The purge

      В кабинете лидера Бесстрашия, уже давно единогласно признанного лидером Чикаго, панорамное окно. Огромное, высотой и шириной во всю стену. Из окна открывается вид на город — полуразрушенный, укутанный белым одеялом. Снова идет снег. Сегодня рекордно низкая температура, минус тридцать четыре по Фаренгейту. Улицы пусты — в такой холод мало кто захочет выходить из дома.       В кабинете лидера нас трое. Меня здесь быть не должно, формально я не имею отношения к Совету. Но Эрику на формальности плевать. Мой муж давно послал их и сам Совет к черту. Пять лет назад, в первую годовщину переворота, в Чикаго пришла зима и больше не уходила. С тех пор мы несем одни лишь убытки. Электрогенераторы не выдерживают холода, теплиц Дружелюбия больше нет. Мы умираем. Мы последние люди на Земле, единственный город, уцелевший в столетней катастрофе, но вокруг так много снега, а запасов продовольствия все меньше и меньше, они тают на глазах. Лето с каждым годом все холоднее. Впрочем, до следующего лета еще нужно дожить.       Меня не должно быть на встрече Эрика с лидером Совета, и Итона это чертовски злит. Он прекрасно знает, кто стоит за ограничением продовольственной нормы. Что ж, он прав.       — Вы слишком урезали цифры! — Тобиас «Четыре» Итон. Мой бывший инструктор. Муж моей некогда лучшей подруги. Он пытается достучаться до Эрика, но решение принято. Эрик своих решений не меняет. — Вы же видели мои расчеты! Эти меры были лишними! Люди и так голодают!       — Мы приняли во внимание твои расчеты, но риск слишком велик.       — Люди умирают…       — Так до лета хотя бы кто-то доживет. — Я встречаюсь взглядом с синими глазами и поражаюсь внезапной вспышке ярости. Он представитель Совета, выбранный горожанами. Жители Чикаго вручили ему себя, доверились. Я та, из-за кого они завтра получат вновь урезанную порцию обеда. Завтрака и ужина уже давно нет.       Мы пережили попытку захвата власти Джанин Меттьюс, бывшего лидера Эрудиции. Мы выстояли в восстании афракционеров, которое возглавила мать Итона. Мы хороним людей.       — Я принял решение, Тобиас. Оно не обсуждается. — Эрик зовет бывшего врага и бывшего напарника по имени, но сколько в этом имени льда… Мне кажется, моя кожа покрывается инеем. Итон злится и не скрывает своих эмоций. Вскакивает со стула и уходит, не прощаясь.       — Ты пропустила ужин. — Глядя вслед Итону, я успеваю забыть о присутствии Эрика. Он скользит по мне серыми глазами, и я не могу разгадать его взгляда и его мыслей. Никогда не могла. Откуда ему знать про мой ужин, если он проводит вечера в компании женушки Четыре?       — Неужели ты думаешь, что я буду пользоваться преимуществами, когда весь город голодает? — Мне не нужен его ответ, а Эрик не собирается утруждаться. Сейчас он пойдет к ней. Она всегда понимала его лучше, чем я. А я… Мне лишь остается гадать, как ей это удается. Свою порцию ужина она раздает соседям. Святая Беатрис Итон. Каждый раз, когда я смотрю на Трис, мне хочется ее ненавидеть. Но, наверное, я больше не способна на такие яркие чувства. Эмоции… Эмоции во мне замерзли с первыми морозами.       Я позорно сбегаю из кабинета лидера, гордо вскинув голову. Ближайший соратник. Ненужная жена. Мне холодно, мне постоянно холодно. Я сама бы изменила себе с Трис на месте Эрика. Я даже не могу винить его за это.       В коридорах фракции огня полумрак и, какая ирония, холодно. Отопление теперь подается только в школу и больницу. В домах — мизерное количество дров и угля, необходимое для того, чтобы существовать. Еще одно решение, принятое мной. Говорят, горожане меня не любят, перешептываются за спиной — связь Эрика и Трис уже давно перестала быть секретом. Я ничего не чувствую. Мне все равно.       Передвигаясь в полумраке при слабом свете редких фонарей, я вдруг сталкиваюсь с кем-то. Чужие руки удерживают меня за талию. Желтоватая лампочка фонаря рядом освещает красивое лицо представителя Совета. Что ему нужно в штабе? Он давно уже здесь не живет.       — Знаешь, что я думаю, Кристина? Ты упиваешься властью, которую дал тебе Эрик. — Он жесток. В каждой напрягшейся мышце лица, в каждом звуке холодного голоса.       — Знаешь, что я думаю? — Синие глаза впиваются в меня, от этого становится не по себе. Когда Четыре успел стать таким? — Ты можешь сколько угодно ненавидеть меня за мои решения… Но я знаю, что ты ненавидишь в самом деле. Прямо сейчас в том самом кабинете, где мы только что разговаривали, мой муж будет трахать твою жену. Скажи, Четыре, почему ты ей это позволяешь?       Его эмоции слишком сильны, чтобы их контролировать, и промелькнувшего удивления ему не скрыть. Мы оба знаем, что у него нет ни единого шанса прекратить это или что-то изменить. Как и у меня. Вся разница между нами в том, что мне все равно.       Я сталкиваюсь — лбом, щекой — с холодным камнем стены нижнего уровня штаба, слишком стремительно, чтобы осознать, что произошло. Шероховатая поверхность царапает кожу, руки заломлены за спиной.       — Не советую тебе продолжать, — бросаю равнодушно, словно собственное положение нисколько не заботит и не приносит дискомфорта. Но все это наигранно. Такой Итон и его невесть откуда взявшаяся жестокость незнакомы и слишком чужды, не могут не пугать. Злость и отчаяние его душат, осознаю вдруг, удивленная тем, что вообще могу понять Итона.       Все мысли улетучиваются, потому что ладонь Четыре опускается на мой живот — широкая и тяжелая, словно стальная, прямо на кожу, забираясь под свитер. Невольно дергаюсь, но камень только сильнее врезается в щеку. Я чувствую то, чего ощущать не должна. Желание пронзает острой иголкой и скручивается в узел внизу живота. Итон опускает руку ниже, под пояс черных брюк. Цепляется за край белья, простого и бесцветного, как и я сама, и опускается еще ниже. Его пальцы ледяные, но я вздрагиваю вовсе не от этого. Я хочу Итона, хочу узнать вкус измены. Впервые за долгие месяцы я хочу что-то чувствовать.       Крупная дрожь охватывает тело. Все безумие этой ситуации должно останавливать, но только подталкивает вперед. Я им обездвижена физически и морально, безвольная кукла в его руках. В коридоре может кто-то появиться. Его пальцы поглаживают меня там, массируют — неспешно, как будто нам некуда торопиться. Прикусываю губу — не могу позволить себе застонать, упасть еще ниже, а собственная плоть предательской влагой поддается Итону, такому не похожему на себя.       На задворках сознания мелькает мысль, что его пальцы слишком умелые для Мистера Отречение, но она кажется слишком абсурдной и быстро ускользает. Его чертовы пальцы во мне… Непозволительно. Недопустимо. Как же горячо… Обжигающие волны берут свое начало внизу живота и проходятся по всему телу. Дыхание сбивается, я тихо постанываю и всхлипываю. Мой муж давно забыл про меня. Мужчина касается меня впервые за долгие месяцы. Оргазм сотнями иголок впивается в тело, сбивает с ног, и только рука Итона удерживает меня в вертикальном положении. Тяжело дышу — пытаюсь дышать.       — Итон, ты…       — Тише, тише, — он перебивает и велит молчать. Отпускает мои руки, и ладони упираются в стену. Я не уверена, что это все реальность, а не сон или плод моей фантазии, — слишком уж абсурдно все происходящее.       — Что ты делаешь?       — Давно хотел узнать, каково это — взять принадлежащее ему.       Вот только он… Не успеваю закончить мысль. Шаги отдаляются, и силуэт Итона растворяется в темноте.       Выйдя на улицу, я продолжаю ощущать его присутствие и непрошеные прикосновения его рук… Эрик, Трис, Итон… Какая разница, если наши энергоресурсы и запасы продовольствия закончатся прежде, чем снег растает? Если он, конечно, растает когда-нибудь.       Улица пуста. Вокруг ни души — все прячутся в своих домах, спасаясь последними остатками тепла. Чикаго давно уже мертв, мы все мертвецы. Мне нужна всего пара секунд, чтобы принять решение. Озвучить в своем сознании эту мысль и бегом броситься обратно в стены штаба нашей фракции. На ходу снимая куртку, спуститься на нужный уровень, рывком открыть необходимую дверь.       В руках Четыре старый граненый бокал, наполненный янтарной жидкостью, и еще более старая, вся пожелтевшая книга, названия которой я не могу разобрать.       — Присаживайся, — велит он, на мгновение подняв глаза поверх книги, и я вдруг теряюсь. Ищу зрительно что-то подходящее из мебели, но в комнате ничего нет, и я вдруг понимаю, что он имел в виду. Сесть на кровать — рядом с ним, и внезапно становится страшно; я с трудом заставляю себя сделать первый шаг. Все это странно: кутаться в плед, пить обжигающий виски, слушать голос Четыре… Наверное, мы все умрем. Но не сегодня.

***

      «Ночью мне снится черная пыль, покрывающая безмолвные улицы, и исковерканные трупы; они поднимаются, страшные, обглоданные собаками. Они что-то бормочут, беснуются, тускнеют, расплываются — искаженные подобия людей, и я просыпаюсь в холодном поту во мраке ночи.       Если я еду в Лондон и вижу оживленную толпу на Флит-стрит и Стрэнде, мне приходит в голову, что это лишь призраки минувшего, двигающиеся по улицам, которые я видел такими безлюдными и тихими; что это лишь тени мертвого города, мнимая жизнь в гальванизированном трупе.       Так странно стоять на Примроз-Хилле — я был там за день перед тем, как написал эту последнюю главу, — видеть на горизонте сквозь серо-голубую пелену дыма и тумана смутные очертания огромного города, расплывающиеся во мглистом небе; видеть публику, разгуливающую по склону среди цветочных клумб, и толпу зевак вокруг неподвижной машины марсиан, так и оставшейся здесь; слышать возню играющих детей и вспоминать то время, когда я видел все это разрушенным, пустынным в лучах рассвета великого последнего дня…       Но самое странное — это держать снова в своей руке руку жены и вспоминать о том, как мы считали друг друга погибшими».*