Жизненно важные бумаги ведут свою важную жизнь, бесследно исчезая со своего места. Закон Мерфи
Предисловие автора Описанные здесь события, могли произойти с любым, проживающим по эту сторону стальной изгороди, что нераскрывшимся, пыльным занавесом легла на жизнь каждого из этих навсегда обреченных людей. Мы не знаем и не можем знать, какие ангелы-хранители оберегают нас самих от подобной участи, поэтому наш долг — общегражданский, воинский, человеческий — сделать все, чтобы их имена не были забыты, в то время как власти прикладывают все усилия к их бессрочному забвению.***
"Майкрофт Холмс, сорок два года, холост, детей нет. Арестован по сфабрикованному обвинению на основании двух ложных доносов, а также по статье 19.4. Неповиновение решению суда и уклонение от правосудия были признаны отягчающими обстоятельствами. Казнен на электрическом стуле 17 апреля 19** года. Все имущество было передано в собственность государства". Такие строки волей случая однажды попали ко мне в руки. В высшей степени трагично, когда от некогда живых и дышащих людей остаются лишь скупые буквенные выжимки. Но если вы подумали, что этот некролог был поднят из глубин архивных захоронений, то вы горько ошибетесь: в нашей стране ни один государственный преступник не имеет права надеяться на посмертную память. Его не облекают ни позором, ни славой, а просто стирают изо всех списков, табелей и картотек, словно само его существование случилось по досадному и оскорбительному недоразумению. А собственных упущений командование не прощает никому. И хотя в нынешних условиях вечного чахлого всеобщего перемирия у правительства нет более объективной причины называть свой режим военной диктатурой, этой пошлой фасадной игрой в штатских солдатиков оно уже успело выхолить из большинства понятий весь их первоначальный смысл. Потолок государственной милитаристики заключается, увы, разве что в парадных армейских смотрах и роскошной королевской охране чертогов "вождя". Верховным Главнокомандующим суверенной Колонии — материнского государства, и подконтрольных субъектов — штатов, был и остается бессменный, неуловимый и несомненно скользкий профессор М. Этот человек представляет собой воплощенную идею геронтократии, что, по его мнению, дает ему полное моральное право прикрываться речами Платона в оправдание всего, что придет в его гениальный мозг. О да, профессор уникален, он велик. Но вряд ли этого бальзама достаточно, чтобы излечить те судьбы, которые он искромсал своим беспощадным властным скальпелем. И даже одно нахождение в зоне поражения этого острозаточенного интеллекта наносит глубокие незаживающие порезы, красноречивыми шрамами выдающиеся на психике всего ближайшего круга Главнокомандующего. Мистер Холмс работал в правительстве. Но не "на него", что подчеркивало бы физическую и моральную независимость, а именно "в нем" — в качестве незаменимой, но вряд ли важнейшей нити огромной паутины. Он варился в этом котле изнутри, не имея возможности когда-либо покинуть это судно, а значит и обреченный пойти ко дну вместе с ним... или даже раньше него, разумеется. Ни один государственный шпион, ни один агент Секретной службы не смог бы представить жизнь чиновника во всей точной гамме ее мрачных тонов и государственный аппарат во всей его смертоносности. Господин Холмс же знал в незавидных подробностях: что, сколько, почем, откуда, когда, кому и кто — а также слишком хорошо знал, что бывает, если спросить "почему" и "зачем". Но тогда как же, как вы упустили тревожные симптомы конца, как не услышали дьявольские сирены, о всезнающий, осторожный Майкрофт? Я часто и подолгу спрашивал об этом самого себя, поскольку сам несчастный умолк уже навсегда, а старательные комиссары не оставили более ни клочка бумаги от его личных вещей. Выходит, всего лишь очередной преступник под корень, аккуратно и незаметно вырезан из истории? Все не могло быть так бессмысленно. Особенно для меня. Будучи военным корреспондентом, я мог достать необходимый материал практически из ствола заряженного танка и месяц жить в окопе без предварительной подготовки — трудность доступа к информации меня никогда не пугала. Кроме того, моя профессия давала мне еще одно преимущество: я знал, что война существует. Это слово больше не значилось ни в одном словаре, а его употребление было признано архаичным; учебники истории дали переписать самым отъявленным и буйным пацифистам, и теперь в сознании нынешних граждан царит вечная дружба народов. Но я достаточно стар и упрям для этой лжи, потому что правду помню не я: ее помнит все мое существо. И убеждение, что люди, изгладившие всяческие следы самых порочных страниц из нашей совести, способны на все, стоит у меня почти на одной ступени с религиозным ужасом. Чем не благодатная почва, чтобы укоренить на ней свои сомнения в политике родной страны? Да, вопросов было еще слишком много. Однако неопровержимые доказательства того, что я на верном пути, всегда имелись в моем кармане: обрывок печатного протокола, изрядно потертый от множественных сгибов — чудом выживший осколок уничтоженной жизни. И вынув его уже в который раз, чтобы вновь прочесть заученные наизусть рубленые канцелярские фразы, я вдруг пригляделся к самой бумаге. С виду — обыкновенная писчая, но так я и подумал сначала, между тем упустив в фактуре этого листка нечто крайне важное. Я сам до сих пор не могу поверить в свою удачу, но именно это маленькое несоответствие натолкнуло меня на мысль произвести более тщательный повторный обыск на месте находки документа. И во второй, он же последний раз результаты были еще более впечатляющими. Я нашел дневник.***
Раскрошенный тост ровным слоем покрывал поверхность стола. — Как ты думаешь, сколько стоят государственные тайны, братец? — Полагаю, твоя голова — самая скромная сумма, на которую ты можешь рассчитывать. — А какую цену называет мистер М? — Бога ради, Шерлок! — судорожно выдыхает мужчина, наконец стряхивая хлебные крошки с газетного листа. — Не твои вопросы, но твоя беспечность когда-нибудь убьет меня. Я не могу отвечать на все подряд, поэтому очень надеюсь, что эта немилосердная игра скоро тебе надоест. Он продолжает читать, не видя, что брат улыбается, не сводя с него глаз. Майкрофт нечасто носит очки дома, но Шерлок считает, что они ему потрясающе идут, и просто не может перестать любоваться его сосредоточенным лицом в эти редкие моменты. — Не заставляй меня повторять. Палец указывает на тарелку, чем заставляет улыбку младшего брата поугаснуть. — Я знаю, как ты питаешься целый день, пока меня нет дома — никак! Всего пара тостов с чаем, больше я от тебя ничего не прошу, давай. Мужчина вовремя поднимает взгляд, чтобы заметить, как Шерлок корчит гримасу. А затем, не меняя выражения, с превеликой скорбью съедает все, что требовалось. — Спасибо, что не позволил мне опоздать, — усмехается Майкрофт, поднимаясь. — Очень мило с твоей стороны. Годами выверенным движением он складывает очки во внутренний карман пиджака, поправляет галстук и, мгновение поколебавшись, наклоняется к брату. В ответ его губы ловят с готовностью и жадностью, а быстрый укус говорит о том, что колебания не остались незамеченными — Шерлок обиделся и отомстил. — Это, я так понимаю, вместо обычного "Хорошего дня"? — Это за почти побег не попрощавшись. Хорошего дня, мой любимый и грешный брат. С еще более хитрым взглядом чем обычно, юноша наблюдает, как уже в прихожей Майкрофт стирает кровь платком, и успевает звонко бросить вслед: — Так что, знаешь ты какие-нибудь бесценные секреты государства? Старший брат глядит на него почти умоляюще: — Вечером, Шерлок.