Дары Ахиллеса

— Это тебе. Ахиллес зашел Брисеиде за спину, скрепил её каштановые кудри деревянным гребнем с розовой морской звездой. Он подобрал эту безделицу, когда они с Патроклом расшагивали коней на берегу залива. Он сам выточил штырёк и посадил звезду на рыбий клей. Получилось очень ладно, а главное, занятие помогло скоротать ещё один день затянувшегося перемирия, позволившего обеим сторонам подобрать павших. Среди мирмидонцев павших не было. — Спасибо. Очень красиво. Ахиллес ждал, что она поцелует его, может быть, мимолетно, в щёку — но Брисеида лишь молча смотрелась в бронзовое зеркало. Вместо вышедшей из пены богини с ракушками в волосах, какую навоображал себе Ахиллес, она больше походила на выброшенную на берег наяду, несчастную в чужом мире. — Ты сама красивей любых украшений, — сказал он, — но как мне покорить тебя? Дай совет! Улыбка всё же тронула губы Брисеиды, но улыбалась она не ласке Ахиллеса, а его неуклюжести. Пахнущими металлом пальцами он коснулся её улыбки, пушистых прядей у лица — и вышел из шатра. *** Когда вечером Патрокл спросил об успехах, Ахиллес только махнул рукой. — И чего им, бабам, надо? — А тебе от них чего надо? — Патрокл придержал для Ахиллеса полог своего шатра. — Всё это ты давно мог поиметь. — Я не хочу так. Ахиллес сел на чурбан, заменявший табурет, и бережно взял в руки свою лиру. От безделья Патрокл обнаружил в себе талант к перетягиванию струн, требующий чутких пальцев и ещё более чуткого уха, и с тех пор улучшал настрой не только своему старшему товарищу, но и его возлюбленному инструменту, который был привезён из дому и помнил, как звучат пересвисты птиц в знакомой с детства роще, как падают капли дождя на крышу дворца во Фтии. Теперь же отлаженная лира пела о том, что язык воина не мог толком выразить: о том, что отвращение в ответ на страсть причиняет жгучую боль, как горячая вода на замерзших ступнях или холодный ветер, ворвавшийся в натопленный дом — и этот куплет был о Брисеиде; лира пела и о том, что подобное стремится к подобному, а взаимные чувства (плохие ли, хорошие) не так ранят сердце, как противонаправленные — и потому Ахиллес добивался расположения своей царевны-рабыни. Но завершилась музыка тем необъятным, что дрожало меж рогов лиры, как солнце на голове критского быка, и поднималось над страстью, и опаляло, и холодило одновременно. Во внутренней тени шатра, Патрокл слушал. И последний куплет был о нём. *** — Это тебе. Ахиллес положил на колени Брисеиде букет полевых цветов, белых и сиреневых. — Надо в воду поставить, завянут же. — Не поднимая глаз, Брисеида теребила ленту, которой были перевязаны стебли. В каждом стане имелись огромные глиняные сосуды, врытые в землю по самое горлышко. Каждый день пленные, а то и сами воины в охотку таскали в них пресную воду из Скамандра, которая годилась только для мытья и готовки. Для питья мирмидонцы давно разведали чистые ключи недалеко от речных берегов. — Пойдём, — Ахиллес взял в одну руку глиняный кувшин, а другую протянул Брисеиде. — Пойдём со мной. К роднику. Наберём воды. Чтобы цветы не засохли. Ты же сама сказала. — Хорошо. — Брисеида поднялась и положила цветы на подушку. Ахиллес взял Брисеиду за предплечье и повёл прочь из лагеря, через жёлтое буйство ракитника, почти до самого речного берега, на взгорок, в который ещё троянцами был воткнут терракотовый желобок для сочившейся из-под земли влаги, прозрачной и обжигающе-холодной, как презрение царевны-рабыни. Брисеида присела на корточки у родника, и Ахиллес опустился рядом, обвил её руками, помогая держать кувшин, убеждая свыкнутся с прикосновениями. — Как мне покорить тебя? — прошептал он в голос с ручейком. — Не нужно, — не оборачиваясь, ответила Брисеида. Кувшин не заполнился ещё и на треть: ключ был говорливым, бойким — но, как это часто бывает, на деле был втрое медленней, чем казался. От родниковой воды у Ахиллеса начали мерзнуть пальцы, но он не отпустил ни кувшин, ни Брисеиду. — Почему не нужно? Ты нравишься мне. Брисеида надолго задумалась, а глиняный сосуд все тяжелел, то ли от воды, то ли от молчания. — Потому что ты уже покорил мой город, и он превратился в пепел. Когда ты покоришь меня, от меня тоже ничего не останется. *** На играх в честь нового года Ахиллес победил в беге и получил в награду ножны со сценами звериной травли: косули из золотистого металла летящим галопом спасались от охотников с посеребрёнными копьями и медными сетями. Он тут же помчался в мирмидонский стан и подарил эту красоту Брисеиде. Та положила ножны на колени и склонилась, разглядывая животных, которых видела вблизи давно-давно, когда вместе с сёстрами полоскала бельё на ручье, а чуткие пятнистые оленихи смотрели сквозь свежую лесную зелень, дожидаясь своей очереди на водопое. Брисеида потрогала инкрустацию, холодный металл звериных тел, копья охотников — и протянула ножны Ахиллесу. Тот не захотел брать их назад: — Нет-нет, это тебе. Я подумал, тебе понравится про природу. Брисеида беспомощно улыбнулась, не зная, как объяснить. Ахиллес оставил дарданку с её непонятными думами и через миг оказался в шатре Патрокла, в двух шагах от его собственного. Патрокл снова нянчился с лирой, которая в последнее время по-женски капризничала, сжималась на жаре и сбивала настройку струн. При виде Ахиллеса Патрокл вскочил на ноги. Лицо его сияло. — С победой тебя! Ты летел как ветер! И куда ты запропастился после? Налить тебе вина? Радость Патрокла вернула Ахиллесу упоение триумфом, остывшее от холодного приема Брисеиды. Он не дал Патроклу сделать и шага, а смёл его в охапку вместе с лирой и поцеловал, посвящая ему свою победу: он понял вдруг, что за месяц притащил своей пленнице кучу подарков, а Патроклу ничего не дарил с тех самых пор, как... уже и не вспомнить. Он ловко перехватил лиру в свою руку и крепко-крепко прижал к себе Патрокла так, что рога инструмента смешно торчали над светлыми волосами, будто Патрокл был солнечным телёнком, сияющим и косматым — и радость разделённой победы, разделённой жизни пела меж их телами, как музыка меж створок панциря... ХРУСТ! На один кошмарный миг Ахиллесу показалось, что в порывистых объятьях он сломал Патроклу спину — но уже в следующее мгновенье на земляной пол с глухим стуком упал один из рогов его возлюбленной лиры. Внезапно стало очень тихо. Нахмурившись, Ахиллес отстранился и оглядел оставшийся в его руке панцирь. Было похоже, что от неловкого нажатия разломился деревянный каркас, на котором держалась вся конструкция. Патрокл подобрал обломки основы и треснувший по всей длине рог, на котором обвисли немые теперь струны. Было ясно, что починить инструмент уже нельзя — разве что построить новый со старым резонатором. Патрокл положил обломки на низкий столик. — Н-да, дурно получилось. Я знаю, что эта лира была с тобой дольше, чем все твои мечи и копья. — Не дольше, чем ты, — ответил Ахиллес без колебаний. Он бережно опустил панцирь на столик и прижал Патрокла к себе. — Теперь ты будешь петь мне. На следующий день Ахиллес обменял призовые ножны на тёплый меховой плащ, женское платье и пузырёк нежно пахнущего масла, которые были в военном стане страшной редкостью и потому достались так дорого, да и то не без помощи сметливого в торговых делах Одиссея. Брисеида обрадовалась таким подаркам больше, чем ножнам со зверями. Она едва коснулась плаща, но сразу надела новое платье, настояв, однако, чтобы Ахиллес отвернулся, пока она переодевается. Он всё равно видел её боковым зрением — гибкую, полнокровную, почему-то решившую, что её удел — быть малозаметной тенью в шатре предводителя мирмидонцев. Когда она оделась и стала с видимым удовольствием рассматривать шитьё на подоле платья, Ахиллес подошел вплотную и коснулся её шеи горлышком подаренного аррибала. Запахло какими-то цветами, которые Ахиллес не узнал, но если бы спросил Брисеиду, она ответила бы, что так приторно и тяжко пахнут увядающие венки и лепестки наспех сорванных букетов. — Красивая, — пробормотал Ахиллес у неё над ухом. — Ух! Брисеида зарделась. Ахиллес понадеялся, что его дары и ласковые слова что-то стронули в её ледяном презрении — но из глаз Брисеиды вдруг покатились слезы. Ахиллес отложил сосуд с притираниями и положил ладони ей на плечи. — Что опять не так, царевна? Брисеида подняла голову и посмотрела ему в глаза. Ахиллес не ошибся: её лицо перестало быть застывшей маской автоматона, однако сияло оно не от радости, а от горьких слёз обиды. — Ты даришь мне мёртвые вещи, Ахиллес, — сказала она. — Не нужно больше. — Что ты, о чем ты? — Мёртвые вещи, — с расстановкой повторила она на языке Ахиллеса и отвела глаза. — Ему — разговоры на берегу, а мне — ракушку. Ему — бег твоих лошадей, мне — холодных зверей на пустой обёртке. И мёртвые цветы. Не надо больше, я прошу. Ахиллес не нашёлся с ответом. Он вобрал целую грудь воздуха, шумно выдохнул, легонько оттолкнул Брисеиду — и оставил её в одиночестве. *** В радиусе дневного перехода от ахейского лагеря всю дичь давно перебили или распугали, а потому с пустыми руками зачастую возвращались даже лучшие охотники. Ахиллес и Патрокл были мудрее: они не возвращались. Главной добычей было уединение холмистого берега к югу от ахейского стана, куда не совались ни свои, ни чужие. Пока они разбивали лагерь в траве среди серых слоистых валунов, солнечный бык склонил голову и погрузился в воду, так что лишь кончики рогов торчали из моря силуэтом гористого Тенедоса. Пустота свистела горлом ветра и пахла морской солью, не имея ни голоса, ни привкуса собственных. Сидя рядом с Ахиллесом, Патрокл завороженно наблюдал, как из-за моря ползёт ночь — холодная, чёрная, чуждая — ночь со стороны дома. — О чём ты думаешь? — спросил он, чувствуя, что этот детский вопрос не рассердит Ахиллеса, с которым они были — сообщающиеся сосуды, где загадки и разгадки вольно перетекали из одного в другой, соединяясь в эликсир разделённого знания. — О Брисеиде. Ей не угодили мои подарки. Патрокл придвинулся ближе, бедро к бедру. — Вот привереда. — Она говорит, это мёртвые дары — цветы, ракушки, меха. Говорит, что тебе я даю больше. Глупая женщина. — Вовсе не глупая. Ты разделил со мной жизнь, а это... — Патрокл неопределенно умолк, коснувшись щеки Ахиллеса. Шлейф полыхающего заката исчез за горами Троады. На небо высыпали звезды, будто напоминая, как много можно увидеть без света. Ахиллес повернул голову, поймал взгляд Патрокла. Тот смотрел на него не мигая, не давая темноте слизнуть изгиб ахиллесовой шеи, алебастровые скулы, треугольник ключиц — словно держал его на плаву в солёной, зыбучей пустоте. — Хочешь, сделаю тебе подарок? — спросил Патрокл. — Ммм? — Совет. Ты ищешь взаимности — так отпусти Брисеиду. — Патрокл! Я думал, ты не ревнуешь. — Я не ревную к женщине, которая пробыла в твоем шатре без малого месяц. Но чем больше ты пытаешься её удержать, тем сильнее она хочет сбежать. — Но что мне проку в том, что она уйдёт? — Не удерживай — и она прекратит прятаться. Свобода крепче веревки. Возвращаться ей некуда, а к твоей доброте она привыкла. Возможность уйти поможет ей смириться с тем, чтобы остаться. — А ты горазд на речи, Патрокл. Глаголешь, как опытный муж. Не иначе, от Одиссея набрался? — Ахиллес положил ладонь на загривок Патрокла и похлопал, как шеи своих коней. — Конечно. Ещё он учит меня торговаться. Поцелуй меня, и получишь ещё подарок. — Патрокл улыбнулся, заранее зная ответ. — Вот пройдоха! В чём же ещё просветил тебя итакиец, пока я собирал букет для девчонки? Это было их излюбленной темой для шуток, потому что оба знали: при всем бахвальстве, при всей неистощимой энергии вставало у итакийца только на другого такого же зубоскала — царя аргосского. — Он ведь не трогал тебя вот так? Ахиллес озабоченно свел брови, но губы его дрожали, едва сдерживая улыбку. Он провел пальцем по шее Патрокла, от подбородка до выемки меж ключиц. — Нет, что ты! — с притворным возмущением ответил Патрокл, с готовностью включаясь в игру. — А так? «Так» — это горячая ладонь на бедре, задирающая хитон выше полоски, где кончался шафрановый троянский загар, над которым Ахиллес беззлобно смеялся. — И так не трогал! — А шрамы свои не показывал? — Ахиллес приподнялся, чтобы стащить через голову хитон. Его тело было безупречным: ни шрамов, ни пятнышка, ни даже загара — только выступающие вены с настоящей кровью, чтобы напомнить, что он смертен. — Не показывал... эй, а ты откуда про них знаешь? — Знаю. Так значит, вы просто языками болтали? — Ну да! — Патрокл разделся сам и лёг рядом с Ахиллесом на походном покрывале. — Он точно не делал такого? Тоскующие по сломанной лире пальцы щипнули за ягодицы, наградив шлепком вдогонку. — Нет! И мне так не нравится. — А как тебе нравится, Патрокл? Покажи мне. Патрокл взял ладонь Ахиллеса в свою. Осязаемый гул заполнил его, словно жаждало касания семью семь струн: изгибы и углы, плоскости и связки, поющие: здесь, здесь, здесь! Патрокл направил руку Ахиллеса к своим коленям, к нежной коже под сгибом, откуда щекотка разлеталась по телу искрой возбуждения — но Ахиллес потянул его на себя, переборол слабое сопротивление, и теперь уже Патроклова ладонь искала слабое место быстроногого Ахиллеса. — На мне покажи... покажи, как ты любишь. Как тебе нравится. Патрокл втянулся в эту новую затею ещё охотней и огладил Ахиллеса вдоль позвонков, поперек груди, где сам так жаждал его прикосновений. Ахиллес был похож на него, а он — на Ахиллеса, и это кружило голову; Патрокл развёл его бедра, и ликование Ахиллеса отдалось в нём самом, а когда в тенетах жёсткой ладони смертная кровь прилила в фалллос полубога, дикое удовольствие оглушило Патрокла как собственное, не отступая, лишь нарастая в такт дыханию, движению, сердцебиению — в такт, в такт, в такт. Принимая ту же позу, Ахиллес окольцевал фаллос Патрокла своими пальцами, мозолистыми и жёсткими от копья и от струн, от убийства и музыки. Желание отражалось и множилось в каждом встречном движении, и они были одним в двух телах, близнецами, а потом — одним в едином. И хватка Ахиллеса была твёрдой, как приговор, и Патрокл толкался в неё с отчаяньем осужденного, и вечный вердикт пришёл им на память в оглушающем броске крови, в последнем невыносимом всплеске удовольствия — простой и неопровержимый: «Моя жизнь в тебе». «А моя — в тебе». *** — Что же ты не пожинаешь плоды своих трудов? — насмешливо спросил Патрокл вечером следующего дня, когда Ахиллес сразу после заката пришел к нему. — Что же не радуешься прелестям Брисеиды? Она ведь приняла твой дар и осталась? — Так, — кивнул Ахиллес, наливая себе вина из полупустого кувшина. — Она меня даже поцеловала... и я как раз вспомнил, что вчера ты обещал мне подарок. — Наверное, так даже лучше: что сегодня ты оставишь её в покое, — будто не слыша, продолжал Патрокл. — Хирон учил нас, что некоторые битвы выигрывают со сложенным оружием. Раньше я не понимал, о чём это. — А получается, о бабах! — Ахиллес опорожнил свой кубок и притянул Патрокла за шею. — Пойдём? Патрокл не стал спрашивать, куда: Ахиллес завёл привычку бродить ночью по берегу, где в волнах ему иногда мерещился голос матери. — Пойдём. За пределами лагеря, вне слепых пятен костров ночь становилась полнотелой, многоярусной. Светлячки парами садились на ветки, падали в траву и снова взлетали куда-то к вогнутой полости неба с тяжёлыми друзами созвездий. — Я хотел сказать, — Патрокл замедлил шаг, — что нашёл твою лиру. Вон там, однорогая, светится. Это и есть мой подарок. Он показал вверх, вытянув руку, словно хотел достать свою находку. Ахиллес задрал голову, так что светлые космы упали ниже плеч. И верно: близ раскинувшей крылья Птицы сиял четырёхконечный звездный панцирь, а над ним — яркая точка, собственным лучом связанная с каркасом. — Славная же была лира, если стала созвездием, — усмехнулся Ахиллес. — Только теперь на ней не очень-то поиграешь. — С одним-то рогом? — брякнул Патрокл, который решил заплести косичку в лохмах Ахиллеса, пока тот отвлекся на звезды. — Да нет. На небе. — А-а. — Интересно, что они делают днём? Геракл, Орион, Персей — все, которые попали на небо? Патрокл заметил, как поползли вверх уголки Ахиллесовых губ, словно выгнулся лук — и сам не сдержал улыбки. — Спят? Пируют с богами? — Купаются в Океане? — Меряются былыми подвигами? — весело предположил Патрокл, но ощутил горечь собственных слов и спешно добавил: — Или кувыркаются в постели? Ахиллес, однако, не стал продолжать собственной игры. Он вдруг опустился на колени перед Патроклом и обнял его за пояс. Патрокл поймал настрой Ахиллеса и отозвался, и одно это умение было бесконтактной музыкой, звучанием небесной лиры. — Теперь ты спросишь, нужно ли отпустить меня, как Брисеиду? — Нет. — Ахиллес посмотрел на него снизу вверх, и глаза его сияли так же, как прошлой ночью. — Хирон говорил, что самое дорогое всегда самое хрупкое, а ты научил меня, что нельзя прижимать это к самому сердцу: можно ненароком сломать. Но я не отпущу тебя. Потому что ты — моё сердце. Патрокл хотел ответить, но передумал и опустился рядом с Ахиллесом, который с пугающей лёгкостью прочел его мысли: — Когда закончится твоя земная жизнь, ты станешь созвездием. Моя мать богиня, я попрошу её... — Может быть, не надо? Что я там буду делать один? Бегать взапуски с Персеем? — Ну нет! Я обещаю вот что, — сказал Ахиллес, прижав ладонь к щеке Патрокла. — Пусть это обещание будет моим главным даром. Я встречу тебя там. Мы будем вместе. — Хорошо, — согласился Патрокл, которому стало неуютно и горько от этого разговора. — Только лиру надо бы починить. Однорогую... Ахиллес наконец улыбнулся и поцеловал Патрокла в нос, потом в шею, и Брисеида не дождалась своего великодушного господина, и Орион сиял ярче обычного, и солнечный бык не торопился вставать из моря, пока творилась неслышная музыка: «Не отпускай». — (с) Fatalit Dec 2012 — April 19, 2013.