Не стоит плодить сущности сверх необходимости Бритва Оккама
"Деклассируй" — вот так всего одним словом можно выразить всю общественную политику нашей страны. Иногда формулировка безжалостно уточнялась: "Деклассируй всех иждивенцев и тунеядцев". А поскольку изменить свой социальный статус в одночасье не удавалось еще никому, то как только ты имел несчастье потерять связь со своей социальной группой, тебя оперативно стаскивали в промежуточную яму — и в подавляющем большинстве случаев ты оставался там уже навсегда. До сих пор я считаю, что мне удивительно, сказочно повезло: когда после войны до власти дорвался совершенно новый круг людей и нынешнее командование только начинало формировать свою кровавую мельницу, я вовремя заметил, как меня пытаются вытеснить на периферию собственной страты, уронить мои качества и мое достоинство до уровня пролетариата. То, что самый униженый за время войны рабочий класс не примет меня, я осознавал ясно. Меня бы либо забили, либо выгнали в бесправную прослойку. Но мой страх оказаться вне общества и слабость неотлаженного еще аппарата угнетения сделали свое дело — я выбрался и довольно быстро. Почему же оставался в деклассированной среде Шерлок Холмс, мне представляется предельно понятным. Довольно рано потеряв полноценную семью, мальчик должен был находиться на попечении старшего брата еще на протяжении семи лет — до собственного совершеннолетия, а до тех пор для закона он был неуязвим. Однако то, когда государство ударило бы по нему, стало только вопросом времени, потому что нормальным, обыкновенным в привычном смысле этого слова Шерлока назвать было нельзя. Нет, он вовсе не был психически больным или умственно неполноценным — наоборот, по интеллектуальному и психологическому потенциалу он скорее превышал многие средние и даже высокие показатели. Но к сожалению, соответствие социальным нормам в этот список не входило. Выпустившись из школьных стен не с самыми лучшими рекомендациями, Шерлок наотрез отказался продолжить обучение — сколько бы старший брат его ни увещевал. Восемнадцатый год его жизни вообще был богат на потрясения для них обоих. Едва Майкрофт смирился с отсутствием у младшего брата академических устремлений, как тут же убедился в наличии у того вполне сформировавшихся сексуальных предпочтений и внятных романтических запросов, и что самое необъяснимое — они полностью совпали с его собственными. За последующие семь лет мало что изменилось. Посвящая все свое время одному ему понятным занятиям и исследованиям, младший Холмс вел практически затворнический образ жизни — по крайней мере, так казалось его брату. Но юноша слишком умело подбирал ключи, пробирался через окна, заметал следы да и вообще занимался всякими противоправными вещами. И что он делал один этими долгими часами на улице — тоже известно только ему. Уровень когнитивных способностей братьев был почти идентичен, чего не скажешь об их основных интересах: старший Холмс с головой обитал в области экономики и общественных наук, предпочитая прогнозировать — младший жил мало приближенными к яви теориями, что вполне оправдывало его увлечение естественными дисциплинами. Но что для обычных людей стало бы непреодолимым барьером, никак не влияло ни на их глубокую привязанность друг к другу, ни на их полное, почти интуитивное взаимопонимание. К примеру, в последние месяцы перед обвинением, предметом самых их горячих споров вдруг стало математическое моделирование и комбинаторика. Весь пол гостиной, все столы и кресла неделями были завалены учебниками, справочниками, пособиями и просто горой исписанных и исчерченных листов бумаги, и этот бедлам никто даже не думал убирать. А после, когда оба уже просто выдыхались, остаток вечера проходил куда спокойнее: положив затекшие ноги на стопку книг по какой-нибудь начертательной геометрии, Майкрофт задумчиво глядел в камин, пока Шерлок, сидя прямо в центре бумажной опади, своей скрипичной дорийской токаттой вторил унылому стуку дождя по карнизу. Самые последние записи уже упомянутого мной дневника, в сравнении со сдержанным тоном остальных страниц, вообще отличались особенной надрывностью и меланхолией, так что под конец я даже начал опасаться за душевное здоровье их автора. Вести об обыске их дома застали старшего Холмса, этого бесконечно сильного и всегда сохраняющего самообладание человека, врасплох. Они буквально раздавили его, приковав к постели. Потому что это означало, что время, отпущенное братьям на то, чтобы успеть скрыться, истекло, и теперь водящие в этой игре в прятки уже ищут их след. Признаться, даже меня мысли об этой фатальной, ужасной гонке, трагичный исход которой позволил тем самым бесценным документам попасть ко мне в руки, временами приводят в трепет и бросают в холодный пот.***
День подходил к концу, а Майкрофт так и не заговорил. Проснувшись еще утром на полу, куда накануне изгнал себя сам, возле кровати, на которую уложил брата, жестоко страдающий от первого в своей жизни похмелья Шерлок просто лежал и сожалел. Сожалел обо всем подряд, что только приходило на ум, но ничего не вызывало у него такого отвращения к себе, как мысль о вчерашнем пьяном признании. Непредвиденное поступление в организм алкоголя спутало молодому человеку все карты: в единственный раз, когда его природная склонность к размышлению была жизненно необходима, он был не в состоянии подумать прежде, чем сделать. А теперь справедливо расплачивался самым ценным, что у него было — и когда он думал, что это могло быть больше, чем нервный срыв, его начинало трясти. Весь день до самого вечера юноша пребывал в уверенности, что старший брат все еще спит, поэтому даже не думал браться за скрипку — хотя ему и до смерти хотелось сыграть тому его любимых австрийских мастеров, чтобы помочь хоть чем-то. Но он только опустил брезентовую перегородку, чтобы свет не разбудил спящего, тихо перебрался с пола в изножье постели и замер там, направив остекленевшие глаза на ничком лежащего без движения Майкрофта. Ощущал ли он вину, вспоминал ли об убийстве, пока сидел так, наедине с самим собой, вне человеческих взглядов? Только на краткие мгновения, если лицо его несчастливой жертвы возникало перед ним, наполнив злостью и раздражением, чтобы после снова исчезнуть из-под его безразличного внутреннего взора — он вспоминал. Но никакой вины у него не было. Потому что в этот же миг он взглядывал на распростертую спину человека, страдания которого для него ощущались почти физически, и ему тут же становилось настолько больно, что он кусал себя за руки, чтобы с этой болью совладать. Чувствовал ли он себя особенным, зная, как это самое ненавистное и важное в государстве лицо выглядит в предсмертных корчах — или потому, что он вообще знает, как оно выглядит? Разумеется, нет, наоборот: он старался, чтобы каждый в этой стране совсем забыл о существовании мистера М — который еще и имел наглость называть себя профессором. И вот сутки наконец истекли, принося с собой новую ночь. Майкрофт не подавал признаки жизни, не шевелился, и на краткие мгновения Шерлоку начинало мерещиться, что он больше не видит, как слабыми толчками вздымаются эти поникшие плечи. Слишком богатая юношеская его фантазия уже не выдерживала проверку минутами и дезинформацией, и молодой человек осмелился одним тяжелым рывком приникнуть к спине брата, найти под челюстью тот самый бьющийся лоскут кожи и, уронив на него голову, задрожав от облегчения, выдохнуть: — Пора проснуться. Я почти поверил. С восторгом Шерлок наблюдал, как светлые мученические глаза — единственные, которые он был рад видеть — медленно открылись и взглянули на него без всякого выражения, но он словно не обращал внимания, принявшись самозабвенно, едва прикасаясь, ласкать пальцами щеку брата. — Ты испугал меня, братец, ты знаешь это? — шептал юноша, ребячливо прижимаясь к его серому костюму своим тонким нескладным телом. — Что с тобой случилось? Чем ты так серьезно обеспокоен? Завтра мы будем уже посреди океана, там нас не достать, — почти лихорадочно бормотал он. Не в силах больше слушать эту беспечную болтовню, Майкрофт зажал ему рот ладонью и впервые с прошлой ночи заговорил — а голос его словно был голосом смертельно больного человека: — Осознаешь ли ты, что вообще натворил, Шерлок? — Освободил наше государство от этой пустышки, которая душит его, — упрямо, совсем как в детстве ответил тот, вырываясь из его хватки. — Ты убил. Убил нас. Погубил собственными руками. — Я избавил всех нас от этого паразита, почему, почему ты не гордишься мной! Он сорвался на яростный крик, потонувший в окружающем шуме, но старший брат крепко схватил его за обе руки и притянул к себе, заглянув прямо в подернутые влагой глаза. — Потому что я не учил тебя быть убийцей. Свобода мысли, рациональность, дальновидность, которые я прививал тебе с того возраста, когда ты только начал понимать механизм построения связной речи, были призваны усовершенствовать твой интеллект и твою личность, а не создать идеального преступника! Сколького я о тебе еще на самом деле не знал, мой маленький глупый брат?.. Чем ты тайком занимался все эти долгие годы, пока я оставлял тебя дома одного, без надзора? — Я только... хотел защитить тебя. Мне надо было знать, что... никто не навредит тебе. Я едва пережил тот раз, когда они забрали наших родителей. И я точно знал, что не переживу, если потеряю тебя. Я ведь убил его. Я же смог. У меня получилось, я справился. От кого мы теперь бежим, кто может прийти за тобой? Кто? Слезы бежали из-под его длинных ресниц, но он даже не пытался остановить их, сдавленно всхлипывая. Позволив ему прижать мокрое лицо к своему теперь единственному жилету, Майкрофт приобнял его за плечи и после долгого молчания сипло и медленно начал говорить, словно в пустоту, сам себе: — Каждую ночь я вижу одно и то же. Вижу, как ты умираешь. Я боюсь, что однажды это случится от передоза. Или что я могу убить тебя собственными руками. Если бы ты не лежал всегда на расстоянии вытянутой руки от меня, если бы я не мог слышать твое дыхание, то каждый раз после пробуждения я бы бежал через все пугающие меня с детских лет своей темнотой комнаты, только чтобы прощупать твой пульс. Но теперь твой разрушительный максимализм наконец погубил все мои попытки спасти тебя из своего реального кошмара. И спустя мгновение, он добавил страшно отрешенным голосом: — Ты убил не профессора М, Шерлок. Вернее сказать, ты убил не всех М.***
Недавно я наконец-таки смог добраться до еще одного процессуального документа (это было даже неожиданно, но теперь я нахожу все больше единомышленников, готовых помогать мне в поисках архивов, расследованиях историй несправедливо осужденных, их реабилитации, и самом важном — предании этих преступлений против человечности огласке) — в нем фиксировались все детали этого грязного и ложного дела, все даты и судебные этапы. И вот что удивительно: оба доноса датировались практически годом ранее, нежели то самое убийство. И первый из них действительно был обычным дежурным обвинением в финансовых махинациях — от недовольного коллеги, коих в правительстве тысячи и каждый успевает насолить ближнему своему. Но вот имя второго доносчика мне было уже знакомо. Ему Майкрофт посвятил в своем дневнике целую страницу взвешенного рассуждения о том, до чего может довести человека злоупотребление доверием. В этих словах не было ни капли ненависти — а ведь он писал о том, кто лично приложил руку к аресту его семьи. Насколько для этого надо быть сильным духом и верить в доброе человеческое начало даже у самых морально опустившихся людей? Я искренне жалею, что мне не довелось познакомиться с мистером Холмсом вживую. Благодаря этому самому мерзавцу, конечно. Он обвинил сына в государственном шпионаже с такой же хладнокровностью, с какой обвинял его родителей в пособничестве экстремистским организациям. И все ради чего? Подробности и причины этого деяния слишком бессмысленны и мелочны по сравнению с ущербом, который причинил этот человек, когда-то бывший другом этой семьи. Все, чего он хотел — доверия и покровительства Главнокомандующего, а еще прибрать себе все внушительное наследство Холмсов. Я не называю его имени, но я никогда о нем не забуду. Однако этот случай стал одним из немногих, когда юный Шерлок оказался проницательнее своего безупречного старшего брата. Увы, к сожалению. Наш молодой убийца оказался также поразительно умел и смышлен, и даже сейчас, спустя годы никто не может с уверенностью сказать, кто убил мистера М и почему труп так и не был найден. И мне придется рассказать людям и эту правду в том числе, если уж я избрал профессию корреспондента и стал историком по призванию, а это значит — взял на себя обязательство быть честным до конца, даже если такая правда не всегда лицеприятна. Но главное разоблачение, которое когда-либо происходило в пределах Колонии, без всяких сомнений, является самым неоценимым наследием мистера Холмса. Он был первым членом правительства, который вынес за его стены расстрельную и засекреченную, под угрозой смертной казни скрываемую комиссарами и чиновниками всех мастей информацию о том, что наш Верховный Главнокомандующий представляет собой не реального цельного человека, а конгломерат из абсолютно разных компонентов, триаду. Которая управляла своим стадом так, что то не заметило, к слову, ничего. Совсем. Вопреки господствующему мнению, профессор М — самый неизвестный человек в государстве. Потому что тот, кого называют М, никогда и не был одним человеком. Изначально он был триедин, как Бог, Его Сын и Святой Дух — уж позвольте мне такое сравнение, не у всех из нас за эти годы исчезла вера, как бы нам ни пытались внушить к ней отвращение. Одномоментно под единой литерой М существовали профессор, мистер и господин. Их лица не схожи между собой, у них разный рост, голос... Я пребываю просто в искреннем замешательстве, когда пишу эти строки, потому что теперь, когда я знаю правду, такое тотальное неведение, заблуждение относительно своего вождя всего колонианского народа кажется мне чудовищным. Но обо всем по порядку. В записях мистера Холмса он присутствовал и я должен уважать его память и жертву во имя нашей будущей свободы и придерживаться такового. На самом деле, того самого профессора никто из нас не знал. Даже не видел. Публично он выступал исключительно в качестве мистера М — дабы показаться свойским простому пролетариату, без лишних ученых степеней, только отдаляющих от проблем рабочего класса. Он же был автором всех кодексов, по которым жила Колония и ее штаты — и по которым умирала. И всем казалось, что взаимозаменяемость употребления его "титулов", как их прозвали в народе, естественна. Пока не появился господин М. Немногословный человек в сплошь черных одеждах и... в подобии маски, мешка или капюшона на голове— тоже черного цвета. По описанию он может показаться вам похожим на палача, но поверьте мне на слово — так оно и есть. Он был не публичной стороной профессора, как мистер М, а исполнительной. Карательной, если угодно. "Как?", хотите закричать вы, "Целая страна не заметила настолько разительных отличий между двумя амплуа своего правителя?" И все, что я могу — покорно кивнуть. Рост обоих М сглаживался, подравнивался, несомненно, с помощью множества ухищрений. Голоса отличались не в таком большом диапазоне, так что неразговорчивость господина М благоприятствовала этому. А остальное... вы думаете, кто-то хоть раз видел его лицо? Для нации существовало лишь одно официальное, оно же Публичное лицо М. В то время как настоящий профессор вел образ жизни, подобающий первому лицу своей личной авторитарной империи, простите мне такой неудачный каламбур. Иначе — жил затворником. И если вы вдруг перестали верить мне — вот вам слово самого Майкрофта Холмса и его исповедь.***
19(нрзбр.)г. 11 апреля Я едва смог успокоить Шерли после того раза. И во мне не нашлось даже самой капли решимости сказать ему прямо, что они решили преследовать меня, только чтобы заставить настоящего убийцу М страдать. Этот наивный романтичный дурак решил погеройствовать, устроить революцию по пути... и только накликал на нас этим большую беду. Я не думаю, что мы выберемся с атлантического лайнера. Не верю. Нас уже не спасти. 12 апреля Пока мы ждали в порту, он все время пытался сбежать от меня — то к чьей-то собаке, то к мирно спящей кошке, то снова вздумал устроить благотворительный концерт. Все без толку, он не слышит ни единого моего обеспокоенного слова... и такой счастливый. Это тот мир, который он так жаждал увидеть, сидя на нашем богом забытом острове, а я привязываю его к себе, словно ему до сих пор одиннадцать, как будто меня не заботят его чувства. Как не сойти с ума и найти границу между беспокойством за него и желанием быть все время рядом? Хотя бы в эти последние дни. 13 апреля Так непривычно писать едва ли меньше страницы в день — но невероятно сложно уделять внимание чему-то еще кроме Шерлока, когда спустя столько дней у нас наконец появилась отдельная каюта. Он заметил, что я все еще не пришел в себя и теперь готов обнимать меня часами — он всегда был прилипчивым и забавным до жути и это даже спустя столько лет очень очаровательно. Стены почти идеального белого цвета, а на тумбочке стоит ваза с яркими синими цветами, уж больно похожими на агератум — какова вероятность, что Шерлок назовет меня старым, сентиментальным и глупым, если я попрошу разрешения нарисовать его на этом почти классическом портретном фоне? Их остро-пушистые голубые лучи точно похожи на его любопытные глаза. 14 апреля Море неспокойно, как будто отражает весь тот сумбур, который царит у меня в голове несколько недель кряду. И глядя на него, я впервые в жизни чувствую себя беспомощным перед стихией, которая вот-вот захлестнет меня. И не останется ничего.***
Они лежали на кровати без одежды, и солнце, уже клонящееся к закату, но еще без своего золотого оттенка, светило ровно и привычно, не искажая ничего. Лицо Шерлока было таким же мраморно белым, а черные кудри отливали смолью и изредка он приникал к нему, чтобы снова получить свою порцию поцелуев — а потом, вдруг что-то вспомнив, начинал пространный рассказ, крайне увлеченно и эмоционально. А у Холмса-старшего вполне получалось одновременно водить ладонями по его так и не возмужавшему телу и быть полностью вовлеченным в разговор. Иногда младший закатывал глаза и говорил, что тот его совсем не слушает, а иногда замолкал и расслабленно жмурился. И Майкрофту казалось, что вокруг корабля и в его мыслях наступил полный штиль. Все остановилось. И когда за какие-то две минуты под окнами появились катеры, вертолеты и бог весть какая еще техника, он не думал ни о чем. Только больно сжал руку Шерлок, испуганный и ошалевший. А ему все давно было предельно ясно. — Майки... не говори, что это они, пожалуйста. Что им нужно? Окно оказалось разбитым в доли секунды, а затем в каюту спустилась парочка комиссаров, которым явно было все равно, забирать преступника нагим или одетым. А следом за ними внутрь шагнул и сам палач в полном облачении. Майкрофт не мог разжать руку брата, не мог даже пошевелиться или вздохнуть. Ему казалось, если он отпустит ее, то кто-то из них двоих растворится в воздухе. Но рука Шерлока сама выскользнула из его пальцев, а он сам уже успел выстрелить по одному из комиссаров из своего незаконного, но хотя бы чистого от крови пистолета. — Шерлок, не надо! — в отчаянии закричал ему брат. Но тут вперед шагнул господин М, и не было понятно, как он видит что-то из-под своей темной вуали. Но для слепого он был слишком быстр и натренирован и поэтому его вмешательство разрешило ситуацию буквально через мгновение. Он вырвал пистолет из руки Холмса-младшего, целенаправленно ткнул его ему в лоб и спустил курок. Тело Шерлока на секунду словно зависло — как если бы он думал, падать ему или нет, а потом рухнуло почти беззвучно на каютный ковер. — Мистер Майкрофт Холмс, — без предисловий проскрипел голос господина М, — было приказано задержать вас как государственного преступника, обвиянемого в шпионаже, до выяснения всех сопутствующих обстоятельств. Но Майкрофт вряд ли слышал слова главного палача. С трясущимися губами он смотрел на труп своего возлюбленного брата, который еще десять проклятых минут назад смеялся от его поцелуев.***
17 апреля Мне наконец довелось встретиться с человеком, который в действительности правит той тюрьмой, гражданином которой я по ошибке стал. Не стану скрывать, я не впечатлен. Я воображал профессора с большим величием во всех местах и смыслах — а он оказался типичным интеллигентом с виду, бородка, очки, разве что проплешины не хватает Он судья. Последняя инстанция и последнее, что видят обреченные системой люди, вроде моих родителей. Нет, погодите, наших. Я отказываюсь отрицать любовь к своему брату даже сейчас. Я рассказал все и здесь скрывать уж точно не намерен, что мы были любовниками. Я заменил ему всех. А он стал для меня всем. И теперь казнь для меня выглядит даже избавлением. Свой штиль я пережил два дня назад, это и была моя смерть, так что я не знаю, что изменит электрический стул. Убитый моим братом мистер М был человек по имени Джеймс Мориарти — можете помолиться за них обоих, видит бог, последний был даже безобиден. А судью и палача я отдаю в ваши руки. Они не стоят ни одного святого слова. Господина М зовут Себастьян Моран, а их трусливого хозяина и нашего ничтожного Главнокомандующего — Чарльз Магнуссен. И да свершится над ними людской и божий суд.***
История этой отдельной человеческой жизни, свидетелем которой я не был, но которая открылась мне через тщательное изучение лишь чудом найденных источников, не дает полной картины всех тех трагедий, которые разворачиваются на этой земле, но завещает продолжать нашу трудную неблагодарную работу по изъятию личных дел, писем и архивов из застенков наших казеных крепостей и сборке каждой отдельной жизни по крупицам, с терпением, интересом и уважением. И поэтому наш долг — общегражданский, воинский, человеческий — сделать все, чтобы их имена не были забыты.Дж. Х. Уотсон