l'odore strana vita

Я часто утверждал когда-то, что у всякой жизни есть свой запах. Никто мне не верил, но как-только люди испытали это зрелище на себе, их грызла жажда узнать мой аромат. — Лакричные соломинки, — рассказывал я маленьким отвисшим челюстям в детском саду, — так пахла мамочка, пока папочка её не убил, она так чудесно пахла моей любимой сладостью... — Ты глупый! Врун — врунишка!— кричали они — А Джейкоб врёт! А Джейкоб слетел с катушек! — Вам не понять! — рявкал я и убегал. Я убегал не для того, чтобы спастись от их гнева или расплакаться где-то в углу, спрятаться. Не для того, чтобы залесть в большой мешок игрушек по шею и выдать себя за флисового пингвина — мои коротенькие чёрные волосы, аккуратно прилизанные рукой, были очень похожи на блестящую, скользкую кожу пингвина. Я убегал от аромата их ребяческих жизний. Такие маленькие, а уже гниды. Их жизнь пахнет скверно, такое я не люблю. И в средней школе ко мне придирались с этим вопрсом, я вновь рассказывал о лакричных палочках и вновь получал плевок в лицо, жуткую травлю и заявляния ботаников—реалистов: — Сумбур! Жизнь — не материальна, у неё нет запаха! — кричали они. — Зато у вашего абстрактного склада ума есть! Дерьмом так и несёт! — и по старой схеме. Я уже жаждал перерезать всем им глотки и смотреть, как завораживающе бьёт фонтаном кровь. Я так хотел их всех убить, но война сделала это чуть быстрее. Что такое жизнь я забыл как раз тогда, как только началась война. Когда все умирают сложно иметь представления о жизни. Я забыл, как только мне сообщили, что моя бабушка, с которой я жил десять лет, была подстрелена вражеским солдатом. А я даже, честно признаюсь, не был расстроен, просто снова какие-то перемены, которые я не выношу, меня наверняка слили бы в какой-нибудь приют... Мне не было страшно остаться одному. Хотя, если хорошенько вспомнить, расстроен то я был, но только не смертью родственника — запахи пропали, вот что страшило. Я не ведал самой жизни и не знал, что она теперь значит для меня самого. Солдаты всё ещё боролись за неё, родственники солдат молились за неё, герои рисковали ею. Мне же не симпотизировал ни один вариант. Я запутался тогда и наивно полагал, что просто существование и есть жизнь. И как бы стыдно мне не было за такое утверждение, думать иначе у меня не выходило. Потому что жизнь — это дикий, страстный танец ароматов. И как только я оказался в саду готического Дома — небоскреба, мне удалось, так сказать, ощутить всю жизнь, глубоко вдохнув ноздрями. Лакричные палочки, наконец-то... Изначально, привезти меня в детский дом под предлгом "странный" принималось мной оскорблением, потому что в мой адрес именно им и считалось, пока я жил с родителями в Чикаго. У меня нет странности, есть способность, и я говорил об этом всем, с кем встречался, у кого лечился чёрт пойми от чего, тем, с кем, в конце концов, жил под одной крышей. Хотелось втащить по лицу каждому за приписанное клише. К сожалению, я не в состоянии — по массе не вышел. Но в Доме Странных я был готов свыкнуться с приобритённым званием, потому что был такой не один. Боже, в кои то веки. Но был готов свыкнуться — не значит, что я свыкся моментально. Мне нужно было время, за которым тут не следят. И мне это нравится. Ей богу, привыкнуть к тому, что я навеки обречен на семнадцатилетие, что третье сентября — это весь мой календарь на последующую жизнь было проще, чем приштопать на себя заплатку странного. Однако, я смог вдыхать, я смог снова заниматься своим любимым делом. Активно социопатить и походить на маньяка в глазах других. Наблюдать за людьми исподтишка, вдыхать их и читать, как раскрытую книгу. Десять новых людей, новых историй, новых запахов. Звучит вкусно.