Дьявольская сделка

      Джиму было больно. Ему было больно всякий раз, когда чья-то жестокая рука выдергивала его из туманного межзвездного пространства, где он кружился в странном бесконечном болеро в компании призраков, облаченных в белые балахоны, в такт машущих длинными рукавами…       Эти призраки были безобидны, они не желали ему зла, но они страшно, неизбывно скучали, им требовалась пища. Пищей служили эмоции, все равно какие, главное — поярче, погуще. Когда угощения хватало, призраки благодарно кружили Джима в танце, качали его на руках, убаюкивали на мягком облаке из сиреневой астральной пыли. Но когда запас истощался, они снова впадали в тоску и скуку, становились требовательны, присасывались к нему тупыми влажными жалами, и тянули, тянули, тянули последние капли человеческого тепла, последние проблески земного сознания…       Тогда на его защиту бросался Ричи — добрый брат скармливал жадным призракам истории, сказки, стихи, монологи из пьес — все, что удавалось собрать по кускам, все, что удавалось припомнить или придумать на ходу, лишь бы только это могло послужить топливом для ненасытных глоток. И отвлечь их от медленного поглощения живой души, которая уже не раз готова была сдаться и стать одноприродной этим вечно голодным привидениям, но почему-то пока не сдавалась.       Наверное, все дело было в Маяке. Где-то там, в темной дали, среди медленных волн тумана, возвышался Маяк и светил красновато-золотыми лучами, и этот свет заставлял двигаться, плыть, стремиться, лететь… ЧУВСТВОВАТЬ.       Чувства порождали боль, а боль — боль рождала воспоминания о жизни. О безумной, жаркой, вкусной, фантастической, кипящей жизни, полной запахов и звуков, страдания и блаженства, смысл которой он смог постичь только здесь, в центре мировой Пустоты, среди величественного Ничто.       …Боль, раскалывавшая Ничто, была Всем. Душу Джима, дрожащую, сжавшуюся в комок, сжимала чья-то чудовищная рука, и, как мячик для гольфа, посылала в темный тоннель. В тоннеле жил страх, немыслимый страх, а конце тоннеля опять ждала боль. Боль, когда он опять просыпался в своем искалеченном теле, начинал видеть людей, предметы, и смутно припоминать, кто он такой.       «Боль… Боль-ниц-ца… Больница… Я — больной».       — Как вы себя чувствуете? Вы слышите меня? Моргните, если слышите… Отлично! Теперь моргните один раз, если ответ «да», два раза — если ответ «нет».       Из раза в раз одно и то же, один и тот же человек в белом халате, одни и те же предметы. Но на сей раз что-то было по-другому, он не мог понять, что, он только чувствовал это другое, живое, влажное, горячее…       Рука. Рука. Кто-то сжимал его руку, чьи-то горячие слезы капали на запястье, чей-то голос — знакомый голос — шептал, звал с неизбывным горем:       «Джимми! Джимми!»       Здесь, в этом туманном мире, полном странных запахов и звуков, он был Джим, он отчетливо понимал и помнил свое имя. Но этот человек, с таким любимым, родным запахом, с таким знакомым голосом, с такими горячими слезами, так крепко жмущий его руку — кто же он?..       — Кто… кто… — прошептал Джим и повернулся, обшаривая пространство невидящими глазами, желая увидеть и узнать этого человека. — Кто?..       Слова вырывались из его груди сдавленным хрипом, но он не собирался сдаваться, и потянулся туда, к живому, спасительному запаху…       — Тигр…       -…хт… ххххт… ххххто… тикххх… — проклокотало раненое горло Джима, и Моран весь превратился в слух и подался вперед, пытаясь распознать в этих звуках что-то связное. Больше всего это напоминало вопрос «кто ты?», и он, с новой силой сжав кисть Мориарти, зашептал ему:       — Это я… я, Себастьян, Бастьен, Тигр, твой Тигр! Ты узнаешь меня, помнишь меня, котик? Слышишь меня? Если слышишь, ответь мне… как сможешь…       — Сэр, позвольте, мы сначала закончим наши тесты. — неодобрительно глядя на него поверх очков-половинок потребовал доктор. — У вас еще будет время побыть с вашим… родственником. — уже гораздо дипломатичнее добавил он, получив в ответ недобрый взгляд посетителя.       — Я здесь, Джимми… я рядом. Сейчас тебя осмотрят, и мы сможем поговорить… без свидетелей. — Себастьян несколько раз успокоительно стиснул пальцы Джима, и порывисто встал, прикрыв глаза ладонью.       Отойдя от постели больного на пару шагов, он замер, приводя себя в норму и надеясь поскорее выровнять дыхание, но под ребрами что-то скручивалось и выло, и предательская влажная соль вскипела под веками. Мысли путались, проклятия в адрес того умника, кто догадался дать ему с собой заряженный пистолет и того, кто вынудил его стреляться, перемежались с сумасшедшими идеями о том, как бы поскорее вытащить его отсюда и увезти на край света, где никому не будет до них никакого дела. Мучительно хотелось курить, но Себастьян понимал, что этого ему точно тут не разрешат — больница все-таки. Максимум, что предложат — никотиновый пластырь или укол валиума. Но его трясло от одной мысли о том, чтобы снова униженно просить о помощи — и так он уже показал Майкрофту больше чувств, чем следовало, и теперь тот воспользуется этой точкой давления на него по полной программе.       Кое-как вынырнув из накрывшей его эмоциональной волны, Моран украдкой отер слезы, и бросил взгляд в сторону мистера «британское правосудие», но тот упорно смотрел в окно и делал вид, что все происходящее за его спиной ему неинтересно. И на том спасибо…       Доктор что-то там расспрашивал у Джима, потом заставлял его смотреть на карточки и называть фигуры, изображенные на них, поднимать поочередно руки и дотягиваться до носа или следить взглядом за перемещением указательного пальца. Тесты растянулись на несколько долгих минут, но это время дало Морану возможность окончательно совладать с собой. Он даже отыскал в палате дверь в санузел, склонившись над маленькой раковиной, тщательно смыл с лица явные следы накрывших его эмоций, и, когда врач закончил свою работу, вернулся в кресло уже в более-менее ровном состоянии.       Снова поймав ладонь Джима, он наклонился к нему, мягко провел подушками пальцев по щетинистой впалой щеке и заговорил с ним по-сербски:       — То сам ја, Бастьен. Поново сам са тобом, ја сам близу, Џим. Хајде да причамо. Ти ме чујеш? Само сожми моју руку, ако чујеш… [Это я, Бастьен. Я снова с тобой, я рядом, Джим. Давай поговорим. Ты слышишь меня? Просто сожми мою руку, если слышишь.]       Скорее всего, их разговор писали или прослушивали, и со стороны Себастьяна это была слабая попытка хоть как-то оградить их с Джимом личное пространство от сторонних ушей.       Знакомый голос звучал глухо, хрипло, а слова — невнятно, как будто кто-то молился под водой, и все же этот голос действовал на Джима сильнее, чем укол адреналина. Сердце забилось стремительно, кровь ускорила движение, и ощутимый прилив сил позволил больному без посторонней помощи сесть, выпрямиться и вытянуть руки, нащупывая в пространстве того, кто принес тепло, утешение и покой среди бесконечно длящегося кошмара.       Плечо, широкое, твердое…       «На нем так хорошо было засыпать…» — всплыло из глубин памяти, и Джим стиснул это плечо изо всех сил, вцепился тонущим котом на несколько долгих секунд… но потом его пальцы рискнули продолжить исследование и двинулись дальше. Воротник рубашки, распахнутый, теплая, немного шершавая шея, колючий подбородок, а вот и ямочка на подбородке.       «Ямочка на подбородке.»       В сознании Джима точно взорвался фейерверк, расцветив яркими всполохами и снопами серебристых искр серую мглу полубеспамятства и забвения.       — Моран!.. Это ты! Пожалуйста, забери меня отсюда… Я хочу домой…       …Джим внезапно ожил и потянулся к нему, как ребенок — к матери, и его пальцы слепо зашарили по одежде и лицу Себастьяна — словно он не мог увидеть его глазами и пытался наощупь определить, кто перед ним. Видимо, ему это удалось, и Мориарти сделал даже попытку что-то ему сказать, но из его горла вырывались только отрывочные слоги:       — Орах… о ыыы… палусааа… рии ааа даа… аа шуу омо… — вот и все, что Морану удалось расслышать, но то, как Джим цеплялся за него, оставляло надежду на узнавание, на то, что в поврежденном мозге все-таки сохранились какие-то образы, и, самое главное, что приложенное им усилие опознать его было сознательным и волевым. А речь, речь наверняка восстановится — если сейчас он уже хоть какие-то звуки может воспроизвести, значит, травма гортани не так уж фатальна.       Моран провел рукой перед глазами Джима, и тот очень слабо на это среагировал, словно действительно потерял способность распознавать внешние объекты при полной сохранности глазных яблок. Такая слепота могла быть вызвана повреждениями в затылочной части черепа — в Афганистане один из его сослуживцев тоже потерял зрение, получив тяжелую контузию, когда позади него взорвался снаряд. Обратима ли была эта слепота или нет, Себастьян тогда так и не выяснил, покинув военный госпиталь раньше того парня.       «Выясню это позже, когда будет время изучить врачебную писанину…» — подумал мельком Моран, пока его руки гладили и поддерживали Джима, возвращая тому ощущение контакта и защиты.       — Я здесь, здесь с тобой, Джимми… Ты скоро поправишься, обещаю… И мы уедем, уедем туда, где тебе будет хорошо. — бормотал он утешительно, помогая любимому удерживать себя в сидячем положении и следя, чтобы тот случайно не выдернул капельницу из катетера в вене.       Врач, отходивший к Майкрофту со своими заметками, вернулся к постели пациента, немного выждал пока Себастьян не взглянул на него, и, не говоря ни слова, постучал по циферблату наручного хронометра и показал два пальца.       — Спасибо, доктор… — кивнул Моран и снова перенес все внимание на Джима, торопясь использовать эти две драгоценные минуты на то, чтобы наладить с ним более-менее понятный канал общения:       — Джимми, ты пытаешься мне что-то сказать, но я не понимаю. Давай так — я буду спрашивать, а ты пожимай мне руку, если «да», то один раз, если «нет», то два… — Себастьян сопроводил свое пояснение соответствующими действиями и сразу же задал контрольный вопрос:       — Ты понял меня?       Джим в ответ сильно стиснул его предплечье, и Моран счел это ответом «да». Обрадовавшись, он продолжил:       — Ты помнишь, что с тобой случилось? Помнишь, что произошло на крыше Бартс? — этот вопрос давно уже занимал Себастьяна, потому как у него не укладывалось в голове, что Мориарти мог сам в себя выстрелить. Для этого не было ни единой понятной ему причины, если только не какое-то обстоятельство, ему пока неизвестное, которое вынудило Джима так поступить…       Помнит ли Джим, что случилось? Нет… Когда он засыпает, то помнит и знает все, но как только проваливается в другой слой реальности — память его покидает, и он оказывается разбитым, беспомощным инвалидом, мычащим на больничной койке, неизвестно где, неизвестно почему.       «Помнишь, что произошло на крыше Бартс?»       По отдельности все слова знакомы и понятны, но составленные в предложение, обращаются в бессмысленный бред (3). И Джим дважды сжимает руку Тигра. Сжимает, а потом начинает гладить, горячо, жадно, вбирая живое тепло и пытаясь телом высказать все, что не удавалось донести словами.       — Я хочу домой, — произносит он, старательно, как школьник на риторике, шевеля губами, — За-бе-ри меня, забери…       — Чуууу омоооо… ери… мяяя… рии — снова слышит Моран какой-то непонятный детский лепет, с болью наблюдая за тем, как мучительно кривятся непослушные губы и страшная напряженная гримаса искажает любимое лицо…       Мориарти ничего не помнил о происшествии на крыше — но хотя бы сумел сообщить об этом так, чтобы Моран понял его. Двойное пожатие сработало, значит, с ним прежним, запертым где-то в поломанной черепной коробке, можно разговаривать хотя бы на таком бинарном языке. Потому что даже самая простая речь явно не давалась тому, для кого ранее не составляло труда прочесть со сцены объемный монолог любого из шекспировских героев…       Надежда на лучшее и отчаяние, что это и есть то лучшее, чего сумели добиться врачи, спасшие жизнь Мориарти, схлестнулись друг с другом в душе Себастьяна, точно свирепые волки. И он явственно ощутил, как быстро эта битва способна измотать его — почище забега на марафонскую дистанцию в полном боекомплекте. Но он не в силах прекратить ее по собственной воле, пока не в силах…       — Оххх, Джим… что же ты наделал… что наделал… — тихо шепчет Тигр, снова сжимая хватающиеся за него пальцы и прижимаясь к ним пересохшими губами. Ему хочется зажмуриться и сделать так, чтобы все, что с ними сейчас происходит, стало просто кошмарным сном — тогда достаточно будет проснуться, чтобы он закончился.       Поддавшись этому детскому магическому порыву, он закрывает глаза и горячо молится об этом неведомому Богу. Как вдруг…       Как вдруг Джим кое-что вспоминает, вспоминает совершенно отчетливо; и столь же отчетливо произносит, точнее — вопрошает с сердитой, почти гневной интонацией:       — Кошки! Где мои кошки? Кто их кормит? Отдайте мне моих кошек… — и знакомый тенор режет слух Себастьяна четкостью каждого слова. Словно ножом по нервам.       Моран вскинулся, с изумлением уставившись на Джима и на мгновение позволив себе поверить в то, что он и правда все это время спал и смотрел один долгий кошмар. Но нет, вокруг ничего не изменилось, они по-прежнему были в больничной палате с окнами, забранными прочной декоративной решеткой, с приборами и проводами, хищно опутывающими тело Мориарти, прикованное болезненным бессилием к кровати с приподнятой спинкой. И взгляд Джима по-прежнему блуждал, не задерживаясь надолго ни на чем, словно никак не мог отыскать знакомое лицо в тумане, затопившем его сознание…       — Кошки? О, не беспокойся о них, с ними все хорошо, Джимми… — немного растерянный внезапным интересом Мориарти к такой незначительной теме, Моран поспешил успокоить его. Сцилла и Харибда, два их талисмана породы сфинкс, были поручены заботам Шерли, бывшей горничной в Мэйфейре, которую Моран поселил вместе с ними в пустующей квартире на Джерард-стрит. Но вряд ли стоило рассказывать Мориарти все эти подробности, когда отпущенное им на свидание время утекало все стремительнее.       В палату уже вернулась одна из медсестер, а врач, до этого делавший вид, что копается в своих записях, на возглас Джима поднял голову и теперь не спускал с него внимательного изучающего взгляда. И даже Майкрофт позволил себе на несколько секунд отвернуться от окна и обратить свое внимание на внезапный речевой прорыв пациента, казавшегося до этого момента почти безнадежным.       …Голос Мориарти, сильный, богатый модуляциями, ясно и четко выговаривающий слова, моментально привлек внимание Холмса. Он развернулся от окна и окинул комнату внимательным взглядом, подмечая малейшие детали, складывая из них, как из крошечных фрагментов сложного пазла, целостную картину происходящего.       Какая-то часть его спокойно анализировала увиденное, холодно прикидывая степень эмоционального воздействия этой встречи на Морана, рассчитывая, насколько сильно теперь можно будет давить на полковника и как далеко он будет готов зайти в своих уступках. Другая же, продолжала наблюдать за разыгрывающейся перед ним сценой с отстраненным интересом.       Аналитический ум Майкрофта уже успел сделать необходимые выводы, но его глаза продолжали быстро скользить по замершим у постели фигурам, машинально отмечая болезненно-нежное движение, которым полковник бережно касался волос Мориарти, его непривычно мягкий голос, их судорожно переплетенные пальцы в жесте взаимной защиты и поддержки. Было в этом всем что-то мучительно притягательное.       Он прикрыл глаза, торопливо отгораживаясь от происходящего.       «Власть любви вещь страшная. Иногда лучше под самосвал, чем под такой удар. Слишком много. Слишком сильно. Нет, я решительно не хотел бы испытать хоть что-то подобное…»       Врач, проводивший процедуру, покинул свой пост у постели и подошел к нему. Немного помявшись он тихо произнес:       — Время, сэр. Мы должны заканчивать, дольше держать его в таком состоянии слишком опасно.       Майкрофт кивнул, не поворачивая к нему головы, но давая понять, что слышит:       — Дадим им еще минуту, это ведь не критично?       — Как скажете, сэр, — врач пожал плечами и вернулся на свое место.       — Мистер Моран, ваше время на исходе… — негромко сказал Холмс, стараясь сохранить нейтральную интонацию, чтобы звук его голоса не слишком потревожил больного, — У вас еще минута. Прощайтесь.       Сердце человека снова пропустило удар и болезненно сжалось перед лицом неизбежного расставания… Но Тигр лишь сверкнул глазами и сухо кивнул, приняв приговор к сведению.       — Джимми, мне скоро придется уйти… но ты знай, что теперь я буду часто навещать тебя и сделаю все, чтобы забрать тебя отсюда. Ты меня понимаешь? Обещаешь больше не делать глупостей и ждать меня? — склонившись к нему, Моран старательно и четко произносил каждое слово, в надежде, что так и будет. Но внутри полковника все смерзалось при мысли, что теперь выполнение данного Джиму обещания зависит от доброй воли Майкрофта Холмса. И от того, какую цену он запросит за каждый новый визит сюда, не говоря уже обо всем прочем…       Тигр еще рядом, но Джим чувствует, как любимый отдаляется, как меркнет свет, и покрывается льдом окружающее пространство… Он со стоном хватает теплую руку, сжимает ее изо всех сил, удерживает, не желая отпускать, и ему кажется, что от него по-живому отрывают куски, режут напополам: настолько сильная боль возникает в груди, в самом ее центре.       — Нет-нет-нет! Не уходи! Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, Тигр, не уходи… Не оставляй меня опять! Меня… меня убьют здесь… Они убьют меня! Я хочу жить!       Может быть, он кричит, может быть, рыдает — невозможно понять сквозь нарастающий гул в ушах, из жерла черной воронки, куда его затягивает свистящий ледяной вихрь. Потолок обрушивается на голову, и сознание гаснет, Джим снова погружается в тяжелый, давящий сон, наполненный кошмарами, и белые призраки ждут его снова, приветствуют, как старого приятеля, принесшего им новую историю и толику тепла из мира живых.       …Если бы Моран владел каким-нибудь волшебным навыком, это был бы навык управления временем — единственно полезный в мире, где оно неостановимо течет только в одном направлении, из прошлого в будущее, и разделено на неизменные промежутки — секунды, минуты, часы… Щедро отпущенная им для прощания, эта минута была для Майкрофта Холмса все равно, что один пенс для миллиардера, но для Морана она стоила неизмеримо больше, а для Джима — и вовсе обошлась в целое состояние. Она могла бы пролететь, как сотни и тысячи точно таких же минут, которые незаметно истекают в ежедневной суете, но могла растянуться на срок, достаточный чтобы сказать и сделать нечто важное.       Однако, даже эти шестьдесят чертовых секунд в распоряжении Себастьяна и Джима оказались не полностью — действие поддерживающих бодрствование пациента лекарств закончилось раньше, и Мориарти буквально уплыл из рук Морана в беспамятство, только и успев простонать что-то неразборчивое, кроме самых последних слов, в которых угадывалось отчаянное «хочу жить»…       — Да, да, любовь моя… я помогу тебе, я спасу тебя… — все шептал Моран, уже понимая, что Джим его не слышит, но продолжая удерживать и целовать его обмякшие пальцы и успокоительно поглаживать по многострадальной голове и впалой щеке.       Терпеливо дождавшись, пока отпущенное время иссякнет, медсестры по знаку доктора все-таки оттеснили Себастьяна от изголовья и захлопотали вокруг своего подопечного, вновь присоединяя датчики и подключая его к аппарату искусственного дыхания.       Чтобы как-то отвлечься от тягостных переживаний и не мешать им делать свою работу, полковник покинул кресло и, подойдя к врачу, спросил:       — Неужели вам все еще необходимо держать его на ИВЛ? Он же может дышать сам, вы видели это.       — Увы, таково предписание данного этапа, сэр. Мы даем ему сильные противосудорожные препараты, воздействующие на гладкую мускулатуру в том числе, и если не помогать ему дышать, он просто не сможет делать это сам, пока все его мышцы расслаблены.       — Противосудорожные? А, понимаю, у него наверняка были эпилептические приступы после… травмы… Если вам это поможет, доктор, он и раньше этим страдал. И еще… прошлой весной он прошел обследование, выявившее неясное образование в теменной доле мозга. Опухоль это или что другое, никак не подтверждалось, он отказался от дальнейшей диагностики. Но… вы же делали рентгеновское обследование и МРТ* наверняка тоже, да? — Себастьян и сам не понимал, зачем затронул сейчас эту давнюю тему, но ему вдруг показалось, что он нащупал настоящую причину, толкнувшую Джима к попытке самоубийства. Если незадолго до финальной сцены с Холмсом, он снова тайно обследовался и получил новые неутешительные данные, тогда его поступок — следствие принятого решения уйти из жизни до того, как опухоль превратит его мозги в рисовую кашу.       — Теменная доля, говорите? — доктор нахмурился, полез в свой планшет и выгрузил на экран ряд рентгеновских снимков и снимков МРТ. Приглядевшись к ним, он пожал плечами — Странно, но там ничего, похожего на патологическое образование, не было, ну кроме отека, разумеется… Пуля прошла ниже из-за большой отдачи пистолета, как следует из баллистической экспертизы, но тоннельные разрушения затронули изрядный участок затылочной зоны справа, вот здесь… видите? — он ткнул пальцем в темное пятно на фронтальном снимке и, перелистнув кадр, провел линию на боковой проекции черепа. — Это чудо, что мозжечок и продолговатый мозг оказались не травмированы пулей, но от разрыва тканей и последующего отека сильнее всего пострадали первое, второе и четвертое поля Бродмана… иными словами, вентральный путь, а так же расположенные выше зоны Брока и Вернике, что до сих пор сказывается на распознавании образов, пробелах в долговременной памяти и нарушении речевых функций…       — Спасибо, доктор… я понял… я потом обязательно все это еще раз просмотрю. Простите, у меня выдалась бессонная ночь и… сейчас это все слишком… слишком сложно усвоить… — как можно тактичнее, Моран прервал поток медицинских терминов, обрушенных на него врачом, и с чувством признательности пожал ему руку на прощание:       — Но я искренне благодарю вас за то, что вы делаете для него, сэр. Спасибо, спасибо вам.       Доктор сказал в ответ какую-то ни к чему не обязывающую банальную фразу, вернулся к пациенту и принялся лично проверять, как медсестры справились со своей частью работы. Снова запикали подключенные приборы, и цифры жизненных ритмов Мориарти начали неуклонно снижаться, свидетельствуя о погружении его сознания в глубокий исцеляющий сон. Себастьян хотел бы верить в то, что так оно и есть, и что там, куда отправилась странствовать душа любимого, чудовища из его привычных кошмаров не водятся…       Отвернувшись от Джима, снова приобретшего болезненное сходство со сломанной куклой из театра марионеток, Себастьян обратился к Майкрофту с вопросами, волновавшими его больше всего остального:       — Когда я снова смогу увидеть его? И как часто вы позволите мне навещать его здесь?