…двигаться? …двигаться».
Темп импульсов кардиомонитора бешено нарастает, нагло рассекая тишину режущим слух звуком. Веки закрываются не в силах бороться с давящей тяжестью, и серая, грязная акварель меняется на чёрную, беспросветную мглу. — Она пришла в се… — ушные каналы еле успевают уловить обеспокоенный голос вошедшего в палату мужчины, обрывая его фразу.***
Выступ железного, холодного изголовья больно давит на облокотившуюся на него шеей Патрицию, глаза которой устремлены на редкие просветы лазурного неба в почти до конца закрытых жалюзи. Только это «почти» могло держать в Этчинсон уверенность в существовании за пределами этой палаты, за пределами госпиталя другой, лучшей жизни. Только это льющее нежной лазурью «почти» могло разбавить громоздкие и грязные серые тона в палитре нынешней непонятной даже для неё самой жизни Патриции. Незамысловатый двойной стук в дверь отвлекает её от мыслей. В одноместную крошечную палату входит мужчина преклонного возраста в белом — в один тон с постельным бельём на кровати девушки — халатом. Врач берёт около стены стул с облезшей на нём белой краской и привычно садится по правую сторону от лежащей на кровати пациентки. — Что же вы, голубушка, врачам хамите? — он поправляет оправу своих очков. Патриция лишь фыркает про себя, продолжая смотреть в сторону почти до конца закупоренного окна. — Мы ведь правда изо всех сил стараемся вернуть вашу память, — с долей хрипотцы, но мягко произносит мужчина с раскатистым, морщинистый лбом, на который аккуратно спадают некоторые пряди платиновых волос.Стараются они…
Он делает несколько записей своим как обычно неаккуратным почерком в компактном блокноте, а затем устало вздыхает, снова обращаясь к девушке: — Вы мне так и не ответили на первый вопрос, мисс Этчинсон. Та, изображая на лице полное безразличие, переводит взгляд с жалюзи на снова начавшего что-то небрежно писать врача. От него в этот раз пахло кремом для бритья и сдобной, сладкой пряной выпечкой. Патриция прекрасно знала, что рядом с госпиталем имеется небольшое кафе, в котором продаются всегда мягкие и душистые мучные изделия. Знала она это потому, что сама была большим любителем местных ароматных булочек с корицей, за которыми с силой своего природного обаяния упрашивала сходить молодую практикантку, приходившую к ней почти ежедневно и помогающую ей не убиться, взбираясь в инвалидное кресло. Лев Давыдович — так звали главного врача, контролирующего распорядок дня Патриции, — был мужчиной хоть и строгим, но добрым. Как он сам рассказывал девушке, когда пытался наладить с ней первый контакт, приехал он из России, а работает в США с тридцати с хвостиком лет. На английском языке мог разговаривать свободно, правда вот иностранный акцент чётко давал о себе знать. — Неужели вам так нравится игнорировать меня, бедного старика? — облокотившись поудобней о спинку обшарпанного стула, с наигранным недоумением спрашивает врач. Этчинсон шумно выдыхает: — Хорошо… Немного повозившись, приподнимается на локтях и помогает себе вертикально сесть. — Вы знаете, что меня раздражает? — изумрудные глаза тускнеют, сердито смотря на Льва Давыдовича. — А то, что я второй месяц прозябаю здесь, в этой чёртовой больнице, в которой ещё, между прочим, не встретила ни одного пациента, кроме своего собственного отражения в зеркале… — Патриция, — сдержанно перебивает врач, твёрдо произнося букву «р» из-за акцента, — вы же прекрасно знаете о вашем нынешнем состояние здоровья, — он кивает в сторону её обездвиженных ног. Девушка закатывает глаза: — В том-то и проблема, что не знаю! — её брови сдвигаются. — Я ни-че-го не знаю о том, что делаю здесь, — голос её становится всё громче. — Абсолютно не имею понятия, кто оплачивает всё это и содержит меня! — Государство, — быстро и просто отвечает мужчина. Этчинсон сжимает правой рукой край шершавого пододеяльника, начав перебирать в голове все маты, которые только может вспомнить. — Всё ещё отвергаете тот факт, что у вас могут быть родственники? — врач приподнимает одну бровь. — Вы же ничего не помните. — Так где эти родственники?! — не выдержав, выкрикивает что есть силы Патриция. — Покажите мне их! Лев Давыдович только устало потирает переносицу и, кашлянув в кулак, встаёт со стула. Его тяжёлое дыхание шумно раздаётся в звенящей тишине палаты. — Мы делаем для вас всё возможное, — произносит он тихо и, не забыв блокнот с записями, уходит за дверь в постоянно пустой, но хорошо освещённый коридор. Патриция устало закрывает лицо руками и смыкает свои глаза. Помимо лазурного «почти», её жизнь разбавляла ещё чёрная, мрачная мгла. Закрыть глаза — способ маленького ребёнка «скрыться от мира», играя в прятки. Как показывает опыт жизни, не только дети полагаются на до такой степени наивный способ. Если бы они действительно хотели лучшего для девушки, не стали бы запирать в душной, одинокой палате. Не стали бы мучить, гоняя по всему откровенно пустому госпиталю в инвалидной коляске по чёртовым процедурам, которые всей душой так ненавидела Этчинсон. Мало того, что ненавидела… Патриция презирала врачей и их всё время скрытные, обеспокоенные взгляды в её сторону. Презирала каждой частицей своей души странных и незнакомых людей, которые бесцеремонно врывались в палату, устраивая допросы о прошлой, закупоренной жизни в её памяти. Она чувствовала себя напуганной и загнанной в угол раненой кошкой, которой подпалили шерсть. Сбежать — есть лишь один глагол в неопределенной форме, который способен передать кратко все те мысли, что шумно бурлят в голове Этчинсон с момента её нахождения в «госпитале». Но мало одного желания… Патриция, убрав замерзшие руки — в палате было достаточно прохладно — от лица, переводит взгляд на свои ноги, укрытые белым одеялом, которое девушка даже не в состоянии почувствовать.Мало одного желания.
Нежная лазурь в просветах жалюзи сменяется на синий, веющий холодом оттенок, поглощающий в своём мраке каждую многоэтажку и бизнес-центр Лос-Анджелеса. Цвет Венеры затемняет палату девушки, бросая тень на стоящую рядом с закупоренным окном инвалидную коляску.