Мы чересчур увеличили дозу, Вспомнили все, что хотели забыть, Или на рельсы легли слишком поздно. Вот она, гильза от пули навылет, Карта, которую нечем покрыть. Мы остаемся одни в этом мире. Я рассказал бы тебе все, что знаю, Только об этом нельзя говорить. Выпавший снег никогда не растает. Бог устал нас любить, Бог просто устал нас любить, Бог просто устал…
Кристина Я знаю, что должна пойти за ним. Дверь закрывается с громким стуком, я невольно вздрагиваю. Тобиас смотрит на меня, но я не нахожу в себе сил ответить ему, опускаю глаза на свои руки, лежащие на стеклянной столешнице, — пальцы переплетены и крепко сцеплены. Трис поднимается со своего места и выходит из кабинета вслед за ним. Ее шаги едва слышны, и дверь после нее закрывается тихо-тихо, но я все равно вздрагиваю. Снова. Это должна быть я. А может, и нет, может, все правильно. Наш мир давно уже летит к чертям, все так смешалось, что разобраться уже невозможно. Тобиас тоже уходит. Он не пойдет вслед за Трис, он все прекрасно понимает. Почему он закрывает глаза, почему мы оба это делаем? Наверное, так легче. За Тобиасом закрывается дверь, я остаюсь в полном одиночестве. За окном идет снег. Я увидела снег впервые в десятилетнем возрасте. Маленькую девочку завораживали холодные пушинки, укрывающие Чикаго белым, как молоком, покрывалом. Я рисовала на снегу и лепила разные фигуры вместе с другими детьми. Я больше не маленькая девочка, с тех пор минуло пятнадцать лет. Я та, кто стоял рядом с лидером Бесстрашия, когда Джанин Меттьюс и Макс объединились в борьбе за власть. Я та, кто вместе с лидером Бесстрашия противостоял Эвелин Джонсон в борьбе за город. Мы с спасли фракции от Эрудитов, отстояли у афракционеров. Для чего?.. Чтобы пять лет спустя все лидеры пришли в штаб-квартиру фракции Огня просить объединения — объединения людей, территорий, ресурсов. Потому что тогда произошло страшное: засуха уничтожила поля Дружелюбия, а потом ураган разрушил теплицы. Мы лишись урожая, на который так рассчитывали… А сегодня произошло то, что заставило Эрика, всегда сдержанного и непоколебимого, уйти посреди собрания. Случилась новая беда. Трис Я нахожу его на крыше. Сразу знала, куда идти. Это наше место. Здесь все началось — я, первый прыгун, начала свой путь во фракции Огня. Свернула бы я с него тогда, чуть больше десяти лет назад, знай, куда меня этот путь приведет? Никогда. — Пойдем вниз, здесь холодно. Он стоит на самом краю крыши и смотрит вниз. Улицу замело, вокруг все белое-белое. Последние годы зима в Чикаго длится долгие шесть месяцев. Я помню те дни, когда выходила на улицу в одной футболке и грелась под солнцем. Солнце больше не греет. Если и есть там, наверху, кто-то, в кого так верила моя мама, про нашу планету он уже давно забыл. — Скоро стемнеет. И тогда не зажжется ни один фонарь на улице. Батареи в домах остынут к тому времени. Эта ночь будет невыносимо долгой. И очень холодной, — Эрик говорит не громко, но голос его разрезает воздух. Я без труда могу представить тихую ярость, исказившую мужественное лицо. В Эрике нет тонкой красоты моего мужа, но в нем столько силы, столько мощи в этих широких плечах и стальных руках… Дух захватывает, когда смотрю на него. Сапоги тонут в снегу, когда я не попадаю в следы от ног Эрика. Ненавижу снег. С приходом зимы в Чикаго все полетело к чертям, остатки нашего мира отчаянно борются за выживание в неравной битве с ветром и холодом. Мы проигрываем. Снежинки падают на плечи Эрика и тают среди шерстяных ворсинок его свитера, прежде чем успеваю стряхнуть их. Бессменный лидер оборачивает и притягивает меня в свои объятия. Его руки на моей спине, я чувствую тепло его сильного тела. Когда я с ним, я не боюсь ничего. — Идем ко мне, — велит Эрик. «А как же Кристина?» — должна спросить я, но это было бы лицемерием. Меня давно уже не волнует Кристина или мой муж. Я молча иду за Эриком, потому что не могу и не хочу ему возразить. Кристина Подниматься на Стену и не слышать тихого гула от электростанции так непривычно и странно. Сердце Чикаго билось и остановилось. Сколько мы протянем без тепла и света? Холодильники заменит холод на улице, и это единственная польза от наступившей зимы. В этом году она пришла к нам слишком рано. Однажды утром в начале октября я проснулась, подошла к окну и увидела, что вся улица укрыта белым полотном. Эрик просто ушел, услышав, что генераторы на станции вышли из строя, но я не виню его. Мы все привыкли видеть нашего лидера несгибаемым, но он сделан вовсе не из железа, а по венам его бежит всего лишь кровь. Эрик устал терять. Мы все устали от этой зимы. Пять лет назад, когда я пришла в Бесстрашие, на пять фракций нас было пару тысяч. Последняя летняя перепись насчитала девятьсот пять человек. К декабрю жителей Чикаго стало еще меньше. Эрик не одобрит мое решение, но я не вижу иного выхода: если не сократить дневную норму продовольствия, мы просто не дотянем до следующей весны. Пять лет назад я ни за что бы не пошла ему наперекор — слишком сильно его любила. Сейчас я лишь делаю то, что должна. Приготовить Эрику ужин (если он, конечно, придет ночевать домой). Распределить медикаменты. Озвучить жителям Чикаго решение, которое вряд ли найдет у них отклик. Я знаю, что они все говорят за моей спиной. Им больше мила Трис, возглавившая больничный корпус, — конечно, она ведь ангел во плоти, всегда найдет нужное слово для каждого, кому нужна помощь, ободрит и успокоит. Я не умею так, я могу лишь говорить о том, что мы должны ограничить себя и потерпеть, дождаться весны. А когда она, весна, наступит в этот раз? Я стою на вершине Стены; ветер здесь такой, что едва не сбивает с ног. Позади меня затухающий город, а впереди — бескрайнее заснеженное полотно. Когда-то, вглядываясь вдаль, я гадала, надеялась, может, там есть другие города и другие люди, и мы найдем их или они найдут нас. Глупые надежды остались в моем детстве. Я выросла и теперь точно знаю: мы одни, абсолютно одиноки на этой больной планете. На помощь никто не придет. Когда-то я верила, что высоко-высоко в небе, за облаками, есть кто-то… Но он давным-давно о нас забыл. Трис Я больше не чувствую холода. Все комнаты в доме лидера уже успели остыть, но когда Эрик деталь за деталью снимает с меня одежду, гладит широкими ладонями мое тело, я забываю о холоде, о вышедшей из строя станции — обо всем на свете. Эрик, холодный в своей идеальной выдержке, напоминает каменную глыбу — такую с места и на миллиметр не сдвинешь, как ни старайся, но при виде меня, обнаженной, открытой ему, для него, серые глаза горят. И я сгораю перед ним. Комнату освещает лишь слабая керосинка, и наши силуэты в полумраке едва различимы, но мне не нужно видеть Эрика, чтобы понять, какое у него выражение лица. Знаю его слишком хорошо. Я опускаюсь на кровать и, закрывая глаза, погружаясь в свои ощущения. Холодные губы блуждают по моему телу, знакомому ему до боли, спускаются ниже и ниже. Развожу согнутые в коленях ноги шире, готовая принять его, и Эрик погружается в меня, медленно, растягивая наслаждение. Агония, сладостная агония, и я в ней сгораю, превращаясь в пепел и воскресая вновь, распростертая под широким телом Эрика. Пытаюсь не потерять последнюю связь с реальностью, руки мечутся: пальцы то цепляются за простыни, сминая ее, то хватаются за холодные поручни изголовья, то впиваются в горячую кожу — на спине Эрика вновь останутся следы. Эрик глухо стонет в мое плечо и движется во мне все быстрее, сильнее. Как горячо, как же хорошо! Мои ноги обвивают его бедра, мои бедра движутся с ним в унисон. Два обнаженных тела слились воедино. Кровать поскрипывает, а я глушу собственные стоны, кусая губы. Мы в его доме, нас никто здесь не может услышать, но эта чертова привычка, наверное, будет со мной всегда. Прятаться, скрываться. Кристина и мой муж давно все поняли, все знают и молчат, но мы продолжаем играть в тайны. Наверное, так легче, чем признать все открыто. Я задыхаюсь в пламенном танце. Зову Эрика. Он понимает все как всегда. Впивается губами в мои губы, его язык властно проникает в мой рот. Больше не закрываю глаз, смотрю в его серые омуты. Сильнее стискиваю ноги, они почти не слушаются меня. Вскидываю бедра ему навстречу. О Господи… Огонь внутри меня. Огонь бежит по венам. Нет больше сил сдерживаться, выдержка летит к чертям. С моих губ в губы Эрика срывается череда стонов, и сотни искр врываются у меня внутри. О Господи… Эрик вдавливает меня в матрас своим телом в веренице мощных толчков и кончает, терзая мои губы. Не чувствую своего тела, чувствую только его. Я вся дрожу, будто превратившись в тягучий мед, плавлюсь в его руках. — Трис… — Эрик с трудом отрывается от моих губ, ложится рядом и крепко сжимает меня в объятиях. Наши ноги переплетены, его ладони на моей талии, а мои — на его плечах. — Трис, ты так нужна мне… — шепчет мужчина, обжигая дыханием мою шею. Ты мне тоже нужен, Эрик. Ты мне очень нужен. Только с тобой я чувствую, как бьется мое сердце, как течет по венам кровь. Только с тобой я живу. Я отчаянно хочу жить. И я знаю, что ты тоже. Кристина Если забыть о подсчетах запасов продовольствия и поломке генераторов, вечер даже кажется романтичным. В подвале родительского дома нашлась не только керосинка, но и бутылка красного. Вино оказалось таким кислым, что пить его, не поморщившись, просто невозможно. Я пытаюсь согреться, кутаясь в плед, и не жду гостей, но вдруг слышу стук в дверь. Кто мог найти меня здесь? Да и зачем? Кто-то из жителей пришел высказать недовольство снова? Да к черту. Если Эрик не может этого сделать… С такими мыслями открываю дверь и вижу на пороге Четыре. — Смотри. — Итон улыбается, и мне на мгновение кажется, что он сошел с ума, но мужчина заходит в дом, и я вижу причину его улыбки. В руках у Тобиаса маленький рыжий комочек шерсти. — Просто чудо, что он не замерз и не умер на улице. Будет жить у тебя. С Днем рождения, Кристина! Котенок пьет молоко из блюдца прямо на столе, мы с Тобиасом пьем вино. Так странно, что он помнит… И что он знал, куда идти. Но чему я удивляюсь, ведь в моем доме сейчас Эрик и Трис. И Четыре тоже это знает. Котенок жадно лакает молоко, он больше не дрожит. — Я ведь не держу ее, Крис. Почему она не уйдет? — Я не знаю. Думаю, она сама этого не знает. Они цепляются друг за друга, чтобы не погрязнуть в отчаянии. — А ты? За что цепляешься ты? Вопрос внезапного гостя застает врасплох. Я? Я разве цепляюсь? Я держусь? Я не знаю, я ничего уже не знаю и не понимаю… Мне давно уже кажется, что я не живу, только существую. Поднимаю глаза от красной жидкости в моем бокале и встречаюсь взглядом с Четыре. У него, оказывается, синие глаза, такие яркие и красивые, что на мгновение у меня перехватывает дух. — Крис, давай потанцуем? — Но как же… Нет музыки… — Я теряюсь еще больше, а Тобиас увлекает меня в центр комнаты и опускает ладонь на талию, переплетая пальцы другой руки с моими. Снова встречаюсь с ним взглядом, и вдруг мне на секунду мерещится шум морских волн. А я ведь никогда не видела и не слышала по-настоящему моря. Сегодня мне исполняется двадцать шесть. Я с трудом могу вспомнить, когда танцевала последний раз. Лет в пятнадцать, наверное. — Спасибо, — шепчу я, преисполненная благодарности. «Спасибо, что стоял рядом со мной сегодня днем во время разговора с жителями. Спасибо, что помнишь про мой День рождения, когда я сама уже забыла. Спасибо, что ты здесь, что пришел. Спасибо». Прижимаюсь подбородком к плечу Четыре. Шерсть его черного свитера покалывает и щекочет. Мне так тепло и спокойно, впервые за много дней могу ровно дышать. И так хочется верить, что мы сможем починить генератор, а летом соберем новый урожай, и пройдет еще один год, и еще… Керосин заканчивается, и гаснет лампа. Мы с Четыре уже не танцуем, просто стоим посреди комнаты, погрузившейся в темноту. Свернувшись клубочком в кресле, размеренно мурчит котенок. Холод пробирается под плотной тканью по ногам, но я все еще чувствую тепло от ладоней Четыре. И так хочется верить…Бог устал нас любить
27 января 2017 г. в 22:53