Пирог с вишней

Разглядывая конверт, который, после того как был пропитан кровью высох, смялся и деформировался, Амели вдруг ловит себя на мысли, что гость ее явно не нечаянно наткнулся на часового, вышедшего из-за угла. Неуклюжесть, быть может, является тому причиной – по сему и конверт лежит забытый здесь, но обладая такой исключительной ловкостью.. о неуклюжести не может идти и речи. Всю ночь напролёт они вдвоём опустошали бутылку вина – оно было горькое, но некрепкое и красило губы в фиолетовый цвет. Они разговаривали и даже спорили о многих вещах: о предпочтениях, о городе, погоде; обсуждали, почему засуха не обходит Париж стороной. Амели говорила: «Расскажите мне об этом, Арно, расскажите!» и он неохотно, но с большим удовольствием рассказывал ей о том, что требовалось. Затем француз негромко смеялся; голос его вдруг сипнул, он задыхался, потирая рукой забинтованную грудь, а потом вновь улыбался. Амели поглядывала на него с кресла и тоже улыбалась. Помимо этого она делала наброски на небольшом планшете, чтобы как-то занять руки. Обсуждения их были крайне беззлобны, кроме единственного момента, когда разговор перерос в полемику: – Ну неужели Вы со мною не согласны? – Нет! – возмутилась художница и вскинула ручки, скрестив их у груди. Она была одной из тех, кто, когда выпьют, краснеют лицом и теряют самообладание, готовясь спорить и спорить, страстно доказывая свою точку зрения. Ее щеки пылали. Сам же мужчина принадлежал тем, кто, выпив, не воспринимают ничего всерьёз. Он позволил себе отдохнуть и позволил смеяться, с лёгкостью парируя возгласы негодующей оппонентки. – Это не справедливо! – Справедливость, Амели! – впервые за вечер он возразил и повысил голос. – Да что Вы о ней знаете? – Побольше Вашего! «Побольше моего?» Тогда он с издёвкой хохотнул, но в тоне его ощущалась совсем другая нотка – серьёзная и взрослая, а в глазах вдруг блеснул недобрый огонёк. Француз задумался о том, что Амели, будучи опьяненной, чересчур амбициозна. – Я был в Бастилии во время ее захвата. Знаете, пушечные ядра, – Арно потянулся, привстал и поставил бокал на невысокий столик, распрямившись – в эту секунду его плечи стали до некрасивого широкими. – ..Влетали прямиком в стены и попадали на крыши. И вот представьте себе, что одно из таких ядер влетает в Вас. Или рядом с Вами. Или же, что хуже, – он промолчал, а потом добавил. – Оно попадает в кирпичную стену так, что сбегают все за исключением Вас. Это справедливо? – Справедливо, – отрезала девушка и отложила планшет к ногам. Она выглядела уверенной в своих словах, потому позволила себе гордо вздернуть подбородок. – В Бастилии находятся анархисты, воры и убийцы. Не кажется ли Вам, что они заслужили такую участь? – Скажите, я похож на одного из них? – Но Вы сами сообщили, – она пожала плечами. – Что убили человека. – Я? – Арно вдруг в наигранном недоумении поднял брови и усмехнулся. – Я лишь защищался. – Но-но! Вы сказали.. – Сказал, – подавил он девичье недовольство. – Но я не уточнил. В ту минуту Амели артистично запрокинула голову, шумно выдохнув: – Вы ужасный истец, Арно! – Подстать ответчику. Сейчас же художница с аккуратностью вытаскивает из конверта какую-то бумагу, а остальное кладет обратно на стол. Делает она это не из-за хитрости или внимательности – исключительно из-за женского любопытства, которое не дало бы, наверняка, спать покойным сном, не узнав бы она о содержимом. Бумажка оказывается похожа на справку – так думает Амели. На ней множество текста, написанным мелким шрифтом, часть которого выделена красными чернилами. Также имеются профессиональные словечки, две печати, списки и какие-то фамилии. Внизу, около замявшегося уголка, стоят инициалы и подпись: «Арнольд Де Канн». На последней строчке Амели отчего-то останавливается. Она находит неожиданным обнаружить здесь фамилию и имя собственного отца. Затем она поворачивает голову и через плечо недоверчиво глядит на широкую спинку кресла, в коем некогда дремал Арно. Она знает, что он ушёл под утро, знает, что торопился, но не знает, куда пошёл – да и сейчас это не шибко её беспокоит. Тогда лицо её искажается озадаченной гримасой – она смотрит на предмет интерьера пару секунд, пока мысли пляшут и кружатся: параллель, проведённая между ее семьёй и Арно, ее детство, папин мундир с красным воротником, запах печёных яблок и его работа-работа-работа, которая являлась и будет являться причиной всех бед на белом свете. Не может такого быть, - умозаключает дочь генерала и убирает письмо обратно, после чего небрежно отбрасывает конверт на столик туда, где он и лежал до этого. Делает она это так, словно вещица вызывает у неё ужасное отвращение. Она решает во что бы то ни стало уйти из дома и навестить отца, пока тот проездом в Париже. Те не виделись, – предполагает она. – С год – пацифистские взгляды девушки на революцию, а, вернее, ее начало, не позволяют их общению существовать, как таковому. Старый генерал всегда возился с армией, докладывая, иногда, о своих успехах, ну а Амели этого не понимала - отвечала письмами, кратко, сдержано и нехотя. Беглый взгляд её падает на запачканную красным пятном кровать, затем на чайник, стоящий на небольшом столе, бутылку, покоящуюся на боку и два бокала, на донышке которых остался алый осадок – Амели по-застенчивому кривит губ. Затем она обходит кресло и вновь берет некогда выкинутый конверт в руки, хмурясь – с ним нужно что-то делать. С одной стороны, – рассуждает девушка. – Вернуть его отцу - есть единственное верное решение. Это его вещь, к тому же, – она делает пару шагов вперёд. Выглядит это так, будто бы она репетирует свой театральный монолог перед выступлением. – Там стоят его инициалы и подпись. С другой стороны, конверт может принадлежать и не ему. Тогда кому? Арно? Он не похож на госслужащего, – тогда Амели вовсе останавливается. – Или похож? – Амели! – Aх! Если бы у междометия этого были оттенки, передающие звук, то описано оно было б как что-то по-женски визгливое, одновременно с этим настоящее, неожиданное. Испуг этот есть абсолютно искренний. Как будто её застукали за каким-то очень интимным занятием или же за подготовкой сюрприза в честь праздника. Амели дёргается, едва ли не подскочив, вжимает голову в плечики и прячет руки за спину - в пальцах ее зажат заветный конверт. Арно, чей голос она не узнала, запыхавшийся, растрёпанный, как черт, влетает в ее окно. Глаза его горят, челка, выбившаяся из хвоста, лезет в лицо, а капюшон небрежно перекинут на один бок. Выглядит он так, будто бы второпях ушёл пару часов назад из ее дома, спустился на улицу, поскользнувшись на плитке, покрытой мелком песке, едва ли не потянув икру; почти добрался до дома и лишь тогда вспомнил, что забыл «этот чертов конверт там!» – Господи, – возмущается перепуганная Амели. – Как же Вы меня напугали! – голос ее звучит тревожно, но по-доброму. Она распрямляется, но убирать руки из-за спины не спешит. – Извините, Амели, – запыхавшись, начинает пришедший. – Я очень тороплюсь. Видите ли, я забыл одну вещицу, – Дориан осматривается. Он глядит на столик, за Амели, куда предположительно швырнул конверт, на кровать, кресло, небольшую стойку – не находит. – Конверт. Небольшого размера. На нем есть красная восковая печать. – Этот? – Да! – восторженно восклицает ассасин, заметив необходимый ему предмет в женских пальчиках. Он уверенно протягивает руку. – Не торопитесь, – художница замирает. Она говорит таким тоном, словно собирается отчитать того мальчишку, что когда-то вырвал мещочек с мукой из её рук, когда та прогуливалась рядом с каким-то кабаком. Тогда ей не удалось схватить негодяя за рукав, одернув, но сейчас, кажется, она обнаружила маленького воришку в лице француза. – Там же стоят не ваши инициалы. – Вы что, читаете чужие письма? – А Вы берете чужие вещи? – с серьёзной усмешкой отвечает Амели. – Разумеется, я взял его.. - тогда Дориан обворожительно улыбается и разводит руками. Это обольстительное движение он делает всякий раз, когда готовится рассуждать. Или лгать. - Чтобы вернуть. Понимаете, в этом заключается моя работа. Тогда художница, не решаясь задерживать француза, все же отдаёт конверт, сопровождая это, при том, недоверчивым взглядом. После она скрещивает руки у груди. Сначала ассасину кажется, что она шутит. Или издевается. Или играет. Но, увидев эти глаза, серьёзные, даже, верьте или нет, осуждающие, он понимает, что она явно насторожена. – Вы, наверное, думаете, – начинает Дориан, убирая вещицу за пазуху и исподлобья глядя на собеседницу, игнорируя осуждающий взгляд. – Что я Вам вру? – Ни в коем случае, – спокойно звучит в ответ. – Я Вам верю. – Что ж, – тогда Арно медленно кивает и делает шаг назад. Конечно она ему не верит. – Прекрасно. Любые отношения строятся на доверии. Вы распланировали вечер? Я готов внести некоторые поправки в ваши планы, – он кривит улыбку. – С вашего позволения. – С моего позволения, – подмечает Амели. – Я собираюсь навестить отца. Ближе к вечеру. Это на улице Ришелье. – Чудно, – француз говорит сдержано, отчего девушке даже кажется, будто он чем-то разочарован или, что не предпочтительнее, недоволен. Арно подходит к окну – половицы скрипят под его сапогами – и оборачивается. – Я найду Вас там. До свидания! Тогда девушка обеспокоено улыбается, ощущая, как спадает натянутое стрункой напряжение: – До вечера. К этому времени Дориан вдруг вспоминает о назначенной ему встрече, про которую он едва ли забыл. Он не был тем, на кого нельзя было положиться. Более того, он был верным и достаточно ответственным, – настолько это было для него возможно, – и зачастую в школе, в которой он получал своё образование, его ставили в пример. Спустившись, он проносится по узкой улочке, ловко проскальзывая меж людей, стоящий толпой и явно мешающих свободному передвижению. Каждое его движение, рывок, шаг – все это спазмом отдаётся в груди и мужчина ощущает, как корочка, что образовалась из застывшей крови, лопается и начинает отделяться от раны на его груди. Понимаете ли, Арно правда ответственный и взрослый человек.. но чего небрежно он относится к здоровью! Лекарь, увидав бы француза, безусловно назначил ему неделю строжайшего покоя, шалфей и ещё какой-нибудь лечебной травы, который Дориан, разумеется, тоже пренебрег бы. Жаль только, что по лекарям тот не ходит, а любой совет оказывается, как один, проигнорирован. Тут Арно вылетает из переулка, едва не сбив по пути какого-то уличного торговца. Здоровяк кричит что-то недоброе в ответ и грозит тому огромным кулаком, но вскоре остаётся совсем позади. Оказавшись в тесном дворике, ассасин, запыхавшись, вдруг тормозит, оступается и едва ли не падает. Затем, закашлявшись, он все же останавливается, заметив товарища. Ремиль, ждавший его уже как полчаса, подаётся вперёд и отходит от влажной стенки здания, оперевшись на которое он стоял. – Ты долго, – он пожимает плечами, а затем вытаскивает из грудного кармана круглый аксессуар, смотря на его циферблат. Ассасин предполагает, наверняка, что товарищ его опаздывает именно по причине сломанных часов. Он не раз предлагал Арно купить ему новые, но тот отчего-то все отказывался, хватаясь за старую сломанную вещицу и прижимая ее к себе: – Ведь старьё, – с небрежностью говорил Ремиль. – Реликвия, – шипел француз и убирал часы обратно. – Держи, – задыхается опоздавший, второпях извлекает конверт из кармана и протягивает его оппоненту. – У меня были.. некоторые дела. Ремиль одним движением смахивает капюшон с головы и недоверчиво, но с интересом смотрит на мятую бумагу. После он окидывает взглядом Дориана – он глядит на его серый камзол, кружевные рукава, жабо и выгибает брови: – Ты выглядишь паршиво, – он забирает конверт. – Кажется, отдых твой не удался? – Ошибаешься, – Арно мямлит, чуть отойдя назад, задирает голову вверх и щурится – солнце, не способное осветить тёмные уголки улиц, остаётся где-то сверху, у крыши, и Дориан испытывает неописуемое наслаждение в эту спокойную и безмятежную для него минутку. Французу кажется, что он не спал целую вечность и каждый раз, когда ему выдаётся эта возможность, кто-то обязательно ее использует, и возможность эта выскальзывает из его рук, как только что пойманная рыба. Ремиль, хмурясь, читает записи. Он беззвучно проговаривает каждое слово одними только губами; а затем вдруг скрытно и исподлобья смотрит на товарища – лицо его бледное, нездоровое, он дышит медленно и размеренно, через рот, восстанавливая дыхание. Тогда мужчина складывает записку пополам и готовится убрать ее во внутренний карман своего мундира. Ему всегда, знаете ли, нравился серьезный подход товарища к любому делу, за какое бы он не взялся. Он вспоминает, как увидел Арно спустя пару недель после его появления. С этим принципом тот сделал огромный рывок вперёд в своём деле, потом только все пошло куда медленнее – его затянула революция, путчи на площадях, люди, псевдопатриотизм – все это отвлекало его от главного, хотя, честно говоря, он и не сильно выказывал своё недовольство. – Арно, – он окликает Дориана и тот, чуть дёрнувшись, возвращаясь в реалию; затем зевает, прикрывая рот ладонью, и глядит на оппонента. На его лице – ни единой эмоции. – Ты делаешь более, чем просто достаточно. Я разберусь с Де Канном. – Нет, – возражает ассасин. Для него потерять, отдать или забыть про задание, ответсвенность за которое он взял на себя равноценно чему-то дурному: обману или, скажем, ненадежности. – Я сам позабочусь об этом, – он протягивает руку, надеясь вернуть конверт, пытается ухватиться за его краешек, но хватает кистью лишь воздух. Тогда он хмурится и сжимает челюсти, проговаривя сквозь зубы: – Это мое задание. Возвращай. – Лучше позаботься о себе, – Ремиль недобро глядит на друга и указывает на того пальцем. Жест, отражающий совокупность небрежности и заботы способен подлить масла в разжигающийся конфликт. – Ты слишком фанатичен. Я не верну конверт. – Ремиль! – Сегодня только двадцать первое! – на лице его появляется эмоция, передающая недовольство. – Вахмистр уезжает двадцать четвёртого. Посмотри на себя. Тебе лучше отдохнуть. У меня же как раз выдаётся свободный вечерок. – А можно обойтись, – Дориан злится. – Без нравоучений? – Это не нравоучение, – вздыхает Ремиль и убирает, наконец, конверт в нагрудный карман, похлопывая по нему рукой. Затем он разводит руками и усмехается. – Я лишь даю тебе дружеский совет. – Не нужны мне твои советы, – наконец отмахивается Арно, поняв, что конверт ему не вернуть, как и упущенное задание. Глядя на ухмылку товарища, он клянётся себе, что когда-нибудь непременно устроит ему подлянку, объяснив это исключительно благими намерениями. Не сомневайтесь – этому его учить не нужно. – Делай, как сам знаешь, – Дориан пятится назад, не спуская глаз с Ремиля. Тот упирает руки в боки. Арно не прощается, – что довольно немилостиво с его стороны, – после чего разворачивается и выходит из переулка – свет, на мгновение его ослепивший, остаётся вспышкой перед глазами и француз, негодуя, прикрывает глаза ладонью, массируя височные доли пальцами. Увидев его сейчас, вы бы, наверняка, непременно подумали, что это не Арно и вовсе – уж слишком бледен на лицо и дурен на язык. Но, поверьте, когда он проспится, завалившись на свежие простыни, встанет к вечеру, умывшись, и приготовится к встрече с милой его дамой, вы его узнаете.