Только не напоминай, что это конец

I cross the borders of time Leaving today behind to be with you again.

— Спасибо, что осталась со мной. Роза беззаботно болтает ногами, пока на крыше собирается лунный свет и стекает вниз на вечерний Ластонбелл — ликующий город, в котором празднуется обещание не пролить больше ни капли крови. Лайла может сбиться со счёта прожитых столетий, но никогда не может сдержать дрожь, когда на её глазах в свете закатных лучей заканчиваются войны. — Ни о чем не беспокойся, — с привычной уютной заботой отвечает Лайла. — Вид отсюда просто восхитительный. — Я чувствую, как много в тебе таится того, что ты хочешь высказать, — Роза склоняет голову набок, и от её изучающего взгляда вряд ли можно что-то скрыть. У Лайлы на каждую тайну найдется невинная отговорка, неуклюжая шутка или неудавшийся каламбур. Лайла — девочка, которая заверяет, что всё будет хорошо, но у неё для каждого припасен бумажный журавлик на случай, если кто-то не вернется. Девочка с печальной улыбкой, которая задерживается и отвлекается на бьющуюся в паутине бабочку, чтобы, глядя вслед удаляющимся в ночную мглу силуэтам, не выкрикнуть дрогнувшее “мы можем никогда не увидеть рассвет”. — Всегда есть, что сказать в последнюю ночь, да только кому хватит сил первым начать прощание? — задается вопросом Лайла, невольно кольнувшись собственными словами. Роза вздыхает. Всё это горькое и неминуемое витает в воздухе с самого заката, и теперь оно скулит и щемит где-то внутри, с каждым часом, приближающим рассвет, всё сильнее. — Знаешь, конец пути нужно встречать без сожалений, — откидывается назад Роза, устремляя взгляд куда-то далеко за острия склоненных башен. — Так вот я счастлива осознать, что не жалею ни о чем. Лайла не сводит с Розы глаз — девочки, которую с детства оберегали ветра, а один из них — самый угрюмый и непокорный — отдал за неё свою жизнь. Девочка, которая даже самым отравленным душам и самым прогнившим костям перед смертью дарит право на вечный покой. Они ещё долго сидят на крыше, хватаются за руки, говорят друг другу много важного, смеются звонко и искренне, и пару раз Роза украдкой утирается рукавом. В эту ночь смех звучит только со слезами в уголках глаз, но сегодня не нужно обращать на это внимание. — Пора спускаться, — наконец произносит Роза и протягивает Лайле руку со своей, наверное, самой лучистой улыбкой. Лайла понимает, что на бумажном журавлике, запущенном в небо в память о Розе, будет слишком много слёз. Эдна не прячется от шумного празднующего города на крыше, она бродит под зонтом вдоль неумолкающих улочек и собирает маленькие тайны, скрывающиеся в тусклом свете фонарей. Она наблюдает, как рыцарь в красных доспехах, привалившись к стене трактира и смущенно хихикая, протягивает рыцарю в синих доспехах цветок, и тот в ответ прячет раскрасневшееся лицо под шлемом. Ещё вчера они, как и остальные, стояли по разную сторону поля боя, и Эдна лишь усмехается человеческой глупости, которая веками не перестает её поражать и, как бы она ни упиралась, привлекать. Эдна замечает Завейда, для которого зов хмельной толпы сродни завываниям горного ветра, от которого прожигает лёгкие и кружит голову манящей свободой, да только и в его взгляде сегодня читается нечто невысказанное и важное. До этого он с интересом разглядывал хмурого и мучающегося в сомнениях Миклео, вскоре наконец решившегося подойти к Сорею, закатил глаза на них обоих и с улыбкой удалился прочь. У Завейда достаточно наглости, чтобы порывами ветра хулиганисто задирать перепуганным девушкам юбки, но даже он не смеет нарушить единение двух прощающихся мальчиков. Завейд ждёт, какую тему для разговора выберет Эдна, лишь бы не упоминать приближающееся утро. — Скажи, ты действительно веришь в то, что смерть дарит спасение? — спрашивает Эдна, неуверенно сжимая ручку зонта. Наивно надеяться, что сегодня возможно избежать тем, оставляющих царапины на медленно сгущающейся тишине. Завейд усмехается. — Я верю, что есть то, что можно спасти в серафимах даже тогда, когда назад пути уже нет — их гордость, — он замолкает, но всё-таки тоже подчиняется душащей необходимости высказаться. — И если когда-нибудь и твой путь закончится против твоей воли, я позабочусь о том, чтобы твоя гордость и память о тебе остались не запятнаны. Эдна ничего не отвечает, лишь отводит в сторону взгляд и привычно прикрывается зонтом. Завейд думает, сколько же в этом стоящем перед ним хрупком серафиме невообразимо много силы, а ещё как много в ней, должно быть, сомнений и тайных страхов. Вечно недовольная и ворчливая девочка, которая никогда не сможет смириться с неизбежностью смерти. И даже если её сердце действительно сделано из камня, то его без сомнения оплетают цветы. Завейду впервые не хочется развязно шутить и вообще что-то говорить — хочется лишь преклониться. — Как думаешь, изменятся ли за столетия созвездия? Миклео вздрагивает. Слово “столетия” ложится на сознание смутно и чуждо, как будто смысл этого слова утрачен, чтобы не причинять ещё больше боли. — Без тебя их некому будет сотрясать, так что ничего с ними не случится, — отвечает он и замирает, когда острое и ледяное “без тебя” вспарывает его изнутри. “Столетия”, “без тебя” — как такое вообще возможно принять, когда Сорей стоит перед ним — живой и осязаемый, не сводит завороженного взгляда с раскинутого на небе сверкающего звёздного полотна. Можно дотянуться рукой, сердито ткнуть локтем в бок, дёрнуть за серёжку, а лучше всего, конечно, обнимать, до дрожи и нехватки воздуха, и захлебнуться в беспощадном осознании, что ничего этого нельзя будет сделать через считанные часы. — Чем займешься, пока меня не будет? — с непринужденной улыбкой оборачивается на него Сорей, будто спрашивает, что Миклео будет делать, пока Сорей сбегает нарезать пару зигзагов по Круголесью. Запретная тема прощания сбросила с себя последние оковы, и Миклео хочется скинуться вниз с обзорной площадки, на которой они стоят. — Не знаю, отращу волосы, буду наслаждаться тишиной и покоем, — язвит Миклео, стараясь не спотыкаться о мысль, что с ним может случиться первое в его жизни утро, в котором нет Сорея. — Отрастишь волосы? — находит, за что зацепиться, Сорей. Он не такой уж и идиот, каким его считает Миклео, он тоже чувствует край бездны, к которому их подталкивают. — Думаю, тебе будет красиво. Хотя ты и так красивый. Нет, всё-таки идиот. — Я тебя сейчас за шкирку скину отсюда, клянусь, — срывается на нервный смешок Миклео, краснеет и прячет себя под замком сложенных на груди рук. Сорей не спасает ситуацию, склоняясь над ним и с довольной улыбкой заглядывая в пылающее лицо. — Ты в порядке? — спрашивает он слишком, чёрт его возьми, близко. — Я в порядке, — незамедлительно отвечает Миклео своей самой частой ложью. Миклео — мальчик, который всегда в порядке, хотя внутри него обломков больше, чем во всех изученных ими руинах вместе взятых. Мальчик, который “я не отходил от твоей кровати все три дня, что ты был без сознания, просто потому, что в тишине лучше читается, так что не надо мне тут” и который “я пойду с тобой, потому что ты глупый и пропадешь один, а не потому, что я с ума сойду хотя бы день без тебя рядом». Мальчик, который так много не договаривал, взвоет громче и отчаяннее самого безнадежного и одинокого хеллиона. — Мы обязательно встретимся на руинах, — заверяет его Сорей, и Миклео еле заметно улыбается. Только для этих двоих руины — это не отголосок прошлого и траур по разрушенным мирам, а надежда. Сорей — мальчик, который улыбается даже тогда, когда у него трясутся руки. Сорей — мальчик, у которого всегда всё просто: “давай отправимся исследовать руины за деревней и потеряемся, чтобы дед потом надрал нам наши любопытные задницы”, “давай втихаря убежим путешествовать по всему континенту и попробуем спасти мир”, “давай поспорим, кто съест больше пирожков, только давай скорее, пока их все не съела Роза”. Давай сегодня смеяться так, как будто завтра мне не суждено кануть в небытие на несколько сотен лет. — Ты безнадежный идиот, но ещё больше безнадежный романтик, в руки которого мир умудрился вверить своё спасение, — улыбается Миклео, и у него слишком спокойная улыбка для мальчика с надгробиями под рёбрами. — У тебя всё получится. Сорей закрывает глаза и качает головой, кладет руку на плечо, сжимает крепко, и что-то воющее и молящее бьётся между ними и не может освободиться. — У нас всё получится. Чуть позже все шестеро снова в сборе — мальчики и девочки, пообещавшие держаться вместе до самого конца, который уже так невыносимо близко. Мальчики и девочки, пообещавшие идти за Сореем — мальчиком, которому не удастся спасти всех, но он обязательно попытается. Миклео в последний раз думает, что, возможно, правильнее было тогда развернуть Сорея и затащить его обратно домой, обложить книгами, закутать в одеяла и закормить его любимым мороженым, но только не позволять ему уходить в путешествие, из которого вернутся они уже не вдвоем. Но теперь слишком поздно для раздумий, потому что за воротами города начинается конец, а у Миклео впереди несколько сотен лет для того, чтобы просто побыть уставшим и винящим во всём себя мальчиком, которому больше не для кого будет делать мороженое. Они уходят, когда в городе не остается почти ни одного неспящего жителя, и ночную тишину нарушают лишь далекий лай собак и хриплый смех со стороны трактира. Вся шестерка, кроме Сорея и Миклео, скрывается за скрипучими воротами, ведущими в лес. Отстав от остальных, они бредут к выходу, не произнося ни слова. Миклео чувствует, как давящие внутри обломки стираются в пыль и оседают на лёгких, не позволяя дышать. У самых ворот Сорей останавливается, притягивает Миклео к себе и целует. Осевшая на лёгких каменная пыль превращается в звёздную, и от неё задыхаются теперь уже двое. Когда позже Миклео отстраняется, он кладет голову Сорею на плечо и всхлипывает у него под ухом. — Ох, неужели я настолько плохо целуюсь? — смеется Сорей и прижимает Миклео крепче. — Ой да помолчи же ты, — снова всхлипывает Миклео, и его пальцы, отчаянно впивающиеся в спину Сорея, словно вот-вот прожгут ткань. — Я не смогу без тебя. Так бессмысленно теперь что-то скрывать и недоговаривать, и воющее-молящее уже отражается в глазах обоих. — Расскажешь мне, как ты не смог, когда вот так же обнимешь меня в следующий раз, — шепчет Сорей, гладит по мягким волосам и поднимает взгляд к звёздному небу. Следующий раз. Неизвестно, когда, но он точно будет. А сейчас нужно судорожно выдохнуть, вынырнуть из родных рук и сделать первый шаг то ли в бездну, то ли во всеобщее спасение. Они делают этот шаг вместе, не расцепляя рук и обернувшись напоследок на спящий город. Ворота Ластонбелла скрипят за их спинами в последний раз.