***
В детстве он слышал от взрослых: «Нарушения эмоционально-волевой сферы. Трудно будет в коллективе». Тогда он ещё не знал, что такое эмоционально-волевая сфера и чем грозят нарушения в ней. С возрастом, конечно же, понял. Ему действительно было трудно, но не только в коллективе, а вообще. Трудно, потому что пробудить и классифицировать собственные эмоции через логику – это вам не мыльные пузыри пускать. Но Дазай почти привык к этой своей особенности, и почти даже не пытался с ней справиться. Или, вернее, исправить. Наблюдать и анализировать он тоже привык. Но вот тот бледный рыжий мальчик был совсем другим. Опекун говорил, что Накахара-кун тоже испытывает затруднения. В том же, в чём и Дазай. Но если Дазай практически не чувствовал, то Чуя, напротив, чувствовал слишком много и сразу. Каждый раз, когда рыжего накрывала «волна», за ней следовал «прилив» - так это называл про себя Дазай. Тогда ему казалось, что Накахара тонет в своём внутреннем океане и одновременно сгорает в пламени его волн. Причудливое зрелище. За ним было очень интересно наблюдать. И даже волнительно. И Дазай наблюдал. Наблюдал, общался и запоминал. Запоминал всё. Он запомнил, как Чуя боялся собственных страшилок (и Дазай старательно подражал этому страху, чтобы не отставать). Запомнил, как они учились целоваться друг на друге (и на хрена было врать про какую-то девчонку, дурья твоя башка!). Запомнил, как изучали свои подростковые тела (экий потешный, краснеет, как девчонка, и трясётся так же). Запомнил, как болеет организм после хорошего опьянения. Запомнил, как радовался Накахара новой квартире (конура два на два, но лучше так, чем с опекунами, тем более сейчас, когда Осаму так высоко поднялся). Запомнил, как покупали этот дурацкий диван, как открывали первую бутылку какого-то особого вина, на котором настоял Чуя. Дазай помнил также, как открыл вторую и третью бутыль, как на всякий случай откупорил четвёртую и пятую в порыве щедрости, помнил, как в груди всколыхнулась опять зависть к эмоциям товарища, которые он не мог испытать в полной мере. Помнил, как поставил на стол недопитый бокал вина, как Накахара, выпивший значительно больше и быстрее, опёрся на него плечом. А что было потом – он не помнил. Потому не понимал, куда сбежал Чуя, какого чёрта он опять пьян, почему так радостно носится на задания в одиночку (хотя раньше терпеть не мог этого) и почему внезапно его избегает. Решив, что это очередная блажь (как шляпы или перчатки), Дазай плыл по течению. Недели через две на работе поползли слухи о том, что Накахара Чуя влюбился. Он, якобы, стал рассеян, задумчив, молчалив. Дазай живо представил, как морская пена покрывается тонкими языками пламени, как они охватывают солёную синь и взмывают в небо. В груди что-то неприятно зашевелилось. Много позже Осаму в одной из книг прочтёт весьма точное описание и узнает, что именно это называется ревностью. Нельзя больше ждать. Дазай вернулся домой поздно и застал Накахару в задумчивости сидящим за их круглым столом в комнате. Кажется, он задумался так крепко, что не заметил его возвращения. Это была их семнадцатая зима, холодная и снежная. - Нам надо поговорить, - Дазай не узнал собственный голос и подвинул к себе второй стул, намереваясь сесть. В уголке оконного стекла распускался острый синий цветок. Подсвеченный уличным фонарём, он казался охваченным пламенем.***
Чуя, сколько себя помнил, всегда был эмоциональнее других. И бесился от этого. Однако именно чувствительность позволяла ему быстрее понимать многие вещи. Так, например, он первым осознал своё нездоровое влечение к Дазаю и списал его на гормональные изменения. На гормоны он списал и своё страстное желание целовать друга, заставившее его выпалить эту очевиднейшую чушь про какую-то девчонку. Именно гормоны он обвинил в том, что они с Дазаем помогали друг другу мастурбировать. Каждый раз Чуя боролся с желанием упасть в объятья напарника и раствориться в них. Каждый раз усилием воли отказывал себе в поцелуях. Каждый раз довольствовался методичными однообразными движениями рук, опасаясь торопить того, кто не так быстр в понимании. Чуя думал: закончится гормональный всплеск, игры с Дазаем наскучат, и всё станет на свои места. Чуя всегда был честен с собой. Но иногда усиленно себе врал. И когда наконец случилось то, чего он так жаждал, в нём остались только боль и страх. Всё, абсолютно всё было не так. Слишком крепкое вино. Слишком тяжёлые сигареты. Слишком пьяные, чтобы быть нетерпеливыми. Чуя запомнил, что было больно. Больно до нахлынувшей трезвости. Надо было пить больше или не пить вообще. Чуя давился слезами, умолял Дазая остановиться, упирался руками в его грудь – бесполезно. Дазай и трезвым всегда был сильнее. За солёной пеленой невозможно было разглядеть его лицо. Безуспешно пытаясь унять слёзы и перебороть боль, Чуя просил о помощи: умолял поцеловать, прикоснуться, хоть как-то помочь расслабиться – сам он не мог, до того была напряжена каждая клеточка тонкого тела. Дазай будто не слышал. С хриплым рычанием вбивался в чужое тело, сильнее и глубже, словно стараясь сделать ещё больнее, чем уже было. Чуя до крови искусал свои губы, когда Осаму излился в него и прекратил эту пытку. Тело сотряслось в мышечном спазме, и Чуя провалился в темноту. На следующее утро Дазай ничего не помнил. Или помнил не до конца. Сердце Чуи разрывалось от переполнявших чувств. Хотелось поговорить с Дазаем («Ты помнишь, гнида, что между нами было?»), убить его («Как ты мог так со мной поступить!»), умереть самому («Почему всё так вышло?»), просто исчезнуть («Нет человека – нет проблем»), забыть всё («Как тут забудешь») и… повторить. Повторить, но иначе, как будто в первый раз, переиграть, словно до этого ничего не было. Но Чуя так и не смог ни на что решиться, как и всегда. Слишком много сомнений. Слишком много вопросов, на которые он не мог дать ответ. Дазай знал? Нет, хотя бы подозревал? А сам Чуя? Неужели не допускал, что может случиться именно так? Дазай действительно не помнит? Или притворяется? А если кто-нибудь узнает? Почему вдруг так много появилось самостоятельных заданий? Уже знают? Подозревают? Да какая разница! Как там Дазай? Если он помнит, его мучают угрызения совести? Или он наслаждается своей победой? Или совсем ничего не чувствует? Со стороны вообще не видно никаких изменений. Заблудившись в лабиринтах самокопания, Чуя не заметил, как отдалился от всех ещё больше. Не заметил он и того, что стал неуклюж, забывчив, невнимателен. Не заметил и насмешливых шепотков за спиной. Не заметил, как изменились его сны. Всё чаще в них он обращался в мотылька, летел к одинокому фонарю и плавился в его свете, бешено колотя крылышками. Вот и сейчас Чуя задремал за столом и сквозь полуприкрытые веки уже почти видел и этот фонарь, и этот свет. - Нам надо поговорить, - Чуя не узнал этот натянутый струной голос, а потому вздрогнул и впервые за всё это время открыто взглянул на Дазая. Тот сел напротив, положив руки на столешницу ладонями вверх, как делали они всегда, если нужно было откровенно поговорить. Чуя медленно опустил глаза, стараясь унять дрожь в коленках и не видеть раскрытых рук. Он ждал этого разговора и боялся его. За окном кружила снежная вьюга.***
Дазай всегда легко читал людей, но понимал их с трудом. Чуя не был исключением. Весь как на ладони с этим своим калейдоскопом впечатлений, и как не помер ещё от избытка красок? Дазай не понимал и беззастенчиво завидовал, проникаясь к другу и напарнику небывалой привязанностью. Сам он испытывал затруднения в пресловутой эмоциональной сфере, и поэтому на понимание глубинных причин действий и слов Накахары ушло довольно много времени. А на понимание собственных – и того больше. Дазай согласился купить этот уродливый диван только потому, что Чуя воспылал к нему внезапной симпатией, и, как позже признался себе Осаму, потому ещё, что сам Чуя на этом диване становился совершенно домашним и невероятно соблазнительным. Именно тогда, когда Накахара хлопнулся на малиновую обивку и с полубезумной улыбкой взглянул вверх, Осаму понял, что хочет его. Накахару, разумеется, не диван же. И у него были чудесные планы на грядущий вечер. - Чуя, - Дазай старался говорить мягко, но уверенно. – Прошу тебя, расскажи. «Что произошло, Чуя? Что я сделал? Или не сделал? Чуя, что я не помню? – крутилось на языке, но нет, нельзя так прямо. Накахара и без того выглядит готовым в любой момент сорваться с места и убежать. - Чуя, пожалуйста, - Дазай выдерживал долгие паузы и повторял снова. – Пожалуйста. Пожалуйста. Поделись, не держи в себе. Пожалуйста. Как раньше. Накахара молчал, пряча лицо под чёлкой и руки под столом. Он, казалось, даже не дышал. Дазай приготовился ждать. За столько лет он отлично усвоил, что Чуя не станет молчать слишком долго, просто не сможет; знал, что где-то внутри этого мелкого рыжего мальчишки закипает океан – ах, как он прекрасен, когда горит! – и Чуя тонет в нём, захлёбывается пламенем. Это возбуждает. Осаму зажмурился, отгоняя от себя ненужные сейчас мысли. А когда открыл глаза, Чуя уже поднял голову и смотрел на него. - Что именно я должен рассказать? Дазай чуть подался вперёд и легко пошевелил затёкшими пальцами, привычно приглашая напарника «к столу»: именно так, лицом к лицу, сложив руки друг перед другом ладонями вверх, они и вели наиболее серьёзные для себя разговоры. Чуя медлил, хотя и было видно, что приглашение получено. Молчание затягивалось, в зрачках Накахары Осаму видел своё отражение и быстро расцветающие над океаном языки пламени. Если не ответить сейчас, Чуя перевернёт стол, зарядит Осаму по лицу и сбежит. Что-то подсказывало, что в этот раз будет нелегко его найти. - Расскажи мне то, чего я не помню, Чуя. - Не помнишь, значит, - не отводя взгляда, Накахара медленно пристроил свои руки на столешнице рядом с руками Дазая. Только вместо открытых ладоней Осаму ждали сжатые кулаки. Сжатые настолько, что кожа под перчатками наверняка совсем побелела и стала похожа на снег, толстым слоем покрывавший наружный подоконник.***
Чуя прекрасно знал свои границы. Как знал и то, что Дазай их знает. И как бы Чуя не старался, он не мог сделать шаг назад и остаться в рамках. Теперь, когда он осмелился взглянуть в знакомое лицо, то, что он увидел, буквально вытолкнуло его за черту. Всё: невысказанные детские обиды, провалы в спаррингах, страх перед собственной способностью, слабость, любовь, фетиши, закаты, детские страхи, сомнения, пролитый чай, пьяное изнасилование, веснушки, суицидальные наклонности, рассветы, зависть, разбитый телефон, поцелуи, вино, работа, разочарование – было беспощадно брошено в это лицо. Чуя хрипло, тяжело дышал, чувствуя, как спадает тяготившее напряжение. Он знал, что это ненадолго, что скоро его накроет сожалением и новыми сомнениями и всё вновь пойдёт по кругу. В горле пересохло. Лицо Дазая оставалось обжигающе спокойным, и только сквозь мокрую пелену – опять слёзы? – Чуя как будто видел призрака с кровавыми глазами – наслаждающегося представлением, похотливо облизывающегося Осаму.***
Дазай наблюдал. Дазай слушал. Слушал внимательно, выхватывая из потока информации только самое важное. Теперь он понимал, в чём проблема, как понимал и её масштабы. Ещё он знал, что после «прилива» в океане бывает штиль. Накахара разжал кулаки и невидящим взором уставился на их руки. Дазай проследил и повторил его взгляд. На левом запястье Накахары, под кромкой перчатки, пульсировали паутинки вен. Дазай пошевелил пальцами и легонько коснулся этого запястья. Чуя не среагировал – всё ещё доверял. Тогда Дазай осторожно погладил бьющиеся венки, обхватил худые белые запястья и начал массировать. Он не раз замечал, что Чуя сам начинал делать это, когда нервничает, - должно быть, это успокаивает. - Мне жаль, - Дазай то надавливал, то отпускал, кожа под его пальцами начинала краснеть. – Я не хотел, чтобы так вышло. Прости. Ты простишь меня? Осаму поднял глаза в поисках ответа, который – он знал – ему не нужен. Он очевиден. Щёки напарника залились потешным румянцем, в полуприкрытых глазах Дазай видел, как океан Накахары покрылся мелкими искрящимися волнами. Похоже, такой массаж не только успокаивает. - Чуя, ты дашь мне второй шанс? – тонкие пальцы скользнули вверх по рукам, остановились на сгибе локтя. Накахара дёрнулся было назад, но тут же вернулся, вновь пряча глаза за чёлкой. Дазай расценил это за ответ «да». – Дашь мне второй шанс… прямо сейчас? Осаму надавил большими пальцами на кожу, перекатывая ими набухшие вены, и почувствовал, как тонкие руки вцепились в его локти. Чуя такой чувствительный. Его океан снова пылает. Дазай наслаждался. Ветер за окном стих. В свете фонарей кружили крупные пушистые хлопья снега.***
Чуя мысленно матерился. Самыми грязными словами, которые знал. Он метался между своей злостью, страхом и так некстати проснувшимся желанием – как вообще могло оно возникнуть после всего случившегося? Почему именно сейчас Дазай так внимателен и терпелив? Почему не тогда? Почему сейчас ещё страшнее, ещё желаннее? - Да, - собственный выдох, как выстрел. Дазай поднялся, обошёл стол и присел на корточки возле Накахары, сложив руки тому на колени. Смотрел снизу вверх – выжидательно, непривычно, – и Чуя не выдержал, положил ладонь на макушку, погладил густые спутанные тёмные волосы. Осаму осторожно потянулся к нему, коснулся губами шеи. И ещё. И ещё. Поднимаясь выше, огибая чокер, оставлял свои невесомые жгучие поцелуи, сквозь одежду массировал ноги и пах. Добравшись до губ, тронул их языком – солёные – и дальше, глубже. Так горячо и влажно. Чуя чувствовал себя странно: будто был выше Дазая. Во всех смыслах. Чувство страха отошло в тень и замерло там. На его место пришла страсть. Незнакомая, ведущая. Накахара отвечал на поцелуй жадно, чувствовал, как тесно становится в одежде. Дазай мягко отстранился, позволив Чуе совсем немного потянуться за ним, встал на колени, расстегнул брюки и обвил пальцами сочащийся член Накахары. Чуе это нравилось: было приятно, знакомо и даже привычно. В какой-то момент он подумал, что, как раньше, на этом и закончится. Но ощутил вдруг, что его ласкают не только рукой: Дазай облизывал его и посасывал, иногда заглатывая почти полностью, неотрывно глядя в глаза. Во рту у него было тепло, мокро и как будто бы даже тесно. Чуя запустил руку в лохматую макушку и бессознательно указал Осаму более приятный для себя ритм – тот послушался, и очень скоро Накахара кончил. Дазай едва заметно поморщился и сглотнул, пробурчал что-то себе под нос и слизал малейшие капельки полупрозрачной жидкости с чужого тела. Ещё. Чуя хотел ещё. Он притянул к себе лицо Дазая, ухватившись за ворот рубашки, раздвигая ноги, соскальзывая со стула и уводя за собой. К чёрту всё. Уж коли сгорать, так сгорать с удовольствием. Почти ползком добрались до дивана, сбросили одежды и вжались друг в друга. «Вот теперь – да. Сейчас – разрешаю» - думал Чуя. Вслух он указывал Дазаю, что делать: где целовать, где прикасаться, нежнее, сильнее, глубже. Дазай слушался беспрекословно и изредка уточнял: «Так?» В этот раз Чуя не плакал. Было больно чуть-чуть, в самом начале, а потом стало до неприличия хорошо. Дазай двигался в нём иначе: сдержаннее, заботливее. Целовал и ласкал белое тело, гладил волосы и постоянно смотрел в глаза. Это смущало; Чуя заливался краской и возбуждался ещё больше. Он снова кончил. - Потерпи ещё. Пожалуйста, - Дазай перевернул его спиной к себе и продолжил двигаться. Чуть жёстче, чем раньше, чуть быстрее, сжимая ладонями напряжённые ягодицы. Чуя царапал спинку дивана и постанывал – тихонько, сдерживаясь, - было так стыдно за то, что так хорошо. Он кончил в третий раз, и Дазай излился следом. Обессиленный, Чуя повалился на диван. Дазай прилёг рядом, умостив голову на его груди. Неосознанно перебирая тёмные пряди, Чуя уснул, пробормотав: - Это будет наш первый раз.***
Дазай чувствовал себя живым и нечеловечески удовлетворённым. Теперь он знает, как выглядит вблизи настоящий огонь этого океана. И знает, как его разжечь. И как заставить полыхать ещё ярче, ещё жарче – знает. И заставит его гореть, высекая раз за разом всё новые и новые искры. Дазай, может, и плохо чувствовал, но отлично видел и управлял. Фонари за окном уже не горели. Снег если и шёл, то был невидим. Дазай спал и видел сон о синем океане, взмывающем к небу алыми языками пламени.