Сигареты

Юра плотно закрыл дверь на кухню, сел на подоконник — широкий, на него с ногами можно было забраться. Как всегда распахнутое окно манило свежестью летней ночи, сладкой от запахов липы, немного пыльной, с шорохом проезжающих внизу машин, цокотом каблучков, лаем собак, пьяными выкриками вдалеке. Почему-то вспомнился Хасецу с его уютной тишиной, совсем другой, чем в Питере, более интимной, благообразной и прячущей мысли за тонкими перегородками. Иногда Юрке хотелось туда вернуться. Поесть домашней еды, покопаться в вещах Юри и послушать рассказы Мари и её родителей о любимом брате и сыне — должны же найтись смешные фотографии и ситуации, которыми потом можно будет подкалывать Юри. Побывать там, где Юри с Виктором гуляли, только теперь разделить эти воспоминания не на двоих, а на троих. В такие тепло-тоскливые моменты он и курил. Достав пачку LM, Юра воровато оглянулся, прислушиваясь к тишине в квартире. Виктор и Юри спали. Не хватало только спалиться перед ними. Юра не боялся, просто выслушивать претензии, упрёки и возмущения было влом. А вот если Яков или Лилия его застукают, тут вообще, тушите свет, сливайте воду. То ли дело Бека. Юрка повертел зажигалку в пальцах — внутри плавала черепушка, ему эту зажигалку Отабек подарил на днях, когда они ходили гулять. Впервые увидев пачку сигарет, Бека только поднял бровь, но ничего не сказал. Потом даже стрельнул сигарету и молча курил и морщился. Дымить, сидя на его мотоцикле, было уютно. Юра чувствовал себя свободным и взрослым. И — нормальным. Не сходящим с ума по двум мужикам подростком с недотрахом, а кем-то в меру одиноким и самодостаточным. Про Юри и Виктора он не говорил никому, но Бека, кажется, сам обо всём догадывался, иногда задерживая взгляды на засосах на шее или распухших зацелованных губах, а однажды в магазине, направляясь к стойке с печатью, спросил вежливо и спокойно, какой Юре журнал взять, с парнями или с девушками? Юра тогда нервно заржал и сказал, что никакой, ему и так хватает впечатлений. Но жест Юра оценил. Бека же казах, для них наверняка геи это вообще дикость и срам. Хотя Бека был современным парнем, но Россия тоже вроде как была современной, а на деле же... На деле всё сложно. Хорошо, что у него есть Бека, надёжный и понимающий друг. С ним можно было трепаться о том, чего Юри не понимал, а Виктор для некоторых тем и развлечений был слишком... старым. Юра фыркнул и закурил. Выдохнул вниз, перегнувшись через подоконник так, что голова закружилась. Ментоловые, он когда-то слышал, меньше пахнут. В последнее время у него вообще часто кружилась голова, и совсем не от сигареты. Сигареты как-то... приземляли, что ли. И успокаивали. Юра привык получать то, что хотел. Он без остатка вкладывался в достижение цели. Он вклинился в устоявшиеся отношения Виктора и Юри и забрал обоих себе, потому что был жадный и не любил выбирать. Теперь ему было немного страшно. Да что там, отчаянно страшно. Что с ними такими делать? Что с собой делать? Как жить дальше? Они только переехали в эту квартиру. Вечно распахнутые окна, запах кофе, сонный и подслеповатый Юри по утрам, тухлые роллы в холодильнике, три кружки в шкафчике, путаница, где чьи носки, очередь в туалет... И вытягивающее душу возбуждение, когда эти двое рядом, когда протяни руку — и сможешь дотронуться, обнять, потереться. Но не трахнуть. Невыносимо щемило в груди, когда эти двое целовались, словно воровали счастье у судьбы, чмокали Юру в щёку, когда Юри пытался его расчёсывать, а Виктор шутливо предлагал вместе принять ванну и потереть спинку. Дрожащие руки Юри и тёмный взгляд Виктора по утрам, когда Юра дрочил в кровати, откинув тонкое покрывало, зло, как будто кого-то наказывает — их наказывает, а на самом деле себя. Дым пощипывал язык, голова наполнялась синтетической ватой, Юра смотрел на горящий рыжим кончик и напевал про себя Кипеловское «Я свободен». Нихрена он не свободен. Ни от катка, ни от этих двоих, ни от своих желаний. Зависеть от сигарет — это даже как-то успокаивало. — Я ни о чём не жалею! — с вызовом крикнул в окно Юра. — Это мы сейчас исправим, — упало над ухом, и Юра вынырнул из мыслей и похолодел. За спиной стоял Виктор. Высокий, лохматый и хмурый со сна, в одних трусах. — Ах ты пиздюк малолетний, ты что это делаешь, а? Юра медленно затянулся, глядя в холодные, смурные, как Нева по осени, глаза Виктора, и выбросил окурок. Сердце колотилось где-то у горла, ладони вспотели, а ноги наоборот заледенели. «Сейчас ебанёт». — С твоим воспитанием пусть Яков разбирается, — процедил Виктор, схватив Юру за лицо. Пальцы впились больно и цепко. — Но от наказания, барышня, вас ничто не спасёт. Он дёрнул Юру на себя, и тот свалился с подоконника, больно ударившись локтем. Попытался вырваться, но Виктор перехватил его руки. Юра не понял, как Виктор перегнул его через свои колени, стянул с него трусы и с размаху шлёпнул по заднице. Он сидел на столе, Юра висел вниз головой, задыхался, кровь прилила к щекам, ягодицы горели. Стыд-то какой! Его только дедушка в детстве порол пару раз. Правда, ремнём. Мама давала поджопники, но это всё не то. Он закусил губу — рука у Виктора была тяжёлая. Горячая. Колкие мурашки разбежались по коже искрами боли. Ладонь опустилась ещё раз и ещё, удары обжигали, хлёсткие, резкие — Юра закусил кулак, давя всхлип, хотя глаза всё равно жгло. Хотелось орать матом, но если они разбудят Юри, будет только хуже. Уж он-то сигареты не простит, на горох в угол поставит или хуже того, разговаривать неделю не будет, это же Кацудон! Было ещё кое-что. Дыхание Виктора, жаркое и тяжёлое. Ощущение его твёрдых коленей под животом, они так сладко давили, что в паху начало покалывать напряжение. От запаха Виктора: апельсинового геля для душа и мятного шампуня, пробирающего холодком, и тепла сильного тела, слюна собиралась во рту. И ещё... ему мерещился терпкий, тонкий, солоноватый вкус смазки. Виктор погладил его по заднице — от прикосновений к полыхающей коже Юрка невольно задёргался, — надавил пальцами на влажную промежность, так, что заныл и запульсировал член, сжал и ущипнул ягодицу. В горле встал ком. Юра зажмурился. — Вик… — член неумолимо твердел. Виктор словно опомнился и снова шлёпнул. Яйца у Юры неприятно поджались, тянущее напряжение сковало тело, он задыхался, был мокрым и дрожащим, волосы лезли в лицо, а задница онемела, но боль начинала приносить удовольствие, и это было так странно. Дико. Страшно. Восхитительно. С ума сойти! Ещё несколько шлепков, и Юра то пытался уйти от прикосновений, то подавался им, сжимаясь от жгучей боли и возбуждения. Пот заливал глаза, в ушах грохотали набаты, во рту ощущался привкус крови, и в итоге на очередной шлепок он не выдержал, заорал в голос, громко, от души, с матом. — Что здесь происходит? — тихий голос Юри казался шёлковым прикосновением, интимным, нежным, и заставил задрожать. — Виктор, что ты делаешь? Зачем? Прекрати! — Не мешай воспитательному процессу! Этот паршивец курил! — Юрио? — Да! Да! — глотая невольные слёзы, просипел Юра. Наверное, соседи их слышали. Ну и к чёрту! — Ты же понимаешь, что нам нельзя гробить здоровье? — шепнул Юри на ухо, касаясь его губами и отводя волосы с лица Юры. Виктор хмыкнул и заправил прядь за другое ухо. Хотелось разреветься. Юра затрясся от вкрадчивого шепота, от мимолётных ласковых прикосновений пальцев. Как Юри преображался на льду, так он иногда преображался и вне арены, а Виктор ему подыгрывал, всегда. Это не Кацудон, это Эрос, итить его налево! Рука Юри скользнула по спине до самой поясницы, в груди у Юры сдавило от предвкушения — это как зависнуть на американских горках на самом пике, а когда ладонь Юри опустилась на задницу со звонким шлепком, сердце оборвалось, ухнуло вниз, скручивая внутренности, а Юра взвыл. — Ещё! Мать вашу! Чтоб вас! Ненавижу! Ещё раз! Виктор под ним замер и тихо произнёс: «Юра?», а тот протиснул руку между ними и сжал стояк Виктора. Зло рассмеялся. И получил ещё раз по заднице. Застонал уже в голос. Больно и хорошо. Он с ума сошёл. Он уже не понимал от кого шлепок, в голове горячо и сладко мутилось, член ныл, электрические разряды разбегались от задницы к паху и пояснице. Его вздёрнули на ноги, но бёдра дрожали, колени подкашивались, и его опрокинули на стол, придержали затылок, чтоб не стукнулся. Юра зажмурился. Прохладные руки коснулись живота, успокаивающе погладили, сгребли волосы в паху, сжали и потянули. — Хочешь? — Х-хочу! — Юра всхлипнул. Прижиматься избитыми ягодицами к холодному столу было и хорошо, и ужасно, он морщился и вздрагивал, цеплялся пальцами за край столешницы и слушал не то своё дыхание, сорванное и тяжёлое, не то чужое. Губы на шее обожгли внезапной лаской, прикосновения к члену были желанны и почти невыносимы, и горячая кожа Виктора под его собственными пальцами — Юра не слишком понимал, что происходит, да и не старался понимать. Остались только ощущения. Нравилось, как Виктор целует, задерживая губы на коже, прихватывая и отпуская то раковину, то мочку уха, как Юри легко обводит сосок языком и втягивает его в рот, посасывает и, выпустив, прикусывает рядом. Впервые Юру целовали вот так — везде, долго, невероятно возбуждающе. Он сжимал кулаки, боясь шевелиться. Юри провел ребром ладони между бедер, молча прося «раздвинь ноги», а Виктор приласкал, бесцеремонно и осторожно, как мог только он — и Юра не сдержался, неосознанно подался навстречу. Это вставляло круче сигарет и крепкой выпивки: ласковые, уверенные, удивительно осторожные руки любимых людей там, где раньше Юра касался себя только сам. Виктор и Юри даже не дрочили — дотрагивались, обводили вены, слегка надавливали на яйца, на член вдоль ствола, сжимали в щепоти головку, дразня, а Юра изнывал, выгибался, запрокидывая голову и жалко всхлипывая. Знал — еще совсем немного, и всё. — Давай, Юрка. Кончи, — тихо сказал Виктор и сжал пальцы. Юри накрыл глаза Юры ладонью, тронул его нестерпимо между ягодиц: почти невесомо, долго и сладко; шепнул, обжигая рот дыханием, едва ощутимым поцелуем: — Давай… Он захлёбывался невероятным, небывало сильным удовольствием, тонул в цветном мраке под веками, в крепкой хватке любимых — и бессильно обмяк, когда это закончилось. Показалось, что теперь целую вечность не сможет пошевелиться, будет только дышать, приходя в себя. И уже хотелось — снова. Юра открыл глаза — Юри отсасывал Виктору, стоя на коленях: держал его за бедра и умело доводил до мольб и сорванных вскриков — и бездумно нашарил на столе пачку и зажигалку, видимо, Виктор швырнул. Затянулся и выдохнул. Вот что значит посткоитальная сигарета? Кааайф! Когда Виктор и Юри закончили и разлеглись на столе, тот жалобно скрипнул, но выдержал. Лежать на жёсткой столешнице было неудобно, хотелось в кровать, но Юра не торопился всех гнать. — Надо будет тебе другое наказание придумать, — проворчал Виктор, отбирая у Юры сигарету и затягиваясь. Потом перегнулся через него и выдохнул в рот Юри. Тот ошалело заморгал, кашлянул и улыбнулся. — Что, потребуете с меня обещание больше не курить? — насмешливо спросил Юра и зевнул. Юри отобрал у него пачку, нахмурился, глядя на страшную картинку на заднике, потёр переносицу и вдруг выдал: — Нет. Скорей, буду выдавать по сигарете как поощрение. Надо только решить, каковы расценки. Как думаешь, Виктор? Виктор ошалело глянул из-под чёлки и расхохотался. — Придурки! — Юри, давай его запинаем? — злорадно предложил Юра, и Юри ухмыльнулся. Виктор с громким «ну уж фигушки!» подскочил и скрылся в сторону ванной, сверкая голым задом. — Пошли, — сказал Юри. — Спать? — Мыться. — А потом повторим? — Юра облизнулся, злясь на то, что краснеет, блин! — А ты хочешь? Расскажешь? Ты не жалеешь? Ну, что захотел с нами… жить. Что вот это всё. Юрио… Юра спрятал лицо в сгибе локтя и рассмеялся. — Хочу. Расскажу. Не жалею, и не надейся, Кацудон. Юрий Плисецкий не жалеет ни о чём и никогда.