***
Дверь в палату медленно прикрывается за спиной, и Влад понимает, что бежать уже некуда. Сам не знает, почему его сюда занесло, хотя дело передали другому инквизитору, но перед глазами до сих пор стоит история болезни этого мальчишки. Стоит, издевательски пестря сложными названиями, которые невозможно запомнить, означающими лишь одно: если бы он не налетел на них с Вацом, не выжил бы. Мог захлебнуться кровью, органы, практически превращенные в кашу, отказали бы окончательно, а сломанные кости при попытке движения прорвали мягкие ткани и белыми острыми обломками продрались сквозь бледную кожу, украшенную синяками и гематомами. Влад смотрит на фотографии и видит обтянутый кожей скелет. Наглядное пособие на урок биологии — можно ребра пересчитать, назвать каждую косточку. Жертва Освенцима. Мальчишку явно кормили не слишком часто. Врач бесконечно унылым голосом констатирует какую-то там кахексию, Влад до потемнения в глазах пересчитывает шрамы. Их слишком много для тщедушной тушки подростка и даже для почти взрослого взгляда серо-стальных глаз. Те, что на ребрах, следы от клыков адской гончей, заставляют вздрогнуть и его. Вац кривляется, шипит что-то насчет того, что подпускать Влада к детям нельзя. Влад резко посылает его, даже не глядя Стшельбицкому в глаза. Мальчишка не отвечает ни на какие вопросы, с трудом способен их понять и повторить — так, по крайней мере, докладывают. Кардинал в конце концов плюет на все, швыряя документы Владу. Заходя в палату, он не знает, как и что говорить. Не знает, как мальчишку зовут, сколько ему лет и откуда он. Он, одетый в больничную рубашку, еще больше подчеркивающую болезненную худобу, со связанными в хвост встрепанными волосами, со слабой улыбкой — не существует. Его просто нет ни в каких документах, потому что записывать туда нечего. Влад говорит с призраком. — Привет, — неловко начинает он. — Владислав Войцек, капитан пражской Инквизиции… Просто Влад. Тебя как зовут? — Не помню, — безынтересно откликается мальчик. Голос какой-то хриплый, такой бывает после долгого вопля, а взгляд скользит сквозь Влада. Тот ловит себя на остром желании закурить, но почему-то даже не тянется за пачкой. — Откуда ты? — Не помню. — Ну хоть что-то… — Не помню! Влад чуть заметно улыбается: вот оно. Сквозь безмысленный тон прорывается едва заметный, еще слабый рык. Мальчишка сам замирает, недоверчиво, по-птичьи, склонив голову, прислушиваясь к себе. — Знаешь, что теперь будет? — тихо спрашивает Влад. — Тебя забудут. Замнут это дело, выкинут из головы, а тебя зашвырнут куда-то догнивать в детский дом… Ты ведь не хочешь так пропасть, да? — Меня уже нет, — не по-детски серьезно отвечает мальчишка. — Меня убивали много раз, и вы не представляете, что было в Аду. Никто из вас не представляет… Улавливая болезненную дрожь его голоса и плеч, Влад незаметно для себя разворачивает какое-то заклинание, двигает пальцами, словно сплетая кошачью колыбель — это действует, отчаянный надрыв из голоса мальчика медленно пропадает, он замолкает растерянно. — Влад, — настойчиво поправляет Войцек. — Никаких «вы», ладно? Я не настолько стар. Он улыбается сам, пытаясь понять разницу между ними. Лет десять уж точно — парнишка выглядит на двенадцать от силы, но Владу по взгляду кажется, что он на пару годов старше. Что он старше его самого. Он не улыбается в ответ, так что Войцек чувствует, как на лице его застывает нелепая гримаса. — Я хочу помочь, — убедительно говорит он. — Я не знаю, что с тобой было и, если честно, слишком не хочу узнавать, но теперь все закончилось. Ты здесь под защитой Инквизиции… А я всегда за то, чтобы наказывать таких ублюдков… вроде того, кто кинул тебя в Ад. Я найду его, если ты поможешь. Если ты хочешь мести, через пару дней я принесу тебе его голову. Ему кажется, что в глазах мальчишки зажигается интерес. Всего на мгновение. — Я ничего не помню, — ровно чеканит он.***
— Ты ебанулся, Войцек, — говорит Вацлав. — На кой-тебе он? — Не ругайся при ребенке, — ворчит Влад. Мальчишка сидит на крае стула, нервно вертит в руках короткий нож. За этими быстрыми движениями тихо следит Войцек — есть в них что-то жуткое. Странная сосредоточенность и взгляд, устремленный прямо на режущую кромку лезвия, пугают. Влад слишком явно представляет, как оно вскрывает тонкие синие вены. — Чай хочешь? — спрашивает он. Перед мальчишкой уже стоит, дымясь, большая черная кружка, испещренная белыми ругательствами на английском языке — наверное, он не знает английского, соображает Влад немедленно, следя за прозрачным взглядом мальчика. Или просто так же безразлично относится ко всему, что его окружает, как и всегда. — Ну-ка, дай мне… — тихо бормочет Влад, пытаясь вытащить из тонких пальцев нож. Он падает на кафельный кухонный пол со звоном. — Не трогай!.. — взвывает мальчишка, шарахнувшись, едва не падая со стула, со скрипом тонких ножек проехавшегося назад на пару метров. Влад знает, что из-за шалящего сердца и букета сложнопроизносимых его заболеваний, его пальцы ледяные даже в тридцатиградусную жару, но впервые в жизни видит широко распахнутые серо-голубые глаза, побледневшее худое лицо, лишенное всякой детскости этим отчаянным страхом. Вац молчаливо прожигает его взглядом, когда Влад медленно отступает назад, все еще глядя на свою руку, чуть трясущуюся перед глазами. Мальчик, вжавшись в спинку стула, замирает. Подбирается, словно ожидает удара — и, наверное, смиряется с ним, уже готов рухнуть на пол, подавиться кровью… — Прости, — хрипло говорит Влад. — Не буду.***
Он возвращается ночью, тихо прикрывает за собой дверь, тщательно возится со сложным замком, подкрепленным парой сложных заклинаний, и только лишь потом сползает на пол с глухим отчаянным стоном. Из глаз почти текут слезы, горло пережимает намертво — ни вздохнуть, ни сказать что-то в пустоту, ничего… Ножевая, неглубокая, нелепая какая-то, рана на животе кровоточит, пальцы скользят, никак не желая складываться в нужные жесты. По глазам бьет свет, перед ним призраком шатается мальчишка, выглянувший на шум. Влад видит его обеспокоенный взгляд и незаметно заталкивает почти вытащенную пачку сигарет обратно в карман. — Влад? — Кажется, это первый раз, когда он зовет его по имени. Войцек пытается закрыться рукой, забывая, что та вся в крови. — Кровь… Тебе… больно? Он сам неловко замолкает, осознавая, наверное, как странно и нелепо это звучит. — Нет, — улыбаясь, врет Влад и удивляется, как это легко получается. — Нет…***
Оформление всех этих бесконечных бумажек, втрое осложненное тем, что у мальчика просто нет ни имени, ни прошлого, выводит Влада из себя и заставляет срываться на всех, пока он не видит. Пока не слышит этот несчастный ребенок, вздрагивающий от каждого вскрика, от шума чего-то упавшего у соседей, от выстрела в телевизоре, можно. Орать, взмахивать огненным заклинанием перед лицом Стшельбицкого и прикладывать подозреваемого мордой об сейф. На полпути к офису Инквизиции дорогу им преграждает невысокая дамочка, которую тащит на себе косматая черная собака, масштабы которой не вписываются ни в какие понятия об обычных брехливых дворняжках. Но стоит этому заросшему кудлатой шерстью чудовищу обратить внимание на них, Влад вдруг замечает, как что-то опять меняется, как вновь искажается страхом лицо. Мальчишка едва не падает, вцепляется в одежду Влада, скулит что-то неразборчивое, дрожит слишком сильно и совершенно не видит склонившегося над ним лица, ослепнув от страха. Влад слабо встряхивает его, потом еще сильнее и еще, но добиться ничего не может, не может избавить свое зрение от этого жуткого зрелища, заставляющего отчего-то больное сердце биться сильнее. Не мольба, не крик, страшнейший шепот ужаса совершенного мертвеца. На архидемонском. Влад не понимает ни слова, только чувствует отчаянную интонацию. — Слышишь меня? — говорит он, понимая, что выходит слишком громко — люди оглядываются. Как нельзя остро не хватает имени — ни окликнуть, ни позвать, а Владу вдруг почему-то кажется, что он даже знает откуда-то это имя, оно вертится в уме, на языке, простое, короткое, знакомое, но он никак не может вспомнить. — Смотри на меня, смотри, тебя никто не тронет, ты не в Аду… Не смотри на собаку, — безошибочно угадывает причину он, с содроганием вспоминая шрамы мальчишки, — смотри на меня. Он так и не видит слез в его глазах. Только безотчетный ужас.***
— Не спится? Влад всегда двигался бесшумно, но в этот раз специально шаркает ногой, чтобы не напугать мальчишку, сидящего при приглушенном свете в пустой кухне и рассматривающего темный прямоугольник окна. Минуту назад он сам проснулся из кошмара с хриплым не то вскриком, не то хохотом. — Почему ты меня вытащил? Не позволил отдать в детдом? Он косится на Влада, садящегося на лавку рядом, чуть отодвигается на самый край, словно желая занимать как можно меньше места в этом мире, чтобы не обратить на свое изломанное тело его жестокого внимания вновь. — Не знаю, — вздыхает Влад. — Я просто захотел кого-то спасти, а тебе нужно было спасение. Я хотел совершить что-то хоть сколько-нибудь хорошее. Не просто самоутвердиться за чей-то счет, заработать хорошую карму или что-то такое, а просто помочь тому, кому кто-то нужен… Хочешь, расскажу кое-что? — неожиданно предлагает Влад. Он тихо и сухо смеется. Рассудив, что молчание — знак согласия, Влад удобнее устраивается на лавке. Проводит пальцами по холодному граненому стакану, наполненному ледяной водой почти до краев — мальчик налил, но пить почему-то не стал. — Жил один глупый парнишка… Не важно, как его звали, а, может, у него и не было имени… Жил он у своей сестры, когда родители вышвырнули их, как никчемных котят, на улицу. Когда людям плохо, они стараются сделать больно другим, ты ведь знаешь. Потом извиняются, умоляют, а шрамы от пряжки, разодравшей спину, все равно болят… Было этому мальчику примерно столько же, сколько тебе, а он уже чувствовал, что шагнуть в окно легче, чем жить дальше. Понимал, что никому не нужен, помнил только ненависть во взглядах всех, кто был вокруг. И только сестра была рядом. Говорила, что никогда не бросит, не оставит одного, клялась самыми громкими клятвами — и правда, не оставляла. Она была единственной, кто никогда ему не лгал. И тогда мальчику ненадолго казалось, что мир этот еще не окончательно от него отвернулся, что есть в нем еще что-то, ради чего стоит дышать, а чувство это — единственное, что нужно человеку. — А потом что? — шелестит тихий голос. Мальчишка доверчиво кладет голову на его плечо, не вздрагивает, плечи расслаблены. В темноте даже кажется, что он улыбается. — Сестра все-таки обманула, — прорезаются в голосе Влада стальные нотки. — Она умерла. Оставила одного. А мальчик вырос в того еще ублюдка, нисколько не считающегося с чужим мнением и ненавидящего человечество и Господа Бога так, как только может. А потом я… то есть, конечно, он… вдруг увидел свой взгляд не в зеркале. Понял, что тебе тоже кажется, что весь мир отвернулся. Что ты мечтаешь не о смерти даже, о небытии… Не спишь? — Нет. — Я клянусь, что я никуда не уйду. Такие, как я, не умирают. Веришь?.. Не то всхлип, не то короткий смешок страшно звучит в тишине ночи. — Ян, — говорит безымянный мальчишка. — Меня зовут Ян.