Voluntate Dei

По тихому ковырянию ключей в замке можно запросто угадывать, насколько ты заебался на работе, — тут никаких контрактов не нужно, но и серебристые нити музыкально подрагивают, окатывая меня хронической усталостью и колкими искорками радости от возвращения домой. Ты влетаешь в коридор, едва не врезаясь в меня, чертыхаешься. Тело инквизитора, натренированное годами, идеально выученное, реагирует сразу же: под ухом у меня опасно дрожит остро отточенный нож. Моргаешь смущенно, узнавая и убирая оружие, стискиваешь узкую лямку сумки на плече. — Ты не в черном, — выдаешь первым делом да так и замолкаешь. Рубашка и впрямь непривычно белая, чистая, праздничная, вроде как, — это мне Ишим насоветовала, погладила, сказала, что нужно выглядеть приличным человеком. Слава Деннице, не нацепила жуткую удавку галстука, а то меня точно прирезали бы в собственной прихожей. И без того чувствую себя последним идиотом… — Не узнал, что ли? — усмехаюсь, кивая на нож, бабочку-балисонг, еще порхающую в руках. — Темно, узнаешь тут… А что это? — настороженно на меня смотришь, отступаешь к двери, пока спиной в нее не вжимаешься. — Ты совсем с ума сошел? — уточняешь почти несчастно, нервно вцарапываясь ногтями в мягкую кожаную обивку, сам того не замечая, — что ж ты делаешь, инквизиторство, только ремонта нам не хватало… — Это цветы, — спокойно разъясняю, стараясь подбирать слова красиво и цензурно, — видит Денница, я действительно пытаюсь. — Я подумал, букет алых роз ты совсем не оценишь, поэтому выбрал нечто более… скромное и подходящее тебе по стилю. — Кактус? — неиронично уточняешь. — Да ты романтик, Войцек. Ты внимательно рассматриваешь эту колючую херню с красным цветочком и при белом керамическом горшке в моих руках. Кажется, если прислушаться к шебуршанию контракта, можно уловить смутное, тщательно подавляемое желание этим кактусом мне по ебалу засветить. Где-то в глубине души поскребывается паника: все же хуевая была идея… Эта неловкость прекрасно чувствуется: все — очень не наше, будто мы решили примерить чужие роли и маски — маски самых обычных, заурядных людей… — У тебя же день рождения, инквизиторство, — мягко выговариваю, внимательно, серьезно. — Надо отпраздновать, а то что как нелюди… — Он не настоящий, — сквозь зубы бормочешь, упрямо сверкая глазищами. — Дата не та, ты ведь знаешь, я наугад выбирал, чтобы в документы что-нибудь записать. Два года не праздновали, зачем… — Два года война была, теперь нет, правда? В прошлом году мы в этот день были на Девятом среди битвы, копоти и крови — алой и черной, слившейся в единую бурую жижу и стекающей по улицам, по разбитым площадям. Я просто не вспомнил тогда о празднике, не в состоянии был о нем думать: где там мир людей и его зимнее солнцестояние, когда мы пытались взломать защиту круга и переписать его на Кару… — Ладно, ладно, я сдаюсь, спасибо за кактус… — Ты неожиданно виновато выговариваешь. Оглядываешься, принюхиваясь к теплому запаху с кухни: — Только не говори, что еще и торт испек, — слышится обреченным стоном. — Нет, вообще ничего не говори! — Не умею, — честно заявляю. Вообще-то меня обещали научить, но хвастаться лучше не стоит, у тебя вид такой грозно-несчастный и усталый, что не охота рисковать. Кактусом получать, наверное, больно; лучше бы и правда розы тащил. Неловкость не отпускает, но расшаркиваний уже достаточно; ты знаешь: если мне что втемяшится в голову, легче просто смириться. Я наношу добро и причиняю радость, инквизиторство, расслабься и получай удовольствие. — Ишимка испекла торт, — говорю аккуратно, увлекая тебя на кухню. — У нее золотые руки, очень вкусно, даже без шоколада, я ж знаю, ты не любишь. А еще есть печенье, ну это классика, она его на любой праздник делает… Стаскиваю куртку с плеч, небрежно смахиваю ее на рогатую вешалку. Раскаленная кожа пахнет табаком и кофе. Ты хмуро поправляешь растрепанный куцый хвостик; вот ведь чучело, думаю я устало-счастливо, хоть бы в свой день рождения причесался нормально. Ты, кажется, и не смотрел с утра на дату, когда на работу собирался: что нормальному человеку двадцать первое декабря, то инквизитору время писать годовые отчеты — и ничего больше. Сам я никогда не праздновал, ни смерти дату, ни рождения, ничего другого; давно уже отвык от человеческих традиций, а в Аду таких просто не было. Но тут дернуло что-то, случайный взгляд на висящий на стене календарик с кошаками, пока тебя в Петербурге носило с отчетностью. Один несчастный вечер, в который можно забыть о работе, забыть обо всем, инквизиторство, разве это так много?.. Ишим — только этого и ждала — выпархивает из кухни миленькой бабочкой, щебечет поздравления, кружит вокруг, взбивая пышную юбку, специально по случаю надетую. Торт такой же, как и она: воздушный, сладкий до невозможности, без свечей, правда, тут мы решили немного отойти от традиций. Кара — тоже здесь, куда без нее — украдкой разливает виски, пододвигает мне рюмку, пока Ишимка занимается чаем. Они предлагали устроить праздник в замке гвардейском — нашим только дай повеселиться, напиться, удариться в танцы, — но я настоял на своем. Я вообще вцепился в этот день всеми когтями и клыками, желая выставить напоказ нашу человечность. — Вкусно, спасибо, — вежливо говоришь, немного на автомате, но все равно совершенно искренне. Ишим смеется, протягивает еще кусок — кусище — своего торта на тарелочке, умиленно улыбается, и у меня ненадолго екает что-то в мертвом сломанном сердце: все до того хорошо, что похоже на сон, на ебанутую параллельную реальность, в которую дали заглянуть одним глазком, — мир, в котором нет ни войн, ни ненависти, в котором вообще ничего нет, пусто… А ты растерянно смотришь: не веришь, что все это для тебя соорудили, а чего тут, казалось бы, маленькая кухня на задворках Ада, накрытый стол, четыре чашки… Мы по-простому, господин инквизитор, чем богаты… Ты, так же, как и я, глубоко вдыхаешь, ловя запах свежего печенья и чая, пряного на вкус. Ты чувствуешь, что оказался дома, и потому на лице медленно проявляется улыбка; за этим по-настоящему приятно наблюдать. — Войцек, да отомри ты, поставь свой кактус куда-нибудь, — смеешься расслабленно. — На подоконник вон. Смотри, как красиво. Только поливай сам, а то я забуду… Его вообще надо поливать?.. — У меня тут когда-то был такой, — встревает Кара, придирчиво рассматривая колючее растение. — Ройс дарил… Ишим замирает с изящным маленьким чайничком в руках, едва не проливая; ненадолго устанавливается тишина. Не время и не место вспоминать погибших; я почему-то думаю, что позвал бы и Ройса сюда, и непутевого демоненка Дира — они тоже были нашей семьей, и невыносимо осознавать, что, повернись судьба чуточку иначе и благосклоннее, сидели бы здесь тоже, смеялись и делили шикарный Ишимкин торт. — Не надо о грустном, — предлагает Ишим, ласково улыбаясь. — Давайте о чем-нибудь хорошем… Влад, а когда у тебя день рождения? Почему мы не праздновали? — В июле, шестого, — отвечаю быстро и как будто бы неразборчиво. — Считай, что и сегодня тоже. Контракт же — попробуй отдели одно от другого. А мертвым дни рождения праздновать — моветон, я раньше и не пытался, не чувствовал себя живым, теперь вот — пробивается что-то упрямыми солнечными зайчиками в темень неживой души. Привык, одомашнился, не спорю с ними. И необычно приятно и интересно сидеть маленькой тесной компанией, вспоминать павших товарищей, травить охуительные истории и улыбаться — просто так, потому что можно. Я боялся обыденности и обычности, наверное, всю свою жизнь; никому ведь не хочется, чтобы все стало чередой одинаковых дней, текущих единой серой вереницей; пока ты сражаешься с кем-то, пока ненавидишь Бога всей душой, ничего не будет одинаковым, предсказуемым… Я боялся просто жить, а не ненавидеть. Теперь, глядя на тебя, на Кару с Ишимкой, на накрытый стол, на кактус с красным цветком на подоконнике, я, возможно, готов пересмотреть убеждения. Что ж, наша жизнь никогда не станет скучной и обычной, хотя бы потому, что в голову мне рано или поздно заскочат безумные мысли, вроде этой, и тогда держись, инквизиторство… Все быстро забывается, теряется за беседой и за едой; я киваю Ишим, признавая ее безоговорочное мастерство. Пока все говорят о чем-то и ни о чем, мы с Карой делим бутылку виски на двоих. Может быть, я пьян — совершенно пьян. Да, вполне возможно. От твоего страшно строгого взгляда тянет расхохотаться. Я не прерываю историй, мельком улыбаюсь; от тебя веет мраком по контракту — тоже пьян — вечером, радостью, праздником, — тоже оставил где-то позади цепкий самоконтроль. Какая разница, кто мы, когда у нас есть один дом; за этим столом сидят Падшая, демоница, Смерть и один полубезумный мертвый маг — это уже звучит как начало херового анекдота. Вся наша жизнь так звучит… Кара в подарок передает небрежно припрятанную за холодильником саблю — дорогую, идеально сбалансированную, с начертанными на рукояти рунами, гравировкой по ножнам и пером с обратной заточкой. На пробу взмахивая ей, ты едва не срубаешь ножку стола. Ишимка смеется, оказываясь у Кары на коленях, изображая искренний испуг из-за мелькнувшей перед носом стали. Улыбка Кары, наблюдающей за тобой, немного усталая. Ей две тысячи лет, вспоминаю я, мы все для нее глупенькие дети. Иногда она так и говорит. Время ползет к вечеру, ненастоящее солнце заваливается за горизонт, и Кара с Ишим нехотя уходят домой, в колючий замок из черного обсидиана. Ты устало сгребаешь со стола посуду в раковину — да-да, непременно помою, конечно, уже бегу и падаю. Ругаться не хочется, даже в шутку; тебе, кажется, тоже… Милостиво взмахиваю рукой, поджигая сигарету. — Будешь? — Я запросто ловлю брошенную пачку. Дым кусает горло. Ты облокачиваешься на подоконник, куришь, глядя вдаль, куда-то за грань подсвеченного алым горизонта. — Ян? Вздрагиваешь, оборачиваешься. Наверное, слишком редко я тебя по имени зову, инквизиторство: чувствую, как уже приготовился взвиться торопливо, броситься куда-то. Ян, всегда просто Ян — «милость божья»… Лучшее милосердие — это смерть, а может, милость была не Ему положена. Мне, что ли? Не за что таким, как я, не нам… Мысль сбивается, ломается. — Что? — смотришь выжидающе. — Нет, ничего. Забыл. Все забыл. Улыбаешься; солнечный свет заливает лицо, глаза сейчас светлые-светлые совсем, мягко-сероватые, как будто мех на солнце. Алые пятна масляными красками на скулах, на руках — по черной вязи татуировок. Да, засмотрелся; грешен, сам знаю… — Ты, наверно, подумал, какой я неблагодарный, — говоришь неловко. — Нет, только с мыслями не могу собраться. Спасибо. Просто это… странно очень. Я ведь так не привык праздновать, что просто забывать стал про этот день, решив, что лучше им не тревожить ни себя, ни других, я ведь взрослый человек… Косишься на меня: точно знаешь, что я задиристо ухмыляюсь в ответ на последнюю фразу. Сколько там уже, целых двадцать семь?.. Взрослый какой, и правда. — Ерунда, инквизиторство. Я ведь даже не подарил ничего, так и не смог придумать, — разоряюсь притворно, но все равно это звучит совершенно искренне и бесхитростно: — Проси, что хочешь. Высший маг к твоим услугам. Сабля стоит, прислоненная к стене, точно обычный зонтик, а я совсем с пустыми руками пришел, если, конечно, кактус не считать. — Хочу, чтобы вечер этот никогда не заканчивался, — шепчешь растерянно, озаренный закатным солнцем. Ветер, в окно ворвавшийся, ерошит волосы. Простудишься, хочется сказать инстинктивно, но ветер с пустыни пышет жаром в лицо. А ты продолжаешь все увереннее, голос набирает силу: — Чтобы не было больше войн, в которых мы упрямо пытаемся погибнуть, чтобы мы не боялись не дожить до рассвета. Чтобы я не помнил про твою и свою силу, про то, что Кара теперь Сатана, и что ей думать надо обо всем этом мире. Чтобы были просто вечер и солнце. Можешь ты это, Высший? — Не могу, — склоняю голову, как виноватый пес, улыбаюсь. — Но я на крови поклянусь тебе, что будут еще сотни таких вечеров. Может быть, этого хватит. Помнишь, что Кара говорила на годовщине начала войны?.. Все время — наше, мы его отвоевали. Тысячи лет, инквизиторство. Представляешь, однажды мы можем праздновать тысячный день рождения Смерти — если, конечно, доживем и не впутаемся в очередную войну… У меня голова начинает болеть, как об этом думаю. Ты киваешь, молчишь. Смотришь на кактус, осторожно поглаживаешь его по прямым и острым колючкам. — Влад, а можно вопрос вместо подарка? — вдруг спрашиваешь, словно вспомнив что-то безотлагательно важное. — Валяй. Можно даже не сильно приличный. — А шрам через бровь у тебя откуда? — говоришь торопливо, как будто чтобы не забыть. — Все гадаю уже… год, что ли, а спросить как-то не срастается… Вот и повод нашелся. Меня немного душит смех: что угодно мог просить, весь мир к вашим ногам, как говорится, а ты вон что выдумал… Задумчиво тру правую бровь; короткий кривоватый шрамик можно ощутить пальцами. Ты уж, наверное, придумал себе эпично-героическую историю какую, чтоб в книгу ее вписать. — Да с лестницы пизданулся, — честно говорю я. — Чуть ли не первое задержание. Мы тогда брали кого-то, а меня толкнули неудачно, вот и полетел. Убирать не стал, смотрится классно. — Дебил, — обреченно вздыхаешь. Да, какой есть. Никаких тебе, инквизиторство, романтичных историй, только суровая правда жизни. Мы смеемся в голос, когда мысль искрой проскакивает по контракту. — Я думаю, кактуса мне пока хватит, — произносишь наконец. — Буду смотреть на него и о тебе думать. Такое же чудовище колючее, прям один в один. — Когда это ты думать собрался, я и так постоянно тут, от меня так просто не отделаешься! — притворно возмущаюсь. — Сам ты кактус… Не колючий я. — Белый, — киваешь серьезно, дергая за рукав рубашки, — и пушистый. Только никому не рассказывай, это секрет, а то бояться перестанут, оно нам надо? Мне даже интересно, сколько у нас эта колючка проживет. Спорить лениво, усталость перебивает азарт. — Смотри, какой закат сегодня красивый… — рассеянно говоришь, глядя в окно. — Влад? А пошли на крышу, что ли, сто лет там уже не сидели. Оттуда вид хороший… И, конечно же, я соглашаюсь.