Теряя нить давно знакомой роли...

      — Как почему? Да разве все живое Ей не кричит: «позор»? Ей не отвергнуть Того, в чем обличил ее румянец. — Не открывай глаза для жизни, Геро*…       Геро…       Гер…       Геро.       Ге-ро!       Черт.       Четче надо произносить.       А то какой-то «герой» получается**.       Да в мужском роде еще.       — Не открывай глаза для жизни, Геро!       Черт!       Вот нельзя было имя попроще придумать?!       — Не открывай глаза для жизни, Ге-ро…       И рожу, небось, всю перекосило.       Надо перед зеркалом попробовать.       — О, если бы я знал, что не умрешь ты, Что дух твой может пережить позор, — Тебя убил бы я своей рукою.       Тут надо что-то сделать.       Потянуться к ней, может. Вот прямо сейчас и убью!       Но — нет.       Нет, не могу!       Руку отдернуть.       Испугаться.       Ее, новую, оказавшуюся не такой, какой была. Себя — нового. Не того, кем привык себя считать.       И взбеситься.       На себя. Ведь я-то, болван, верил.       И на нее.       Что довела.       Подвела.       — А я жалел, что дочь одну имею!       Да еще думал, будто она совершенство. Ну не кретин ли!       — Я сетовал на скупость сил природы! О, слишком много и тебя одной!       А вот тут уже на нее. Со всей силой.       Я старый кретин, да. Но виновата-то она!       Даже в том, что я старый кретин.       — Зачем ты мне прекрасною казалась?       Обманщица негодная!       А дальше — уж как водится.       Вот будь у меня другой ребенок…       Другой-то лучше!       Даже и неродной.       — Зачем я милосердною рукой Не подобрал подкидыша у двери?       Вот я какой хороший и правильный!       Не то, что ты!       — Пусть запятнал бы он себя позором, — Я б мог сказать: «Здесь нет моей вины. Позор его — позор безвестной крови».       Ну конечно, я-то хороший!       Как у меня вообще могла такая дочь вырасти?!       Да, и тут снова на нее.       — Но ты — моя, моя любовь и радость, И гордость…       Бедный я, бедный.       Бедный и хороший.       А ты негодница!       — …Ты моя, моя настолько, Что сам я не себе принадлежал, Скорей тебе…       И неблагодарная!       Я для тебя из кожи вон лез, поил, кормил, воспитывал…       Баловал, небось.       Ведь одна.       Любимица.       И веревки из него вила, поди.       Играть тюху.       — …Скорей тебе…       А ты чем отплатила!       — …Скорей тебе, — и вот свалилась в яму…       Черт.       — …свалилась в яму…       Яму, яму, яму…       Да что ж такое!       Склероз, что ли, начинается?       Рановато вроде.       И вот свалилась в яму…       Пальцы нашарили пухлый том, хрустнули страницами.       …столь черной грязи…       Ну конечно! Чего же еще!       — И вот свалилась в яму Столь черной…       Тук. Тук.       Да твою ж…       — Столь черной…       Тук.       Просил же не дергать!       Тук.       Ну что у них там, пожар?!       — Да!       В яму столь черной грязи…       — Даррен!       Взгляд поймала.       — Извини. Не хочу тебя беспокоить, но уже восемь часов.       И вот свалилась в яму столь черной грязи…       — Да.       Как там дальше-то, черт?       В пальцах хрустнули страницы.       — Колум приехал.       — М?       Поглядел — и наконец увидел.       Платье темно-зеленое, в клетку.       С год тому сам ей привез из Эдинбурга.       Любимое.       И только по особым случаям.       — Колум? Я не слышал, как…       В ушах серьги серебряные.       Тоже подарок.       На Рождество, кажется. Или на годовщину? Так давно. Дети еще маленькие были. Шинед все выпрашивала поносить…       Господи, как в другой жизни!       — Он что, в кои-то веки не на этом ужасном драндулете?       Рассмеялась.       Звонко, легко.       Совсем как тогда.       В другой жизни.       — Представь себе, нет.       В ответ ухмыльнулся.       — Надо же.       — Он не один, между прочим.       — М?       И глаза — как тогда.       Темно-карие, теплые.       — С девушкой!       — Да ты что?       — Я их в гостиной оставила, но пора бы уже и за стол.       — Ну, раз такое дело…       Пухлый том скользнул из пальцев на кресло.       Улыбнулась — смущенно почти.       Как когда-то.       — Прости, что я тебя побеспокоила. Но Колум…       — Да уж, нечастый он гость у нас. Да еще и с компанией. Верно?       Взгляд поймала.       — Ты…       — Дай мне минуту, я спущусь.       — Конечно.       Каблуки застучали — легко, изящно.       Заколыхались в такт темно-зеленые складки.       Вот ведь…       — Пат!       Каблуки замерли у двери.       — Я говорил, что тебе идет это платье?       Улыбнулась.       Как когда-то.       Смущенно почти.       Скрипнула тихонько дверью.       Вот ведь!       Повернулся, на часы глянул.       И впрямь поздно уже.       Колум, засранец!       — И вот свалилась в яму Столь черной грязи, что в безбрежном море Не хватит капель, чтоб тебя омыть, Ни соли, чтоб от порчи уберечь Гнилую плоть.       Гнилую…       Ох ты ж Господи.       Главное — не пережимать.       Чай, не король Лир.       А жаль!       — Не хватит капель, чтоб тебя омыть… Не хватит…       Вот ведь черт, предложил бы кто!       Все равно уж лет тридцать играю отцов.       Не хватит капель…       Зашибись монолог, да.       Столь черной грязи, что в безбрежном море       Не хватит капель, чтоб тебя омыть.       Ступеньки привычно запели под ногами.       Снизу долетели голоса.       …Гнилую плоть…