— И ты тоже меня бросил, идиот! — после того, как она просидела несколько часов в больнице, роняя горькие слезы, она, опять-таки услышав то же констатирование доктора, отправилась домой, недоумевая, почему и сама не бросилась под машину. А… Поняла, почему. Нино и Алья, страшась, что та может наделать глупостей, проводили её до дома, и Маринетт, чтобы вызвать меньше подозрений, улыбнулась уголками губ и сказала, что ничего делать не будет, мол «Адриан этого бы не хотел». И они поверили, к большому счастью, они поверили её словам, которые были самыми лживыми в её жизни…
Рук уже почти не было видно из-за крови, растекающейся по ладони и тонким пальцам. Давний шрам разорвался, и всё стало повторяться. Она не чувствовала физической боли, потому что боль внутри была куда сильнее. Боль победила девушку сразу, победила даже быстрее, чем после смерти родителей; она заставила её вновь себе подчиниться и заставила ту всё больше и больше принимать её.
Ещё один удар о стену.
Костяшки рук стёрлись, оставляя огромные кровавые прожилки, из которых сочилось много крови. На стене было много ошметков, что позже превратились в кровавое месиво с множеством оттенков красной жидкости.
Маринетт хотела переломать себе все пальцы, выбить запястье, выломать руку, да и остальные все части тела тоже. Она никогда так сильно не рыдала, как сейчас. Казалось, что вот-вот уши заложатся в трубочку от собственного рёва, ведь он был таким громким, что она не слышала посторонних звуков, будь то тиканье часов или мелодия телефона, где до неё пытается дозвониться Алья.
И это, собственно, заставило её прерваться, жадно ртом глотая воздух. Да, именно воздух. Потому что в связи с этим она забывала дышать. И вот, кровавой рукой коснувшись телефона, Мари провела по дисплею пальцем, оставляя за собой красную полосу, и, стараясь сделать нормальный голос; стараясь сделать так, чтобы он не хрипел.
— Привет, Маринетт, — процедила Сезер, — у тебя всё хорошо?
— Лучше некуда, — саркастично сообщает девушка, натягивая на лицо мрачную, и в то же время грустную улыбку, которую, к счастью, подруга наблюдать не могла.
— Мне звонили из морга, — сказала та, — так как ты телефон с собой тогда не брала, я дала им свой. Позже, со мной связался отец Агреста. Похороны будут завтра в двенадцать часов у его дома… Ты придешь?
Похороны. Боже… Как она боялась этого слова. Оно разрушало в ней здравый смысл, заставляя заливаться то ли маниакальным страдальческим смехом, то ли горьким, душераздирающим плачем. Она представила, как любимый ею человек лежит в гробу, где голова аккуратно уложена на белую подушку, а тело укрыто белым одеялом; представила его бледным, представила, как веки, открывающие взор зеленых глаз, больше не дрогнут никогда. Она представляла, как будет рыдать над ним; представляла, как падёт на колени, отдавая всю себя эмоциям, не в силах сдержать хотя бы одну из них…
В этот момент промелькнули моменты с похорон родителей, где она так же заливалась слезами, потягиваясь руками к основанию гроба и прося, нет, умоляя не закапывать их…
— Я приду, — ответила Маринетт, проглатывая комок, вставший в горле.
— Могу ли я навестить тебя? — спросила Алья, явно беспокоясь за подругу, но та тут же отказывается. Нет… Нельзя…
— Я хочу побыть одна, прости… — сдерживаясь из последних сил, говорит Маринетт и бросает трубку, чувствуя новый поток слез. Она осталась одна; вновь одна в этом чертовом мире, который отымел каждого человека хотя бы раз за всю его жизнь. Но Маринетт он имел много раз, постоянно напоминая, что жизнь — это не сказка. Жизнь — это хоррор и жестокий триллер, где очень трудно выжить; где трудно взять себя в руки, где, мать его, все ненавидят друг друга и мешают. И она уже не могла сопротивляться, заставляя старания Адриана пойти насмарку. Она вдруг поняла, что не хочет идти на похороны и… Она взяла в руки лезвие.
Ей хотелось добить себя до такой степени, пока она сама не останется довольна проделанным. И в этот раз порезы были глубокие, но по-прежнему не задевающие вены. Быть может, они у неё мало выражены и до них трудно достать? Возможно.
И Дюпен-Чен не отчаивалась, прекрасно зная, что способов помучить себя очень-очень много в запасе.
Она кричала очень долго, создавая на полу всё больше и больше кровавых луж, которые позже растирала по линолеуму босыми ногами, которых, кстати говоря, она тоже не чувствовала. Маринетт лезвием резала и их, желая превратить себя в ту, коей её воспринимали в первое время — психопаткой, суицидницей, сумасшедшей, ебанутой девчонкой, которая не видит смысла в жизни. Теперь ТОЧНО не видит! Она рубит себя, как кусок мяса, заставляя кожные ткани рваться; она больше не жалела себя, всё время говоря Богу, что лучше бы умерла она, чем человек, который сделал слишком много добра, чтобы заслужить такое.
— Ты говорил, что всегда будешь рядом! — дрожащие руки закрыли её лицо, пачкая вязкой жидкостью её лоб, нос, щеки, которая после всё равно смоется слезами. — Ты обнимал меня и говорил, что никогда не бросишь! — Маринетт осела на пол, опять-таки срывая голос на максимум; опять-таки проклиная судьбу за то, что она сотворила с её жизнью, лишая самых дорогих ей людей. — НЕЛЬЗЯ СКАЗАТЬ ЧЕЛОВЕКУ, ЧТО ЛЮБИШЬ ЕГО, А ПОТОМ БРОСИТЬ!
Она согнулась пополам, выдыхая остатки воздуха. Это было очень больно, до такой степени, что сердце раскалывалось на глазах, больно покалывая в грудной клетке. Она посмотрела в окно, глядя на мерцающие в небе звезды и поняла, что вот он, её конец.
Вдоволь прорыдавшись, она стала рыться в вещах, чтобы найти таблетки.
— Димедрол…
Тот самый запас димедрола, который она купила после смерти родителей, сейчас валялся в пластмассовом контейнере, который она поставила на пол рядом с бутылкой воды. Тридцать и более таблеток — неминуемая смерть. Она решилась: какой смысл жить, если никого из тех, кем она дорожит, не осталось? Что ещё делать в этой гнилой дыре, как Париж? Как ей выкручиваться? Рядом уже нет такого придурка, который не сдавался, раз за разом поднимая её на ноги, поднимая даже после множества падений. Он ушел. Так же, как и все остальные, он ушел! УШЕЛ!
Маринетт была права. С самого начала, когда только велела уходить ему. И он не послушал, связав себя с путами смерти. Идиот. Он отдал жизнь просто так, по нелепой случайности невнимательного водителя, которому она желала смерти больше всего на свете.
— Чтоб ты сдох… — она усмехнулась, запивая уже седьмую таблетку, — чертов уголовник…
Она пила их и вспоминала все пережитые моменты с Котом. Вспоминала поцелуи, робкие улыбки, объятия, теплые и согревающие ранее душу слова. Ей так их не хватало… Прямо сейчас…
Она стала чувствовать рвотные позывы, тошноту, головокружение, после того, как запивала двадцатую таблетку. Сейчас Маринетт достигнет дороги в один конец, поэтому именно в этот момент можно уже и сообщить Алье об этом. Всего одна предсмертная просьба… Неужели подруга её не выполнит? Неужели не добьётся этого?
«Пожалуйста, похороните нас вместе…»
Она выпила третий десяток таблеток, чувствуя, как желудок скручивается в несколько узлов. Она сдерживает рвоту, как только может, лишь бы смертнодействующие препараты не выходили из её жалкой и черной душонки.
Девушка легла на холодный пол, заставляя желтое платье и волосы впитать в себя кровь, которая ещё не засохла на полу. Под конец она громко засмеялась и закрыла глаза.
— Я к тебе иду, придурок! — она смеялась, как психопатка, после чего смех перерос в новый, душевыворачивающий плач. — Ты от меня так просто не отделаешься!
Голубоглазая сквозь слезы поняла, что зрение становится смутным, и это уже не из-за проявления эмоций, а из-за лекарств, которые уже потягивают её на тот свет. Казалось, что пока её глаза не были закрыты, она увидела перед собой прозрачную фигуру, что стояла рядом с ошеломленным выражением лица; что стояла, едва сдерживая слезы.
Брюнетка с большим трудом подняла голову, устремляя свой взгляд на него. Она не знала — иллюзия это или реальность потустороннего мира, но протянутая в воздух рука точно коснулась его широкой ладони, которую она любила; которая успокаивала её когда-то своими нежными движениями в тяжелые моменты.
— Как мне жить без тебя?.. — она снова заплакала, чувствуя тяжесть опухших век. — Как бы я
жила дальше без тебя?!
Она старалась смотреть на него, но он, будто пытаясь облегчить её страдания, присел и улыбнулся, чувствуя огромный поток слез.
— Я люблю тебя.
И она умерла. Сразу после этих слов, Маринетт отдала душу Богу. Сил больше не было: сил жить, сил бороться за себя, бороться за будущее, которого уже нет. Ничего нет… Она сама хотела отыметь этот мир… и отымела, показывая средний палец судьбе, которая, возможно, готовила ещё «подарки» для неё. Она умерла, поставив точку, умерла, забив на себе огромный крест. И ей было плевать на волшебство, на силу талисманов, потому что даже после увиденного, после прожитого и пройденного на пути… Она бы не смогла так жить!
~ Конец ~
