Эдельвейс

Руки стянуты веревкой и кандалами, камни выбиваются из кладки далеких стен, трясутся, зловеще постукивая о друг друга. Ее кожа онемела от холода под одеждой, а в кромешной тьме нельзя разглядеть даже своих ног. Слабое тело тонет в черноте подвала, дыхание угасает, охлаждаемое сквозь решетчатый, сырой потолок. В ответ на лишенный надежды стон главная дверь с шумом открывается, дребезжащий свет обрисовывает знакомый силуэт — она стонет имя туда, наверх, с болью в глазах наблюдает за острыми, лишенными женственности движениями, составляющими ее походку. —У тебя есть минута на объяснения. Крепкая хватка на рукояти, грузные шаги по кругу, искусственный звон из-за двери; одну из рук ковыряют раскаленным ножом, заточенным, как для мясника. Она вопит, хрипя ободранным горлом, колотит ржавыми кандалами о пол, вызывая у знакомой женщины внезапную и необъяснимую ярость. Ее руки в крови, липкие и горячие, сильные, ее тело глухо под слоями кожи и стали — в отличие от ее полураздетого, юного тела, в отличие от ее ослабевших, когда-то ухоженных рук. —Пойдем, я покажу тебе, что ты сделала… Она безвольно болтается в чужом объятии, со всей внимательностью слушая, что происходит вокруг. У самого выхода она ловит на себе незнакомую, светящуюся из-под капюшона пару глаз, тоже голубых, как и у нее самой — выражение этих глаз передает всю темноту и глубину душевной усталости. Обладатель этих глаз разбит — разбит, как если бы насильственно лишился дорогого. Она не замечает, как ее с размаху бросают в снег, поднимают за шкирку, кричат в лицо и бьют по щекам; она лишь морщится и стонет, больше от внутренних болей. Ничего не важно сейчас, кроме рези белого снега, подчеркивающего красное марево у зубьев гор — за ними разбилось небо, подернув облака зеленью, серостью и сухостью, дав прорасти на осколках большому растению без цветов, больше похожему на неудачную иллюстрацию в детской книге. Теперь орлейско-неварранский акцент не режет слух, став едва ли не приятным. —Это убьет тебя! Раньше, чем это сделаю я! Ее глаза не глубоки, в них не разглядишь печалей, андерфеллсского холода — древесно-стальные, с узкими, безумными зрачками, зловеще горящие, — они прожигают дыры на чужом лице, оставляя пузырчатые ожоги. Их обладательнице не пристало прятаться под капюшоном, кутаться в балахоны и подбирать нужные слова — и она благодарна этим глазам, этой прямой, раскрасневшейся от мороза и ярости женщине в форме Искателя. Вот эти глаза все ближе, теперь совсем у ее опухшего, избитого лица; женщина выдыхает теплыми клубочками пара, спрашивая о чем-то на повышенных тонах. На фоне снега она намного красивее, чем в темных подвалах — алые губы, угольные волосы, багровый шрам, строгая броня. —Если ты еще и глухонемая, то читай по губам! Ты! Будешь! Помогать! —Я сделаю все, чтобы помочь, — шепчет она не узнанной легенде детства, медленно закрывая глаза от яркого света. Ответа не следует. Мир молчит. Она поняла слишком неожиданно — она упустила этот осколок, палец соскользнул с нужной клавиши, превратив прекрасную полифонию в грязь. Натянутая тишина мгновений громко рвется. Она уже широко распахнула глаза и изучает новый пейзаж — все загорелось, треснуло, оплетенное лианами небесного растения. Не обнаружив поблизости своей надсмотрщицы, зубами она впивается в веревку на руках, рыча от накатившей ярости. Воздух вокруг дрожит и гудит, словно низкая нота лучшего из контрабасов. Челюсть до скрипа свело от попыток раскусить узел, но она справилась; тяжелая беспомощность давит на сердце — почему-то кажется, что это все ее рук дело. Чужая кровь змеями доползает до колен, пачкает льняные одежды, кашей сочась сквозь ее кольчугу. Все смешалось так внезапно, что кажется, что само время играет в игры; раненное тело трудно удерживать на ногах, но сейчас упасть — это быстрая смерть. Оказывается, что ее одеяние полностью измазано грязью, пульсирующей от крови, от лириума. Снег сходит с ума, валится и смеется, окутывая кричащее пространство людей и палаток нежнейшим белым. Голова кругом, не видно лиц рядом стоящих людей; гнев и слабость окутывают разум, лишают сострадания к самой себе и миру. Она пытается ухватиться за чью-то черную руку, но получает пренебрежительный удар прямо в грудь — сознание потрясает острая боль, свежее ранение дает знать и о себе, и о плохой перевязке. Вдох трепещет в горле, не дойдя в грудь. —Посмотрите — лжец требует уважения! — визжит груда шевелящегося снега, поглощая саму себя. — Самозванка! Земля больше не выдерживает, гнется под ногами и отпускает. Все теряет цвет, кроме кровяных кристаллов и тысяч глаз, битого стекла по стенам, по заплаканным глазам… Она умрет. Ей не холодно, не страшно; пролетающий мир тянется мерцающими тенями, загубленными пепельными лицами. Горечь во рту и струйка крови из уголка губ — жарко, жарко, жарко… Лавина снега и льда брызгами и струями плавится от лириума и от огня дракона, плавится ее плоть, плоть без души. Ее куют в печи, она — меч. Она должна бороться, это ее новое призвание. Ее новая автобиография — смерть. Путь невозможно разглядеть: Быть может, там лишь бездна. Треск витражей, восстание, безжизненно закатившиеся глаза близких людей. Боль пульсами проходит по телу, дрожащему, как натянутая струна, гремящего, как мешок разноцветных осколков. Сердце толкает кровь в горло, в глазах все розовеет. Объята трепетом, ступаю я вперед В клубящуюся тьму. Стекло снова бьется, звук невыносимо громкий, до крови в ушах. Нельзя забывать — она безоружна, уязвима, ранена, конец придет неожиданно. Грудная клетка ноет по ребрам, удары о наковальню становятся похожи на игру бездарного ребенка на рояле — бам, бам, бам… Мир застыл, облитый воском; пыльный кашель перехватывает последние попытки вздохнуть, шепот переходит в голос, голос переходит в крик, крик — в хрип. Капли крови застыли на ресницах, мешая моргать и без того сухим глазам. Освобождение пришло — кристаллы, мерцающие огоньками глаз, знакомые лица. Тянущая боль одиночества, глушащая физическую; у нее нет никого, никого кроме Создателя и его слуги, но она… Я не одна, Даже когда в дороге спотыкаюсь. Поют под звуки рояля, ее мелодии. Свет, Свет… С благословенной песней входят в тело, в руки, в живот. Границы между душой и миром стерлись, остались только рождение, Создатель и она: «подле себя по смерти усади». Крик боли тонет в алой пенистой крови, в ее пузырях, слюне… Разбитые в пыль осколки сыплются ей на лицо, уродуя последнюю юную красоту. Идя с закрытыми глазами, Свет вижу все равно. Хлопки, брызги крови, зеленые внутренности. Свет. —Свет, — чеканят чьи-то искусанные бордовые губы. С воплем Ника падает с широкой кровати на грязный от мела пол, схватившись за длинные волосы, путаясь в них; ударившись плечом о камень, она беспомощно стонет, ногтями царапая предплечья. Вороны крыльями стучат в расписные окна, нагоняя ощущение беды, паники, страха; освещенные луной балконы нравятся ночным птицам. Рука трескает зеленым, все мышцы до единой напряжены, горячие слезы жгут глаза, но не покатятся по щекам. Ей часто снятся подобные сны — она не сдастся. Свернувшись калачиком у кровати, Тревелиан глубоко, с трудом дышит, заталкивая в себя громкие звуки. Только что рожденное солнце закрывается облачным веером, краснеет и грустнеет, ощупав лучами Скайхолд. Где-то в холодных то ли от хозяйки, то ли от пустого места покоях на полу спит Ника Тревелиан, не согреваемая никакими из солнц. Вскоре она открывает глаза, не ощущая остального тела; ужас прошедшей ночи не оставил ее. Она знает, что видит эти сны заслуженно. Ей приходится долго лежать, ища на бесконечном полу границы своего тела. Присев на краешек кровати, Ника поднимает за собой тяжелые волосы. Сонливости нет — только бесконечная усталость; глотать больно, губы слиплись. Покрывало у нее белое, а подушки — вишневые. Красивая голубая сорочка измазана белыми меловыми разводами, напоминающими рваные облака в ясном небе. Ника едва держит глаза открытыми, ковыряет пальцем ткань и наблюдает, как из-под ногтя на несколько мгновений уходит кровь. Ногти живы благодаря перчаткам: «целитель с ужасными руками не целитель»; на правой руке у средней костяшки кожа съедена мощным заклинанием — не справилась сама с собой, ведь никогда не пользовалась боевой магией в таких количествах. Да она и не знала, что может так, что похожа на «вяжущую бездну», как выразился Солас, не знала, что одной мыслью может заставлять платить за все, такое безумие… Преследующее по пятам чувство, будто ты зверь, будто рожден для чужой крови. По спине пробежали колючие мурашки. Тревелиан поднялась вслед за ними и прогнулась, разминаясь, — к телу медленно возвращалась гибкость. Примерив новую, но немного великоватую одежду, она подумала, насколько все же изменилась жизнь. Подумать только — и не сбежишь, весь Тедас ждет чуда, мести, ветров с запада, голоса Создателя, огня правосудия — от нее. Она нашла интересным, что частые вылазки, магия в полную силу и постоянный стресс слишком быстро пришли на замену ее набору жизненных устоев, что новые люди встряхнули ее забродившее в обществе одной только себя сознание. Ей это нравилось, нравилось, несмотря на некоторые неудобные моменты; она привыкла быть целителем, наблюдателем, неким безмолвным тотемом, связью с Создателем — последнее совпадает с ее нынешней ролью, но остальные различия ощутимы. Что лучше — по дыркам скрываться от плюющихся желчью, смертью и своими несчастиями храмовников или же с компанией легенд Тедаса протягивать умирающему миру зеленую руку? Ника хорошо помнит, как поднялось восстание. Полилась кровь, начались беспорядки, мелкие предательства и унижения. Ника не менее хорошо помнит пронизывающий холод ночи, боль в животе, терпкий, как дорогое вино, вкус абсолютной самостоятельности; она бежала с пятью друзьями, с единственными людьми, которым можно было доверять. Сильная была компания: три стихийных мага, некромант из Неварры, эфемерная девушка, знающая все о Тени, — и Ника, скоромно дополняющая картину искусным созиданием. Именно тогда началось ее долгожданное «когда-нибудь»: сложное существование, состоящее из укрытий по лесам и заброшенным деревням, сражений за близкого, из живого чувства и закаляющего душу страха. То время было самым вдохновенным, самым романтичным: вечная череда закатов и рассветов, леса звезд, невиданные дали, песни деревьев и растений, древние огни забытой магии и дальних уголков Тени. За все время погиб только Альберт, некромант, темноволосый мальчишка, спасший всех от обезумевшего воина в красном тряпье — «помните, кто вы» — сказал он, плюнув последней кровью на белые руки магессы. Сражалась Тревелиан редко, если приходилось — то клинками, поскольку от ее боевой магии ребята громко чихали и сопливились — мало им холода, что ли… Ах, Создатель, позаботься о них. Ника открыла дверь плечом, параллельно заплетая косу из длинных белоснежных волос. В Скайхолде двери тяжелые, деревянные, с железными балками — все как положено. Жозефина встречает магессу теплой улыбкой. Она, как обычно, перебирает письма, документы; волосы еще не убраны, лежат двумя черными плетями на плечах, между бровей — едва заметная складочка. Глаза немного припухшие, губы с черными прожилками отодранной кожи — чистейшая, прекрасная антиванка. —Здравствуй, Ника! Доброе утро, не правда ли? Как спалось? Голос медовый, течет и тянется, заставляет облизнуть губы. Улыбка ее каждый день будто отличается от вчерашней, а за лаской взгляда не разглядишь истинного намерения. —И тебе чудесного утра, — щурится Ника. — Удивительное здесь место… Сон глубокий, как Амарантайн. Когда у посла и Вестницы есть свободное время, им нравится пить чай и говорить о делах Инквизиции. Леди Монтилье обучает магессу некоторым тонкостям политики, иногда с горькой улыбкой рассказывает о своей прошлой жизни барда — Тревелиан же просто слушает. Она напоминает Нике одну из девушек Круга, что ни дня не могла прожить, не поделившись с миром своими мыслями; в один день она замолчала навсегда, и никто так и не узнал, от чего: отчаяние ли, осознание навязчивости или храмовничье насилие. Ника втайне от всех боялась, что с жизнерадостной Жозефиной может произойти то же самое, если не давать ей высказать свои настоящие, не дипломатические мысли. Сейчас они снова разговорились об океане, большом мире; не отрываясь от беседы, Жозефина с легкостью находит на полках «Землю у края бездны», написанную Жилем де Санкристом. —Здесь — мое любимое, — зачарованно шепчет она, ведя пальцем по иллюстрации. — Я уверена, что там прекрасно. Ника улыбается, принимая книгу. Посол не заметила появление небольшого сувенира на своем столе — главную задачу магесса выполнила. —Знаешь, мне однажды снилось, будто я там была… Этот холод водопадов, скрип снега под тяжелыми ботинками… Ника, милая Ника! — не на шутку волнуется Жозефина. — Ты ведь была в подобных местах? Каково это — сменить платье на броню и выйти в бой? —Мою броню едва ли назовешь броней, — добро усмехается Ника, поднимая взгляд на порозовевшее лицо Монтилье. — Говоря откровенно, это тяжело… Но быстро привыкаешь. До Конклава я жила в открытом мире достаточно долго, чтобы не мучаться с подготовкой тела. Убивать людей первое время было страшно, но потом… Как-то и научилась. —Получается, ты много видела? —Только и глядела, что по сторонам. У рек и деревьев можно многому научиться, от них можно многое услышать. —Ах, я так хотела бы… Иногда это живет и во мне. Чтобы не было войны, чтобы по полям и лесам безмолвной наездницей за любимым человеком… —Романтизируешь, Жози! — смеется Тревелиан. —Верно, романтизирую! С сегодняшней романтикой разобраться бы… Про трудности семьи Жозефина скромно поведала вчера вечером. Ника любила посла, но рассказала обо всем Лелиане — убийц доверяют тем, кто всю жизнь смотрел им в глаза. —Мы решим твою проблему, Жозефина. Обещаю. —Это… Ты не должна, — она отводит взгляд. — Я сама справлюсь. Это вовсе необязательно. —Не сомневаюсь, что справишься. Но это не значит, что будешь справляться одна. Жозефина внезапно кланяется, стараясь скрыть лицо. —Прошу прощения за инфантильность. Не разогнувшись, она ловко разворачивается на пятках и быстрым шагом уходит в левую дверь, ведущую к новому месту сбора советов. Ника смотрит ей вслед, не прекращая улыбаться; она знает, что девушка прослезилась. Удивительно, что каждый человек переживает о своем, по-своему, — один расплачется от одной мысли, другого не тронет даже реальность. Перед тем как уйти, Тревелиан еще раз смотрит на аккуратные стопочки бумаг, на печати и палочки сургуча. Теперь на этом столе красуется и прекрасная деревянная галла, прекрасно дополняющая оставленное на желтоватой бумаге перо. Блэкволл умелец в работе по дереву — Жозефине должно понравиться. Интересно, оценила ли Кассандра те стихи, которые Ника оставила в ее комнате? Тревелиан берет чистую бумажку со стола Монтилье и пишет острым почерком с наклоном влево: «сегодня весь день здесь. спроси у кого-нибудь, где я. н.» В последний раз оглядев чужое рабочее место, Ника выходит в тронный зал. Взгляд по привычке опускает в пол, хоть с раннего утра здесь почти нет людей. Шаги легкие, но отдают эхом о стены; кажется, что вибрируют в кубках с водой и щекочут витражи. Ника идет дальше, зал ее пугает, до сих пор она старается не находиться здесь одна. Дверь выводит ее в безлюдный сад, наполненный запахами природы и деревьев, следами цветения. Вот здесь магессе нравится — пространство до ниточки проникнуто тонкой магией, сшито из сотен бутонов, листьев, дорожек коры. Сад напоминает ей море из далекого, старательно прячущегося по карманам детства — чем раньше после рассвета придешь, тем больше оно тебе расскажет. Мама учила: «слушай, молчи и верь, даже если все неправда», — и море часто говорило неправду — несло слова, осколки, туманы и мелодии с неизвестных маленькой девочке мест. Теперь Ника знает, что это был Ферелден, Ривейн и весь Амарантайн с его Ледяными морями; она идет по крылу, заходит в дальнюю дверь — другой мир, белые тени и черный свет. Замирая сердцем затворяет; видит, как замкнутое пространство мерцает лучами Андрасте, ее радостным приветствием — лучшее чувство, не поддающееся описанию словами. К алтарю приближается медленно, очарованно улыбаясь. За множеством свечей — тени мудрости, в меж буро-зеленой листвы по подолу скользят пятна солнца. Все это место наполняет ясность и понимание; Тревелиан закрывает глаза, веки дрожат — она рядом. Вслепую подойдя ближе, Ника садится на колени и ступает на свой путь в пустоте, начинает поиск искры, кусочка льда, свечения — для нее огонь было всегда сложнее представлять. Ищет, чувствует тусклый лед, немой холод, схвативший за все кости сразу — пришла; «тьма задрожала, стала осыпаться, ибо тонка была, словно парча…». Она закрывает уши руками и сгибается. Видит зеркало — всегда оно встречает ее здесь, на пороге к самой себе, на дорожке длинною в жизнь; загадка зеркала: ты и отражение — разные люди? Ника не знает, она не уверена. Ника знает только о том, что с каждым отражением в новом зеркале теряешь часть себя. Ступает дальше, максимально точно воспроизводя звук гальки под толстой подошвой высоких сапог. Мягкий запах осени разливается повсюду, наполняет грудь и лениво тянется меж толстых корней деревьев. Он ощутим, несмотря на собственный запах исполинского дуба, запах его разговора листьями и желудями. Серебряное озеро-посудина спокойно, необычайно плоско; кажется, что если прикоснешься к воде — то постучишь по чистому серебру. По мелким кустам бежит сухая рябь, полосами отгорает закат, в ногах — малиновые угли костра. Выступающий из земли корень теплый, как и воздух — ночи здесь не бывают холодными. Белоснежная река распущенных волос лежит рядом, гордость ее друзей; и они здесь, что-то обсуждают, о чем-то смеются. Эти ночи теплы не по воле Создателя, а от рук, слов, природы, причудливых вплетений магии, судеб людей… Сейчас конфетным голосом о своих мечтах рассказывает Линда, греющая, трепещущая красотой, словно своей стихией огня. От ее внешности Нике вспоминаются плетеные сады из множества роз, диких орхидей и ирисов. Редко люди обладают такой многогранной красотой, идущей вширь… Тревелиан оглядывается назад, через водную гладь. Там, на другом берегу — догорает лето, до последних щепок и дряхлых листьев; одна красота природы утекает, другая приходит — природная не похожа на человеческую, она больше, могущественнее. Но если вдруг в человека войдет эта любовь и мудрость Создателя — человек получается таким же бесконечным, глубоким, приковывающим взгляд, единственным. Меж пятен осени — другой сад, не принадлежащий Линде. Холодный, укрытый тенью, он усеян ромашками, астрами, пышными белыми гортензиями, хризантемами; Ника уже среди них, замерла, наклонившись к дорогому сердцу растению. Невзрачный росток один-одинешенек на подъеме клумбы, незаслуженно обнесен ажурным забором и камнями. Среди витиеватого языка окружающих цветов он кажется еще ущербнее, словно больной король или умирающий солдат; Ника помнит, как мама боялась его, не выкапывала — учила, что важно держать его живым. Магесса не знает как он зовется, когда цветет, чем пахнет; ей просто нравится стоять около него в этой полудреме, трогать меховые листья, любовно оглядывать: «кто знает меня так, как знаешь Ты?». На ее устах рассветом дышит молитва, тянущаяся Песнь, сладкие воспоминания формируются из малейших движений огня. Она могла бы увидеть аллеи золотых роз, желтых деревьев с сияющей корой, — но предпочла невзрачный росток неизвестного растения в мамином саду. Ника помнит, что сегодня ее день рождения. Три года назад она умерла — магессе было девятнадцать; бумага с гербом знатного дома, сургуч вскрыт, храмовники читали. Помнит тот момент: медленно развернула первое письмо в своей жизни, прошлась взглядом по паре строк каллиграфическим почерком, осталась стоять, не сказав ни слова, будто чувствуя, что назавтра начнется война. А сегодня Ника просто знала, что должна была обратиться к саду, вспомнить свою немую, прозрачную маму в длинных, бледных и бесшумных, как и она сама, платьях. Осколки солнца ползут сквозь решетку окон. Ромб света падает на лицо Ники, воображаемый сад загорается оранжевым цветом, лилии тонут, астры вспыхивают тысячами рубиновых искр, гортензии расплываются под толщей золота. Одна Тревелиан с ростком недвижимы, неподвластны великому разделу; Ника молит Создателя быть милостивым к ее матери, просит не давать ей грустить о Метке и обо всем, что происходит с далекой дочерью, просит ее любви, так необходимой в холодных стенах эльфийской крепости. Она больше часа простоит на коленях, вознося тихую Песнь к Владычице и Владыке; после встанет, глубоко поклонится и мановением пальца заморозит в лед одну из дальних свечей. Не сдвинувшись с места, Ника восторгом останется наблюдать, как лед стремительно тает, как воск покрывается капельками воды, как теплится убитый огонек и как он снова тянется к руке Андрасте, вскинутой над ним. Ибо Создатель будет для нее Щитом и маяком, Мечом и основаньем.