Печальный оптимизм

Глядя в потолок звезд не увидеть. Там разве что трещины плывут в сохранившихся желтоватых участках. Потолок потихоньку крошится, как и вся эта унылая конура, которую принято называть домом. Чиминово «никуда» приводит его в эту привычную дыру. Ну а куда же еще? Все в принципе закономерно, и он там, где должен быть. Должен… Забавно звучит. Он не помнит, как доходит до дома, замерзает, или нет, ноги сами приводят сюда по знакомому маршруту, мысли путаются, грызут друг друга, напоминают о чем-то. Чимин тянет с себя толстовку, кривится от глухих ударов барабана в голове и пытается припомнить, как поднялся на лифте, открыл дверь. Какого цвета вообще эта чертова дверь? Бывает же такое. Вот проходишь мимо одной и той же вещи каждый день, а не замечаешь. Игнорируешь неосознанно, как тот же мозг игнорирует нос. Чимин чешет затылок и пытается вспомнить, как она посмотрела на него, стоило ему перешагнуть порог, что сказала и сказала ли. Или ей было насрать? Или и дома ее не было? И не врет ли он сейчас сам себе, делая вид и прилагая как таковые усилия в черепушке, не лжет ли, что не знает ответа. Не знает, каким было и всегда будет выражение на ее лице, никогда не меняющееся особо, как и вечно вьющиеся жёсткие локоны. Во рту противно, кисло и тащит отходами: он так и не почистил зубы. Еще одни помои разлагаются в нем. Как символично. По виску скатывается капелька пота. Такое себе дополнение к убогой картинке. Следует еще парочка следом. Ни от жара совсем. Ни от волнения. Непонятно вообще отчего. В голове один за другим всплывают очертания, преобразуются цвета, становясь полноценной картинкой, как будто их кто-то туда вставил, включил проектор. Махнул на экран: «На, блять, наслаждайся!» Как будто Чимину мало всего вот этого дерьма. Давай добьем, весело же. Давай ткнем носом в старое, знакомое говно. А ему куда деваться, смотрит. Кадры, пусть и яркие, на самом деле не лучшего качества, плохо смонтированные местами, срезанные вдоль пленки, и тем не менее не спешат разлететься в не пойми что. Кому надо, тот, впрочем, по-любому поймет. Потому все эти кадры-картинки берутся за руки в его голове и пускаются в хоровод. Воспевают? Нагнетают? А может, проклинают в очередной раз. Все эти стоп-кадры его жизни, его полета из пизды всем нам известно куда. Они кружат и кружат там, внутри, искореженными водяными мотыльками, напоминают о позабытой ненадолго тошноте, подкатив к самому небу. Они шепчут очень тихо о тревоге. Отвращении. Стыде и о многом другом, не самом приятном. Иногда разрывают хоровод и подпрыгивают, бьют по извилинам особенной резкостью будто взяв в пример метод психической импровизации, содранной с чужих стен, покинутых им недавно. О последнем Чимин сейчас старается не думать, о побеге своем, о шуме воды и о крысах одичавших окончательно. Он давит на виски, скривившись в лице пуще прежнего, спотыкается о тумбу, задевает синюю медузу на бедре и падает на скрипнувшую коротко кровать. Ненароком пальцами царапает маленьких медуз, неторопливо плывущих на шее, превозмогая чертову тошноту, вдавливает сильнее под кожу тех, подаренных с любовью. С любовью ведь? Или как? Они плывут все вместе к самому нутру. Мысли, кадры, или как там будет угодно назвать всю эту смесь, цепляют щупальце и давят поверх, прессуя в консерву. Цветочный халат в его сознании, вдруг превращается в разноцветный фартук. Улыбающееся доброе лицо с парой морщинок, искажается в гримасу отвращения, а ванильный коктейль перевоплощается в сырое мясо и тянет затхлостью, пролежавшей на открытом солнце пару дней. Вся эта мешанина вытягивает еще кое-что, заставляет вспомнить о «Печальном оптимизме», о копии на чужой креативной стене. Можно смело сказать, что вот так − вот, посмотрите на этого парня − так и сходят с ума. Это так? Или нет? Все же, знаете, вряд ли. Его мутит, что же, снова, почти выворачивает прямо на простыню. Когда же закончится это отравление? Да и отравление это разве? Он дергает себя за волосы, за эти рыжие поврежденные дорожки, цвет которых изначально ничего не способен изменить. Дергает за них сильнее, давая установку встать и направить свое тело в ванну, под душ, подальше от мыслей, от кадров, что сменяются, укачивая все сильней. И вот уже вьющиеся волосы там, в кадрах, тонут в неопределенности цвета. Они не то красные, не то рыжие, не то черные. Не то седые, не раз не крашенные, выцветшие, жирные. А брови темные, слишком густые. Губы некрашеные, тонкие, с одним и тем же неизменным тоном в голосе: Другого я от тебя и не ожидала. Затем тишина. Ненадолго. И ругань не то на экране в бестолковом телешоу, не то в реальности, в не менее бестолковом существовании. Треск. Напоминание о том самом часто не работающем телевизоре через стенку, противным шумом вбивающим дополнительные гвозди-спецэффекты в знакомый хоровод. Тот шипит намного чаще, чем показывает что-то нормально. Дерет корку за коркой, провоцируя на раздражение, не давая ему уснуть. Иногда напоминает о звездах, которых не найти на потолке. Которых никогда там и не было. Иногда напоминает о медузах, которые светятся в темноте, которые плывут над сердцем одного земного божества. И чего там, говорят, у них нету? Мозга, сердца, костей? Чимин прижимает ладони к ушам и ко рту, сжимает лицо в нервных движениях, весь сжимается в позе эмбриона и застывает, ощущая резь то там, то здесь по телу, по нутру, по исполосованной данности. Ощущая раздражение и неспособность собрать себя воедино. Ему так хреново, и это мы давно уже выяснили, и это «хреново» устарело уже, есть предположения, что он подыхает. Именно подыхает, не умирает, как говорят помягче. Такие, как он, могут только дохнуть, сдохнуть, смысл от этого впрочем не поменяется и пора бы уже вызвать скорую. На помощь позвать. Но, разве всем этим паразитам, бегающим у нас под ногами вызывают скорую? Не смешите. Вернее будет решение отдать себя на их растерзание, всех тех тварей, они ведь так давно ждут, всю краску уже под кроватью разодрали, все хвосты друг другу повыдирали и куски жесткой шерстки с граммами плоти валяются то там, то тут. Еще один акт самопожертвования, и, может, те беситься меньше станут, может, тоже подохнут наконец. Может, может. А может и нет. Все заканчивается резко, как и началось. А когда началось и не вспомнить, и никто не вспомнит, кого ни спроси. Все смолкает. Не потихоньку, как после анестезии с постепенно сходящим онемением, а как при переключении канала. Без щелчков, без криков и визгов, без каких-либо сопутствующих проводников. Картинки рассасываются, будто дым, быстро исчезнувший в дымоходе. Проектор выходит из строя и тело расслабляется. Он открывает глаза и намеревается сходить в ванну, или доползти, тут уж как получится. Вот только ничего не заканчивается, и потолок над головой ему незнаком. Он моргает пару раз и открывает веки повторно, находит себя на кровати Чонгука. Находит чуть правее окно, за которым шумно льет дождь, находит стены со сдвигами горных пород, шаблонами самых разнообразных ландшафтов, ранее не виданных наскальных рисунков, каких-то упоминаний из японских легенд. Находит чужое и еще более чуждое в давно знакомом. Его не тошнит больше, и не болит голова, и кишки не связываются в узел, все отпускает пугающе резко, вдруг становится тихо внутри. Тихо, но никто не сказал, что спокойно. — Ты не умеешь дружить, — доносится со спины, заставив его вздрогнуть. Этот кто-то, слишком часто повторяется. Разве можно так? Ему не надоело? В комнате горит неяркий свет, ненавязчивый такой, рыжеватый, но Пак видит в нём более чем четко. Разворачивается, садится на месте, опускает глаза и находит Тэхена, сидящего спиной к стене, на полу в паре метров от себя. Тень прикрывает его туловище, все, что ниже груди, теряется где-то под ворохом неосязаемого черного пледа и сколько не вглядывается, Пак не может понять, отчего так. Откуда такая темная плотность? — Не умею, — тем временем, вырывается без спроса из его собственной глотки. «И не хочу»,— тихо добавляют в голове. Знакомое. Такое знакомое. Дежавю? Ощущения прошлого подсказывают, что после Тэхен должен встать и уйти. Чтобы более ни разу не подойти и ничего не спрашивать. Ведь так всегда и происходило. Он так всегда и поступал. Раньше. Тогда. Когда именно? Никто уже и не вспомнит. Проходили уже. Зачем повторять? Еле слышное шуршание и писк, вернувшееся из недр, отвлекает, заставив моментально напрячься. Пугающий знакомый звук обдает потоком неприятных мурашек. Этот звук идет откуда-то из тени, откуда-то со стороны Тэхена. Откуда-то из плотности, скрывающей часть тела. Ну что же ты, давай, подойди, посмотри, — издеваются мысли. Те самые, что все пытаются запечатать в консерве. «Мозг задыхается», — шипит эхом, отбиваясь от подкорки черепа. Чимин их не слушает, старается, по крайней мере, не слушать. Направляет все внимание на Тэхена, пытается отыскать в его глазах знакомые планеты, где медузы вместо звезд. Но что-то не так. Он пытается найти своего Саруто-Хико, найти Цуки-Юми и волшебную микстуру, которая поможет его божеству в балансе эпизодов и фаз в этих неугомонных качелях. Рыжий кое-как поднимается с кровати, или на чем он там сидел, и направляется к нему, с каждым новым движением улавливая запах, от которого волосы встают дыбом. Слышит шепот. Мерзкий, пугающий до содрогания. С каждым следующим шажком медленно стягивает с Тэхена тот черный плед, сотканный из плотной тени, и его взгляду открываются знакомые предплечья, локтевой сгиб, разветвления вен, побледневшая кожа. Осознание последнего заставляет примерзнуть к месту изваянием. Почему Тэхен такой бледный? Он всегда был таким? Разве был? Чимин перестает дышать, когда наконец видит порезанные вдоль Тэхеновы запястья и крыс на его коленях, на его разодранных шортах, в дырах между сгрызенными краями, на его животе. Грызуны перемазаны в крови. В Тэхеновой крови. Пьющие ее. Лижущие. Упивающиеся. Жадно втягивающие в себя чужую плазму жизни, противно визжа и крича друг на друга. Пака начинает трясти, голова отрицательно подергивается, будто в нервном тике, а посиневшие губы Тэхена тем временем приоткрываются, словно живя отдельной сущностью: — Возьми меня за руку и больше никогда не отпускай, — эта самая рука, с длинными пальцами, вся запачканная сейчас в крови, искусанная там и здесь, подранная в месиво тянется в сторону Чимина. Возьми же ее, пожалуйста. Протяни в ответ свою. Линии сердца, жизни, ума, все стирается в багровой безысходности. Все, значащее хоть что-то, исчезает под прессом того, что не вывести. Пак отшатывается назад, вылупив глаза от ужаса, задыхаясь от нехватки кислорода, не в силах оторвать взгляда от того, как одна из крыс виснет на той самой приподнявшейся кисти, глубоко впиваясь в плоть. Тварь висит, вцепившись зубами, словно бойцовская псина в команде «разодрать», не желая сдаваться или отпускать. Пак глядит на нее, глядит на него, на глаза, где за несколько минут умерла целая галактика, в которой, он думал, пропадет сам, теперь и они глядят в никуда. В знакомое Чимину никуда. В полет, окончательный, достигший земли в глубину трех метров, чуть меньше, чуть больше. Непонятно, как Пак еще держится на ногах, как еще не срывается и не кричит во все горло от увиденного. Не спешит набирать скорую, не склоняется над парнем, судорожно пытаясь оторвать от него всех этих мерзких тварей, шепча про себя, бормоча, чтобы перестали уже высасывать чужую жизнь. Перестали преследовать его, прекратили этот ужас. Исчезли, сдохли, пропали навсегда. Оставили в покое. Ну хватит, пожалуйста! Его мысли разрывают как всегда неожиданно, словно ожерелье из бусин. Ряд был и вот его уже нет. Рыжего хватают за запястье, откуда-то со спины и тянут назад, словно он безвольная кукла. Тяни, толкай, растягивай, бросай. Руки, еще одни знакомые руки, обвивают за живот, а слишком горячее дыхание мажет над ухом, словно это в порядке вещей: — Он тебя уничтожает, но тебе это нравится, — предупреждает знакомо. От обладателя этого голоса пахнет горьким шоколадом, и узнать его Чимину не трудно. Из глаз вырываются слезы, словно нажали на игнорируемый до сего включатель, но шок все еще сковывает, заставив позабыть про сопротивление. Тот, кто нес в себе аромат какао, в этот момент на себя совсем не похожий, сидящий там, на полу, в луже собственной крови, сломленный, жалкий, безнадежно опускает свою руку, и с уголков его красивых губ стекает тонкая ниточка крови, крошится по швам на подбородке и падает ниже, потянувшись прямо по груди, погребая за собой медузу, изображенную над сердцем. Погребая за собой еще один огромный, бесконечно прекрасный больной мир со всеми его обитателями. Крик, застрявший внутри черепной коробки Чимина, бьется там о стены, как умалишенный в смирительной рубашке. Но так и не находит выхода. Ни снаружи, ни внутри. Ни куда-либо ни было. Дохлый номер. — Я просто хотел, чтобы все были счастливы, — соскальзывает с пухлых дрожащих губ. Чимин ни к кому конкретно не обращается, и, наверное, это и так всем понятно, даже тем же жадным крысам на полу. Он понимает донельзя четко: невозможно угодить всем. Внутри него, на самом деле, всегда жило это осознание, оно есть в каждом, оно всегда кружилось там, в противоречиях, в действиях, в их скрипах под кроватью. Не получится сделать всех счастливыми. Боже, ведь это так просто. Он же приходил к этому и снова делал шаг назад. Так просто и понятно вроде, а он так долго к этому шел, вновь поднимаясь кое-как. Так долго противился, только изувечивая сам себя. Кто-то все равно будет страдать, как и мальчишка из притчи «Уходящие из Омеласа». Кто-то канет в небытие в четыре минуты и двадцать секунд, это неизбежно. Кого-то все равно придется бросить, разочаровать, обидеть, ранить, сделать больно, как бы ни хотелось этого избежать, без этого никак, не надо обманываться, а то сделается только хуже. Так или иначе боли не миновать. Жизнь — это прыжок из пизды… в общем, вы уже и сами отлично знаете куда. Чимин вдыхает всей грудью, широко раскрывает глаза, дергается и вскакивает, как после удара электрическим током. Тут же загибается, а по виску скатывается знакомая капелька холодного пота. И еще одна ей в пару. Простыня под ним вся влажная, и руки подрагивают, будто после бодуна. Все звуки отсутствуют. Можно подумать, что ему повезло, и телевизор через стену наконец окончательно поломался, зернистый экран замолк, антенна полетела на свалку, и все они тоже умолкли ненадолго, заснули, как и крысы под его кроватью от которых в кой-то веки ни единого писка. Ни единого визга, скрипа, шипения. Только тишина. Было бы замечательно обнаружить, что все эти твари там и вовсе передохли, но он ведь так и не решился насыпать им яду, расставить ловушки под кроватью и по углам. Это бессмысленно, они слишком живучие. Так что куда там. Крысы просто спят. Сытые, отвратительные создания дремлют до поры до времени. Их время еще придет, а если нет, то первые побегут с тонущего корабля, это всем и так известно. Сытые, — вдруг повторяется в мозгу, зацепившись за словечко. А чем это, к слову, те сытые? Чимин опускает ноги на пол и, боязливо оглядываясь, не замечая никакого движения, осторожно опускается на пол, моля про себя, чтобы не хрустнули суставы так не вовремя. Колени касаются содранного участка вблизи кровати, дыхание подводит, и пот капает рядом с коленями и на бедра. Если они сейчас вылетят и вгрызутся в него, он вряд ли сможет дать им отпор. Так и загрызут убогого, только вспоминай потом, как выглядел. Хотя кому там вспоминать-то? Вот умора. Глаза вглядываются в подкроватную темень, Чимин тихо сглатывает, находит взглядом знакомые царапины на полу, какой-то мусор, пустую бутылку из-под пива, закатившуюся туда невесть когда. Находит в мыслях поцелуй, после которого разрушилась дружба. Впрочем, была ли эта самая дружба − еще вопрос. Находит белые и черные провода от порванных наушников, по одному на каждое ухо. Находят книгу с тонной пыли и фотографию недовольной женщины со скрещенными на груди руками, находит нарисованных медуз с обратной стороны того снимка. Косые улыбки. Точки, соединенные меж собой. И не находят ни единого доказательства пребывания там их. Тварей этих. Нет ни запаха, ни кусков шерстки, ни экскрементов. Он проводит подушечками по царапинам, но они совсем не крысиные, они вообще не от когтей, а от ногтей, быть может, даже его собственных, содранных местами, попорченных, с заусеницами, в занозах под пластинами. Чимин неожиданно усмехается, отмечая это. Садится на месте, вытянув ноги, неверяще глядит под кровать и нервно улыбается. Хотя это ни капли не весело, ни грамма не смешно. Это вообще, кажется, чушь какая-то. Приехали. Пак мотает головой и поднимается на ослабших ногах, проходит к двери и толкает ее, выходит в коридор, как какой-то робот на батарейках. Бред какой-то. «Кому ты обещал? — спрашивает удивленный голос Чонгука, когда слышит, что Чимин торопится домой, — кому ты обещал вернуться пораньше?» Бред. Дома — никому, он наврал. Торопился к Тэхену, ему обещал. Но ведь мог же пообещать и им, чисто теоретически. Родители же всё-таки. Такие себе, конечно, но куда деваться. Чимин толкает соседнюю дверь, там она должна лежать на кровати со своим сожителем, прямо напротив шипящего телевизора с длинной старомодной антенной. В своем неизменном халате в ебучий цветочек, с вечно недовольным выражением на лице, вьющимися волосами на голове, с нахмуренными, слишком густыми для женщины бровями. Чертова стерва, сказать, что мать, язык уже давно не поворачивается. И все же он живет с этой чертовой стервой, он ее сын, пусть от последнего никто из них не в восторге. Пак малость пошатывается − вот-вот упадет − оглядывает каждый угол, словно видит эту комнату впервые. Словно риэлтор оценивает на продажу. Она бы уже давно что-то крикнула, кинула чем, но ее в комнате нет, как нет и телевизора, и дивана, и вообще никого и ничего нет, кроме четырех стен со старыми обоями. Безвкусными, в полоску, как в тюрьме. За решеткой гнетуще. Знакомо? Бред. Чимин отступает на шаг и трет шею. Бред. Надо подумать, попытаться, прикинуть логически. Признаться, у него, конечно, были проблемы, может даже мини-галлюцинации от стресса, перенапряжения, нервы-то не резиновые. Те же крысы на дне чужих рюкзаков скребли слишком громко. Временами пищали. Но, несмотря на это, у Чимина была осознанность. Он летел, ошибался, но знал, пусть и неточно, подозревал, куда все катится. Куда пиздует это всё, короче говоря. Как долго он спал? Так долго и крепко, что она решила свалить, прихватив все, что только возможно, так? Да, конечно так. А как иначе? Чимин усмехается, передергивает плечами и забегает в ванну, словно пытаясь спрятаться там от странных мыслей, заперевшись на замочек изнутри. Он включает кран, не глядя в отражение, заползает прямо так, в чем есть, в ванну и включает душ на полную. Вода брызгает ему в лицо, майка прилипает к коже, шорты и белье − тоже. Прилипает, как и их крики. Как визги. Как треск. Как чьи-то прикосновения. Вода брызгает на стены. Стене же, как говорится, хоть бы хер. Чимин нервно сдирает с себя эту мокрую массу и кидает ее на пол. Та с противным чавканьем приземляется за бортики ванны. Парень медленно оседает на дно, прижимая колени к груди, игнорируя неприятный холодок и жар короткими выбросами у позвоночника. Из-за воды приходит небольшая боль в старых ранках и в прямой кишке немного. Но не критично. Терпимо, как и вся его жизнь. Ах, постойте, как и весь этот полет, из пизды… Ну, вы помните. Нельзя сделать счастливыми всех. Терпимо. Протяни мне руку и больше... Терпимо. Терпимо. Я буду ждать. Терпимо. Терпимо. Другого я от тебя и не ожидала. Терпимо. Знакомо. Да похуй. «Бедный мальчик, ты еще не устал страдать? — спрашивает женщина в разноцветном фартуке, вместо того чтобы разъяснить, почему теперь на прилавках лежит сырое мясо» Ты еще не устал страдать? Куда делись молочные коктейли? В карманах звенит накопленная мелочь, ее там сейчас так много, что не помещается в небольших ладошках мальчишки. Тетя, та, другая тетя, лица не вспомнить, говорит, что ему придется пожить у нее до совершеннолетия, а уже потом он может вернуться в старую квартиру родителей, где остался вечно неработающий телевизор. Он тогда думает, что остался. На самом деле, не осталось ничего, кроме стен и трещин на желтоватом потолке. Ничего, и ее тоже толком не вспомнил, не сохранилось бы фото. Никто не умирал, она просто неожиданно подозвала его к себе и добавила Чимину на коктейль, а по возвращении мальчишки домой, её там уже не оказалась. Там вообще ничего не осталось. Все собрала, загрузила, куда надо, и уехала. Чимин, ясное дело, ей не сдался. Чимин ее разочаровал, видимо, еще в утробе. — Большего я от тебя и не ожидала, — сказала она тогда ему вслед, провожая до двери. Непривычно. Вместо «пока». И сказочке конец, кто слушал − молодец. Чимин с силой сжимает челюсть, счесывая эмаль так, что в голове дребезжит еще хуже. Вода брызгает в лицо, шланг извивается на дне, словно змея. Пак прикрывает ладонями лицо и крупно вздрагивает. У медуз нет мозга, нет сердца и нет костей. В ее случае и о красоте-то, говорить не приходится. «Печальный оптимизм» растекается в дешевой оправе. В конце концов, это всего лишь копия. Импровизация. Пятно. Чимин прикрывает рот, зажимает его с силой, будто пытаясь затолкнуть в себя что-то неведомое. Сжимает веки и кричит во все горло. Кричит в свои ладони, сквозь свои ладони через все эти странные линии, сквозь шум воды. Сквозь время, сквозь все слова и воспоминания. Кричит, как не кричал годами. Как не кричал, наверное, никогда. До боли в горле, в голове, во всем теле. Во всем существе. Бьется о бортики и кричит, кричит, кричит. В нем, оказывается, таилось так много крика, годами копилось. Он почти срывает голос. Он почти… «А что тебе вообще нужно для счастья?» Пистолета с одной пулей будет достаточно. Кто же принесет ему этот несчастный пистолет? Кажется, Чимин знает. Парень замолкает, в ужасе раскрывает раскрасневшиеся припухшие глаза, выключает воду и, чуть не навернувшись на мокрой одежде, валяющейся на полу, выбегает в коридор, врывается в свою комнату в чем мать родила, находит первые попавшиеся вещи и натягивает на себя, всего влажного, со скоростью солдата, готовящегося к построению с утра. Из глаз идут слезы, из носа течет. С волос − рекой за шиворот. Он выглядит ужастно. Да он постоянно выглядит так себе, и чувствует себя соответственно. Так будет продолжаться и дальше, пока он питается этими мыслями, бестолковыми потугами осчастливить их всех через собственное разложение. Словно его жертва способна создать утопию. Такого не бывает. Омелас и тот долго не просуществовал. Утопии не будет. Антиутопия, вот это да, вполне вероятно. Чимин размазывает сопли по натянутой минутой назад футболке и выбегает в коридор, на лестницу, затем на улицу, на воздух, на ветер. Дышать все еще тяжело, весь нос забился, он отвратителен, он знает об этом, не нужно напоминаний. Удивительно, как у него еще не случился инфаркт с такими то метаморфозами? Он... Кто он? Человек-резинка? Потяни туда, потяни сюда. Выбрать не может, куда потянут сильнее − туда дорога. И признаться не в силах, а давно пора бы уже, честно сознаться. Себе хотя бы. Он не умеет дружить, он не может сделать счастливыми всех, да какой там всех, смех и только, он не может сделать счастливым никого, не может сделать счастливым себя. И никогда не мог. Не имеет представления как, хотя все же, бывает, попытается, цепляясь за свет, мерцающий в темноте. Имеет шанс попробовать с одним, так на всех остальных непохожим, пока еще полет не достиг всем известного конца. Он прибавляет шагу и пробегает мимо знакомой площадки, сам не зная как, оказываясь вблизи нее. Замечает на одной из скамеек девочку с красными ленточками в волосах. Она сидит там, неторопливо теребя ножками, играется с одной из ленточек на косичке, скорее неосознанно, и глядит на горку впереди, на ней сейчас очередь, а она не занимает места. Наблюдает только, как скатываются другие ребята. Улыбается иногда еле заметно и не сказать, что от радости, не замечает, похоже, приближающегося к ней Чимина. Зареванного, жутко выглядящего, заранее просящего про себя у нее прощения за свой нелицеприятный вид. Он присаживается рядом, не говоря ни слова, и сглатывает. Мысли − ошметки, а все дергаются. Немного впереди детский крик и смех, внутри − разгром, обгрызенная мебель, поеденные внутренности и воняет сажей. Девочка рядом перестает теребить ленточку и заглядывает ему в лицо. Ох уж этот любопытный ребенок. — Вы снова поссорились с другом? — осторожно спрашивает она, поглаживая его по руке, нежно, словно шерстку котенка, словно он ей родной. Хотя он, по сути, никто. Он, по сути, никакой. И нет, он не ссорился. У него и нет этих самых друзей, чтобы с ними ссориться. Только те, на кого он временно клеил этот ярлык. Какие друзья? У него даже мозгов своих нет, похоже.  — Неважно, — выдыхает он, пытаясь улыбнуться. Только кому эта улыбка тут сдалась. Ребенок рядом совсем не глупый. «Пистолета с одной пулей будет достаточно»,— доносится в голове низкий голос, когда Чимин заглядывает ей в глаза. Отводит взгляд, незаметно отдергивает себя за волосы на голове, делая вид, что просто почесывает. Гонит чужие слова. Давай, хотя бы не сейчас. Прошу тебя. — Я хотел сказать тебе спасибо, — вспоминает, наконец, зачем подошел к ней вообще, хотя так торопился. — Мне? — Тебе — За что? — не понимает она. Ее ленточки трепещут при каждом движении, словно живые. — За доброту, но… — тут же перебивает сам себя, — но, будь осторожна с ней, ладно? — С добротой? — Да, просто помни, что нельзя сделать счастливыми всех, тем более, когда сам при этом несчастен. Но, скорее всего, можно попытаться осчастливить хотя-бы кого-то одного, — Пак говорит это даже больше себе самому, и потому горечь от слов оседает на нёбе. Он может быть прав, а может, сбивает немного маяк, но сказать это должен. Чувствует, что должен. Язык немного заплетается, и щиплет в глазах, венки вокруг них горят. Со стороны он, скорее всего, напоминает наркомана, хочется верить, прохожие не обратят на него внимания, не решат, что он пристает к ребенку, пытаясь на что-то ее подстрекать. Он даже нервно оглядывается, напуганный подобными мыслями, и чувствует ее небольшую ручку на своем предплечье, от чего становится немного легче. Навязчивое чувство, что кто-то за ними наблюдает, улетучивается. — Хорошо, — говорит она, не по возрасту серьезно глядя в глаза, — я поняла, правда. Только не плачьте больше, хорошо? — обеспокоенно добавляет в конце. Но от ее слов слёзы, как назло, прибывают лишь сильнее, такое уже было, вот снова. Чимин резко наклоняется вперед и смаргивает капли на землю, поднимает голову и улыбается ей от всей души. Этот ребенок уже второй раз заставляет его расчувствоваться пуще прежнего. Боже, что происходит внутри? — Хорошо, — он поднимается со скамейки, осторожно пожимает ей руку, обещая, что больше не будет таким плаксивым, и прощается. Продолжает свой путь, утирая слезы, противоречащие обещанию. Себя, в конце концов, за пару минут не переделаешь. И за пару часов, и дней, и недель, но попытаться все же стоит. Мы все еще летим. — Он сказал, что я Удзумэ, — вдруг прилетает ему в спину, когда он уже отдаляется на приличное расстояние. Она стоит там, позади, чуть отойдя от скамейки, и смотрит ему вслед. Красные ленточки в её волосах словно пляшут в этот момент. Словно соглашаются с именем и его значением. Чимин не кричит ей что-либо в ответ. Не рассказывает, что их общий знакомый, Тэхен, назвал его самого Цуки-Юми. Пак скажет ей позже, а сейчас кивает, втягивая сопли, машет еще раз на прощание и прибавляет шаг. Удзумэ. Звучит красиво. Он обязательно спросит о ней у Тэхена. Знакомый дом, знакомое крыльцо и подъезд. Не так давно покинутое им, все тоже, и дверь, и звонок на месте. Все, как он и оставил, кроме, разве что, открытой двери, которую Чимин легонько толкает, не ожидая, что она поддастся. И там, внутри, вроде все по-прежнему. Кроме отсутствия шума воды и крыс, что не выбегают ему навстречу, хотя, вполне вероятно, поджидают где-то за углом. Он небрежно стягивает обувь и проходит прямиком в спальню, по дороге проводя по изгибам равнин и ландшафтов на стене. Руки неосознанно подрагивают, а может, они и не переставали дрожать. Он вдруг понимает, что видел эти стены, все эти сдвиги горных пород, краски, наброски. Печальный оптимизм. На самом деле несуразный, нанесенный без обдуманного плана. Всплеск. Пятно. Но он ни разу не замечал ни одной фотографии с семьей. С друзьями, хотя у Тэ их должно быть немало, несмотря на все его странности. Чимин проходит еще немного и тормозит. Сны, все эти несуразные кошмары, на самом деле не должны сбываться. Они − бессознательное, они часто нелогичные и не имеют никакого смысла. Сны должны оставаться просто сновидениями, пока тело лежит горизонтально, неподвижно, пытаясь набраться сил. Просто снами, но что же это тогда впереди? Там Тэхен знакомо сидит на полу, прислонившись к стене, и что-то плотное скрывает часть тела, ниже груди ничего не видать. Парню бы включить хотя бы ночник: за окном же уже потемнело. Зажечь основной свет, выключатель которого всего в шаге за спиной Чимина. Но он не такой смелый. В эту минуту опять у сомнений на поводу. — Тэ..Тэ..хен? — голос подрагивает. Тэхен молчит. Тэхен не двигается. Музыка начинается с середины. Четыре минуты и двадцать секунд, нет, меньше теперь, но как, подскажите, ему их выдержать? — Тэхен, не обижайся, мне нужно было уйти, но я же вернулся, — говорит невпопад, чуть более четче, блокируя картинки в голове. Кислород опять ускользает, сердце стучит все сильнее. Разреветься в голос, наверное, уже будет смешно. — Мне показалось, что и ты меня бросил, — голос, пусть и тихий, совсем покореженный доносится с пола, и Чимин чуть не вскрикивает не то от облегчения, не то от неожиданности. Подходит ближе, включает ночник на тумбочке, пытаясь восстановить дыхание, приземляется на пол рядом с Тэхеном. У того волосы растрепанные, их цвет тускловат, губы сомкнуты, глаза закрыты, а голова откинута к стене. На нем только домашние шорты, и Чимин снова сглатывает, внимательно оглядывая запястья и пол. Пол как пол, без ковра, орехового цвета ламинат и только. Запястья у Кима тонкие, а сами руки большие, пальцы длинные, кожа не бледная, и вен не увидеть так легко. Он вздыхает через рот. Все нормально. Сон − это просто сон. — Я уже говорил тебе: иногда они пугают меня, — говорит он. Меня они пугают тоже, — думает про себя Чимин, соприкасаясь с ним плечом. Кажется Тэхен немного замерз. — Мозг задыхается. Все словно стоят на месте. Знаешь, сначала все так ярко и понятно, солнышком на качели высоко и весело, а потом вдруг остановка, так резко, словно кто-то дернул в обратку, и только не летишь прямо лицом об асфальт. Спуск с горки − тоже не особо веселый − с продранными руками и ногами, и все серо, и солнца нет, преобладает только черная желчь, нарастает тревога, нарушается сон. Весь былой интерес и краски, все летит в какую-то пизду, мрачные мысли приходят на постоянку, их не заткнуть, сомнения нарастают, не самые лучшие желания, образы, порывы гнетут. И это, далеко не каждый способен принять, — он говорит быстро, словно пытаясь ничего не забыть, немного непонятно, словно смешивая темы из разных глав, — я о тех, кто в этот момент рядом. Сам ты глубоко внутри веришь, что есть то самое где-то, тот самый человек, что будет с тобой, несмотря ни на что. Примет тебя таким, какой ты есть. Но, как оказывается, этот человек, нет, даже не так… та самая прекрасная медуза и убивает тебя по итогу, — Чимин поднимает свой взгляд и ловит чужой. Отчаянный, такой не тот. Не его. Тэхен таким быть не должен, желание, как тогда, в классе, встряхнуть его и крикнуть, чтобы перестал, он ведь совсем не такой, только растет. — Ты понимаешь? — добавляет тот. Чимин все еще мелко вздрагивает время от времени. Все еще смотрит и может говорить как есть. — Тэхен, я здесь, потому что хочу быть рядом, — вместо объяснений, вместо того, чтобы расспросить поподробнее о качелях и горке. О желтой и черной желчи. Говорит то, что, как ему кажется, нужно сказать именно сейчас, все остальное позже. Признается во всем, пусть даже это многое изменит. Так надо, чтобы двигаться дальше без постоянной дрожи и самобичевания. Потому что, правда, хватит уже постоянно приносить себя в жертву. Кому от этого лучше? — Мама ушла, когда узнала что у меня БАР, — прямо и понятно выдает Тэхен без прежних метафор и проводит пальцами по щеке Чимина, — убила меня тогда, в прямом и в переносном смысле. Так просто. Моя Юки-Онна, моя снежная дева ушла. Лазурная, прекрасная медуза оставила меня в глубине, в кромешной темноте с самим собой. У Чимина по-прежнему дрожат руки, когда он охватывает ими большие ладони Тэхена и слегка сжимает. Понимает, разделяет с ним эту исповедь. Меня она тоже бросила, — бьется в его уме. Не самая красивая, не самая любимая, но все же его. Его медуза обездвижила и убила без лишней грязи внешне. Просто была, и вот нет ее. И нет его в каком-то смысле, зато появляются все эти твари под кроватью, и шум через стену превышает допустимый диапазон. Тэхен, наверное, знает или догадывается об этом, потому еще тогда рассказывает ему о медузах. Оказывается вдруг рядом. Оставляет намеки на стенах и сравнивает с божествами. Протягивает ему свою руку. Указывает на линии жизни, ума и сердца на ладони. Ищет в нем свое равновесие, видит что-то намного большее, чем Чимин может себе предположить и разглядеть сам. Пак слышал о биполярном расстройстве только поверхностно, и, как бы там ни было, это открытие ничего не меняет. Да, если честно, и не пугает особо, тревожат его только откровения о спадах и мысли о том, как же он их пережил. Чимин никогда и не считал Тэ абсолютно нормальным, он же еще с первого взгляда показался не таким, как все. Слишком эксцентричный, себе на уме и что-то еще там, во взгляде. Тэхен обычным быть и не должен, тогда он бы и не был собой. Этот парень, будем честны, такой, какой есть, и именно поэтому Чимин сейчас здесь. Именно поэтому он прошел все стадии отравления и пришел именно к нему, и, конечно, это еще далеко не конечная, еще ничего не закончено. Чимин ещё только начинает принимать без отрицания, целиком, как есть. Вместе. И осчастливить − помнишь? − можно попробовать хотя бы одного. Он сидит с ним плечом к плечу, и свет, такой же рыжий, как и цвет его волос, слушает их откровения. Они все еще в полете, а значит, время есть. — Я пытаюсь найти баланс, Цуки-Юми, — Тэхен снова называет его именем бога луны, — я знаю, что он в тебе. Мысли часто путаются, сейчас там хаос, там спад и пусть, Ламотриджин* справляется с черной желчью лучше, чем Соли Лития*, я иногда застываю. Я иногда не могу выключить воду, выйти из ванны, перестать смотреть себе под ноги на утекающую воду. Эту красную воду, смешанную с краской для волос, не могу перебороть мысли о красном, ассоциации о крови, о том, как оно там движется по венам. Не могу перестать думать, как она исчезает там, в водостоке, как всё исчезает. И нет понятия счастья, а если оно есть, то что для него нужно? Ведь нет даже пистолета с одной единственной пулей, — на последнем предложении он бегает по его глазам, — я знаю, ты слышал тогда, — отмечает чуть тише, Чимин кивает. — Это все − одно большое пятно, невозможно понять, что скрыто в его темноте и, когда уже кажется, что нет смысла сопротивлению − куда качели качнутся, туда и ведет, − появляешься ты. Какое-то понятие равновесия, тот самый нужный рецепт. И пошло оно все, вдруг думается мне, хочется верить что что-то есть, может же быть. Но прости меня, — предупреждает тут же себе наперекор, — мысли о пуле не пропадают насовсем и во время ремиссии, как бы я ни старался. Не пропадают, но я не стремлюсь больше искать пистолет. Чимин и сам не раз вспоминает о пуле и ни в чем его не винит. У него не БАР, конечно, разве что, может, легкая степень невроза с безнадежным желанием свершить счастье. Не для себя. Для себя и речи не идёт. Самому только подстроиться, совершить самопожертвование и ждать, что на потолке однажды появятся звезды. — Тогда, в туалете, гипомания еще преобладала, ну, это когда еще идет подъем, — немного разъясняет он, поймав взгляд Чимина, — но я уже чувствовал скорый спад. Может, ненароком настраивал себя раньше времени, — он переводит взгляд куда-то в сторону окна и кривит губы. Чимин обводит глазами медузу над его сердцем. — Желтая желчь − мания − приятное время, но в ней ошибок не меньше, а то и больше. Много беспорядочных связей, которые я не собираюсь от тебя скрывать, бездумных развлечений. Это фаза безудержности во всей красе, уверенности, что все возможно, все по силам, что ты чуть ли не всесилен. Я много читал об этом, когда, как сейчас, находился в более менее стабильном течении. Во время мании я даже как-то сравнивал себя с тем парнем из «Областей тьмы», смотрел этот фильм? — Чимин кидает быстрое «да» и тот продолжает: — только в отличие от него, для того, чтобы запустить весь свой мозг, мне не нужны чудо-таблетки, все активируется само собой и само собой также резко вырубается, — он ненадолго замолк, словно раздумывая, говорить следующее или нет. — Я знаю, — вернув взгляд на рыжего, — знаю, что тебе тоже было сложно. Было трудно, что-то с тобой было не то, я понял кое-что еще тогда, когда зашёл не в тот класс и увидел тебя, сидящего за столом в опустевшем помещении, прислушивающегося к чему-то, ничего вокруг не замещающего, рисующего точки-планеты, косые улыбки на пустых лицах и маленьких медуз на полях, которых, мне кажется, ты еще даже не признавал таковыми. Я откуда-то понял − еще тогда − что ты не умеешь дружить. Ни один из нас этого не умеет, мы ведь с тобой тоже медузы, не такие, правда, как они, — говоря «они», он имеет ввиду тех, кто ушёл и не вернулся. Ни говорить, ни вспоминать о которых на самом деле давно уже не хочется, но они не спешат отпустить, проступают кривыми набросками. — Мы плаваем на одной глубине, — он прижимает Чимина к себе, разворачивает его руку, открывая ладонь, и проводит пальцем по линиям, на которых хочет быть, соскальзывает, проводит подушечками до запястья, слегка оттягивает рукав спортивки, которую Чимин впопыхах нацепил, и удивляет его самого. Там, прямо по центру тонкой косточки, черной ручкой нарисована небольшая медуза, Чимин сам ее нарисовал и позабыл тогда же. Она немного посветлела, но не стерлась, все еще плывет, все еще вполне себе живая. Тэхен гладит её почти невесомо, словно боится, что она исчезнет, повторяет: — мы плаваем на одной глубине, мы, я знаю, чувствую, одного вида, — Чимин встречается с его глазами, в которых живет бескрайняя галактика, где отражается целый мир, совсем не похожий на их, — так что ты не убивай меня, ладно? Глаза снова слезятся, и Чимин должен сказать, сейчас, в этот момент откровений, признаться: — Я и Чонгук, я должен… — Я знаю, — перебивает Ким, — я догадывался. Мы ведь не умеем дружить, помнишь? Но в итоге, сейчас, ты со мной, а не с ним. Ты вернулся ко мне, и это многое значит. Я очень хочу, чтобы ты остался и прошлое осталось в прошлом наконец. Мы такие, какие есть, наделали ошибок, и ещё наделаем, пока летим, но вместе справимся. Мне так кажется, мне так хочется. А если нет, то давай пообещаем прямо здесь и сейчас, что хотя-бы останемся честны, поговорим, и если что не будем убивать друг друга и себя самих? — Да, давай— соглашается Пак и вспоминает, о чем ещё хотел спросить сейчас, — Ты назвал ее Удзумэ, она… как.. — Такая же, да, — продолжает Тэ, подтверждая его догадки — брошенная, но очень сильная. Маленькая отважная богиня танца, у которой все получится. Она сильнее нас тобой, и ее свет, я верю, тоже не будет смертоносен. Чимин слушает и не перестает поражаться, да, наверное, и не перестанет. В человеке, прижимающем его к себе, столько всего еще неизведанного, еще не разгаданного. И, конечно, удивительного не только в хорошем смысле. Пак не желает сейчас вставать, двигаться, куда-либо идти. Зато он точно знает, что хочет плыть рядом с этим земным божеством, потерявшимся в резких сменах эпизодов и фаз. Он очень хочет быть его рецептом. Будет нелегко, это понятно, с ними иначе быть и не может, это нихера не сказка, это их прыжок, и Чимин желает быть именно здесь, желает твердо, без распрей о счастье для всех. Наконец-то. Хочет быть тем, кто будет бороться, а не приносить себя в жертву. * * * Чонгук хмурится и переписывает слово, что-то бурчит себе под нос о гребаном английском и переводит взгляд на Пака. Его взгляд мгновенно меняется, как таковой там больше нету обиды, но живет щепотка печали. Чимин донес до него свой выбор наконец и больше не собирается его менять. Где-то в глубине души Чонгук, конечно же, все еще злится, возражает, убеждает, что с Тэхеном он счастлив не будет. Что его Тэхен − выдумка. С ним что-то не так. Он его уничтожает. В такие моменты чуть слышно доносятся скребки, и Чимин сжимает кулак, впивает ногти в ладони. Потолок время от времени крошится, даже тут, в кабинете. Чимин переводит взгляд на первый ряд, там пусто, сегодня Тэхен не приходит: у него прием у врача. Ламотриджин* и правда справляется с его депрессией во время спадов лучше, Вальпроевая кислота* помогает с манией, но Ким и вовсе намерен воздерживаться от обилия сильных препаратов. Его настоящий рецепт рядом, и это куда сильнее идёт ему на пользу. Тэхен в это верит. — Я буду ждать, — повторяет, как и месяц назад, Чонгук, не донося своей ладони до его головы, хотя так хочется. Говорит и все тут, он такой упертый. Чимин чует запах темного шоколада и не боится втянуть его глубже. Все нормально, Чонгуку уже тоже легче на самом деле, и чуть позже он обязательно встретит кого-то особенного, не такого, как Чимин. Пак ему не друг, но и не просто знакомый. Он все еще здесь, только уже не так близко. Его больше не тошнит от самого себя, так иногда мутит слегка, когда кажется, что кто-то наблюдает со стороны, но Пак вроде справляется. Он ничего не отвечает на слова Чона, достает из рюкзака золотистые наушники и без спроса сует один амбушюр в ухо брюнета. Играет давно знакомая ему погибель. Глухие удары отдают о пустой барабан и играет скрипка в дуэте с органом. Чувство борьбы при явной безнадежности. Знакомо? Ему даже очень. — Что это? — тихо спрашивает Чонгук прислушиваясь. Song — Четыре минуты и двадцать секунд, — Чимин проводит пальцами по проводу, словно пытается погладить играющую музыку. Утешить ее, может, признаться ей в чем-то, сказать, что понимает. — Затяжной прыжок. Правда, чей именно, я точно не знаю. — Чимин, а что тебе вообще нужно для счастья? — неожиданно, совсем казалось бы не к месту спрашивает Чонгук, так спокойно, даже расслабленно как-то. В его глазах темнота. Там ночь, и, если как следует приглядеться, можно увидеть звезды. Кто-то обязательно увидит их позже во всей красе. Не Чимин. Нет, совсем не он. В глазах, которые видит он, вместо звезд медузы. Что тебе нужно для счастья? Счастья, да? Чимин думает о Тэхене, хотя когда-то он думал о спокойной жизни и отсутствии проблем. Когда-то он думал о пистолете с одной пулей. Сейчас Чимин думает о божествах из японской мифологии, вчера перед сном Тэхен рассказал ему ещё об одном. О Сарихоцу. Сказал, что его можно встретить и на земле, неподалеку, в одной библиотеке, что Чимин тоже неоднократно его встречал. Что он мудрейший из десяти учеников Будды. Чимин вертит в руках ручку, раскрывает тетрадь на предпоследней странице рисует на полях медуз. Рисует точки, соединяет их между собой, набрасывает на одну из них пару колец и не рисует ни одной косой улыбки на пустом лице. И самих лиц тоже. Чонгук, кажется, полностью погружается в течение, укладывает голову на сложенные руки, и не допытывается ответа от Чимина. Не горчит, как жженый шоколад, не обжигает больше. * * * Глядя в потолок, звезд не увидеть, но Чимин смотрит. Нет, он не ищет там звезд, он просто разглядывает поверхность в полутьме. Рядом лежит Тэхен, прижимаясь к его голому телу, иногда он просыпается среди ночи, и они до утра занимаются любовью. Иногда мания преобладает, и в такие моменты парень и вовсе становится ненасытным. Чимин не против, пусть и побаливает потом то там, то здесь. Но эта боль теперь во многом приятна. Он понимает со временем, как ему больше нравится, а как не особо. А Тэхен тем временем находит особо чувствительные точки на его теле, долго целует, водит по линиям на ладони и слегка потирает, словно на удачу, медузу на его запястье. Теперь не просто нарисованную ручкой. Чимин как-то заходит в тату-салон и набивает медузу, что больше не сотрется, аналогичную той, что плывет и над сердцем Тэхена. Иногда, когда Ким, как сейчас, засыпает быстрее него, Чимин улавливает, как трещит телевизор по ту сторону стены и кто-то тихо переругивается. Кого-то осуждает, в чем-то постоянно винит. В такие моменты Пак прижимается к Тэхену сильнее. И иногда, очень редко, плачет почти не слышно. Кто-то подумает, что, наверное от тяжести воспоминаний, или от того, что жалеет о выборе? Нет. Вовсе нет. Плачет, потому что знает: прав, потому что не сожалеет. Потому что тех мерзких тварей почти не осталось, и последний раз он видел их, когда забирал вещи из своей их старой квартиры перед продажей. Плачет, отчасти, от облегчения. Плачет за всех тех, кого еще заставит грустить, но ни разу не от сожаления о выборе, жалости или иногда чуть сильнее одолевающей усталости. Проблемы и мысли, все еще жаждущие скрыть его в консерву, никуда не денутся. Но без этого, оно и не называлось бы жизнью, тем самым прыжком, правда? Правда ведь? Жизнь. Прыжок. Полёт. С Тэхеном эта самая жизнь, как на аттракционе. Ритм качели, который нельзя полностью предугадать, хотя ремиссия тоже длится немало. Тэхен − человек контрастов, он и есть каждая выбоина, каждый видимый рельеф, скачок, царапина на креативной стене. Аромат какао и красок. В его глазах отражаются планеты и плывут медузы вместо звезд. На его губах нередко блуждает загадка и Пак сцеловывает ее, пробуя на вкус, становясь ее частью. Бывает, Чимин находит его стоящим перед копией «Печального оптимизма», вкладывает в его огромные ладони чашку с какао, и Тэхен, словно проснувшись, начинает рассказывать о том, что видит во всей этой психической импровизации. О том, что она ему близка. Пятно, всплеск, помнишь ведь, да? В начале новой недели Тэхен перекрашивается в темно-пепельный, почти серый, и Чимин ненадолго напрягается, встретив его у порога. Этот цвет напоминает о жесткой шерстке тех, кто почти позабыт, о тех, кто хотел разрушить окончательно, сгрызть, не оставив ничего. Чимин неуверенно тянется к нему и осторожно дотрагивается до волос, не решаясь провести пальцами вдоль пробора, слегка трогает только, ощущает мягкость. Тоже верит, что это обязательно когда-нибудь пройдет, затупится окончательно, и гладит его по волосам увереннее, словно маленького. Тэхен смеётся на это и предлагает завтра сходить в галерею. Предлагает через пару дней пожить в палатках в горах. Он наливает в термос какао и сам кутает его в огромный шарф, сам тащит огромный рюкзак. Матерится сквозь зубы, когда спотыкается о кочки. Немного психует, когда ставит палатку, и не сразу добивается взаимности от огня. Тот постоянно гаснет. Чимин иногда посмеивается над ним, готовит сам, потому что на Тэхена в этом деле надеяться вообще не стоит. Не сказать, что у него у самого хорошо получается, но по крайней мере это можно есть. Они лежат внутри небольшой палатки, прижавшись друг к другу: вечером значительно холодает. За тканью импровизированной крыши блуждают тени деревьев и тянут к ним свои длинные когти, на самом деле, не в силах дотянуться. В силах только запугать, срастаясь со страхами и человеческим воображением. Чимин гладит Кима по чуть посветлевшим после мытья головы пепельным волосам и думает о медузах, светящихся в темноте. О тех, что плывут бок о бок всю жизнь. На прошлой неделе Тэхен, ничего ему не сказав, взял кредит на немалую сумму и истратил больше половины на всякую чепуху вроде подделок из стекла. Ослепительный подъем застилает его разум, а по утру приходит упадок. Приходит раскаяние и сожаление о том, что сделал и зачем. Чем же он думал? Чимин решает, что кредит можно будет выплатить из денег, что он выручил от продажи собственной квартиры. Конечно, Пак злится на него, но что тот может сказать в ответ во время этой резкой смены фазы? Тэхен в такой момент не способен объяснить, зачем это сделал, почему потратил столько на то, что его даже не интересует, он путается в словах и, порой замолкая, поднимает на Чимина испуганный взгляд. Больше не философствует о богах, о ташизме, значениях и мифах. В такое утро не вспоминает о большем и не может найти ответ на перевод давно выученного на японском слова. Он прекрасно знает, как с ним бывает сложно, когда заносит чуть сильнее, поэтому часто просит прощения. Вслух не говорит, но следом просит еще об одном, каждый раз после подобных несмешных прегрешений, одним взглядом: «Только не уходи». Не убивай меня, ладно? Чимин никуда не собирается, но его страх понимает. С Тэхеном бывает очень тяжело, но Пак осознавал, на что идет, кого выбирает, и отступать он вообще-то совсем не собирается. Чимин − медуза Тэхена, его Цуки-Юми, а тот − его медуза, его земное божество. Они на одной глубине, немного не такие, немного не свои для других. И Ким изначально был абсолютно прав, жизнь − это затяжной прыжок из пизды в могилу. И тот, чью руку он хочет держать в этом прыжке, это Тэхен, потому он уверенно хватается за нее каждый раз, когда Ким протягивает ему свою ладонь. Тэхен тот, кто подсел к нему однажды и сказал о том, о чем никто не говорил. Но, знаете, может быть и так, что они все это придумали. Они и есть погибель друг для друга, та самая, в четыре минуты и двадцать секунд. Пусть так. В конце концов, все живое когда-нибудь становится мертвым, а до тех пор их прыжок продолжается. Музыка включается вновь и борьба при явной безнадежности играет, отдаваясь где-то глубже, где-то так близко. А что тебе вообще нужно для счастья?