Ki:Theory – Enjoy The Silence (Depeche Mode cover)
…Теперь мрак ходил за ним по пятам, проникая в любую щель, как бы юноша не желал скрыться. Дьявол сдержал своё слово – вернул крылья птице, ставшей свободной. Свободной настолько, что разлюбила она ожесточившегося молодого человека. Через три дня и три ночи сбежала она с конюхом, оставив стекло его глаз наблюдать за её полётом – он ведь не мог вспорхнуть. Свои крылья он сорвал, оставив в преисподней. Не видел за своей спиной порочной улыбки Дьявола, который победил в очередной раз свет, срубив древо любви – самой чистой и непорочной, - запятнав её великое имя вновь. Юношеское сердце разрывалось от боли, утопая в сладостных воспоминаниях без хрупких объятий души. Он блуждал в тенях, в ушах стоял лишь шорох опавшей пожелтевшей листвы, а птица едва могла устоять без крыльев на лезвии, услужливо предоставленном Дьяволом. Каждое полнолуние Персиваль должен был, подчиняясь соглашению, убивать неугодных темноте людей, свыкшись с этим, отчаявшись найти спасение.~•~•~
«Говорить ли стану? Попадаю во власть тщеславия. Молчать ли захочу? Опять предаюсь ему. Куда ни поверни эту колючку, она всегда иголками кверху. Ты долго предавался греху. Приходи в церковь за освобождением»
Тина дрожала всем телом, и холод сдавливал тремором ветви костей. Девушка ненавидела себя за эту черту характера – жуткое волнение на грани с паранойей, отдававшейся в каждом её движении стаккато, когда ситуация требовала чистой партии разума. Мороз по коже, сбивчивые мысли, опутанные колтунами неуверенности – и в конце всегда ждал проигрыш. А всё потому, что картина, наконец, сложилась у Голдштейн в голове. И паззлы мозаики не улетали, скрытые туманом неизвестности, поддаваясь легким движениям рук разума девушки. И гудела на фоне остальных лишь одна мысль, больно ударяясь о нежную кожу на висках: «Персиваль Грейвс в опасности». -Мистер Мориссон, - вдох, резонирующий трясущейся грудью, и сталь в горьком шоколаде глаз, так напомнивших старшему аврору их начальника, что тот невольно вытянулся по стойке смирно, чутко прислушиваясь к дальнейшим словам девушки. – Нужно организовать несколько человек в Бруклин. В Собор Святого Иоанна Предтечи. Срочно. -Голдштейн, какой в этом резон? – строгости в его голосе хватило бы на мадам Президент с самим Грейвсом вместе взятых, но мимолётное сравнение заставило Тину встрепенуться, грозно нахмурив брови. -Мориссон, в этом послании упомянута церковь, - девушка помахала багровым влажным листом, отдававшим запахом стали, перед носом слегка скривившегося аврора. – Это раз. Во-вторых, все убийства происходили в Бруклине. И низзлу ясно, чёрт бы вас побрал, что храм будет бруклинский! И, наконец, в-третьих, Персиваль Грейвс только что трансгрессировал безо всяких объяснений, не обратив на нас никакого внимания! Объятое заботливыми руками страха сердце девушки билось ускоренно, сбивая ритм дыхания, выдавая поспешно поглощённые глотки горящего волнения. Услышав ответное «Хорошо, Голдштейн, убедила», Тина выдохнула, кожей ощущая испарявшийся жар собственного тела, понимая, что напряжение не спадает с неё, словно пальто духоты, мешавшее набухнуть лёгким. Лобные доли черепа, казалось, ломались под напором мыслей, трескаясь фарфором о камень больной реальности. Одно было непонятно: что убийце нужно было от Грейвса?~•~•~
Всякая история начинается с веры. Обычно, в лучшую жизнь. Но религия, с которой невольно началась его, порождает лишь конформизм, и вот он ступает в полумрак храма, жгущий его кожу своей напускной непорочностью, скрывавшей пыльные слои червоточин. В разноцветных бликах витражей, преломивших лунный свет ликами святых мучеников, колонны серели неравномерно, покрываясь пятнистым поражением цвета, приятного глазу. -Что тебе нужно? – вопрос, ступивший вместе с ним с левой ноги, окутал дрожью пропитанный благовониями воздух храма, пробуждая вялое наваждение ото сна. Темнеющая чернота его взора уловила в красном серебре луны силуэт у алтаря, и спина та гордо выпрямилась, как только рикошет шагов шумным эхом начал отдаваться у сводов купола. -Тебе прекрасно известно, что мне нужно, Персиваль, - лента тени медленно атласом срывалась с тайного лика убийцы, и бледна была кожа его, контрастно сопоставимая со сливающимся в неосвещённой комнате костюмом. Чуть сгорбленные плечи неуверенности и отсутствия доверия, синеющий блик чёрной копны волос и дрожь на холодно-малиновых влажных губах. Гладкая скамья наоса болью ломала капилляры, оставляя гематомы, когда Грейвс сжал резной угол её рукой, хмуря лоб, и с губ сорвалось почему-то «Тина», когда он вспомнил, где видел эти большие грустные глаза, сверкающие алмазами слёз обиды, и неведома была им ласка. -Ты долго жил в гордыне, - шипением донеслось до его ушей, и аврору оставалось лишь удивляться, как жертва могла превратиться в хищника прямо у него под носом, ведь мальчик был не-магом. – Ты думаешь, что темноту за твоей спиной не видно, и пятна крови смыты с ладоней, но это не так! – боль смешивалась с кровью, разнося себя к незаживающим ранам разума, питая их собою, отравляя. Он на миг окунулся в её море, чтобы ощутить, как импульс сжимает грудную клетку, а плечо с чернильной меткой сжигает пламя, когда слова отрезвили его, заставив поднять мутнеющие глаза, полные краснеющих сосудов крови, на Криденса Бэрбоуна. – Отдай мне Дьявола, - его голос, хриплыми перекатами клокочущий впитавшейся в поры кожи неуверенностью, повторяется эхом умалишённого. – Отдай мне Дьявола, или миру предстанет Тщеславие! Мышцы губ едва способны вытянуться в улыбке, растягивая в себе и лихорадочную красноту глаз. -И как ты, - он подчеркнул слово пером пренебрежения, заставив скривиться мальчишку, - сможешь одолеть меня? Я и есть Дьявол! – крик, будто из самой Преисподней, разносится тысячами капель дождя, утопая в лужах ночи, когда ноги Персиваля подкашиваются, и хруст в щиколотках отдаётся в ушах затвором револьвера. К горлу, теплом трогая язык, подступает кровь, не давая дышать, своей сталью заполняя его всего, и губы багровеют алыми реками, каплющими с подбородка на холод белоснежной рубашки, пятнами снежинок разрастаясь на ткани. -Лжёшь! Он недоволен твоей ложью, ты, неблагодарное животное! Я убивал ради него, ради тебя! Я достоин носить имя его приспешника, а не ты! – раздаётся где-то сверху, над головой, за ароматом плёнки крови, и Грейвс с трудом поднимает лицо на убивавшего его едиными словами мальчишку. И что тебе не нравится, Перси? Не смерти ли ты желал все последние триста лет, что был на побегушках у Дьявола, потеряв любовь и крылья? Так чего же сердце противится желанному освобождению? За горящим красным туманом остаётся реальность, в которой в стенах храма он захлёбывался собственной кровью, примешенной к крови из самого Ада, ощущая, как тонкий язык Криденса слизывает желанную киноварь отравы с его губ, стараясь вкусить жизнь смерти.~•~•~
Шаги бесконечными секундами барабанили в её голове ритмом собственного бега, учащённое сердцебиение не давало сделать глубокого вдоха, а рёбра больно выпирали от напряжения. Прошла ещё одна вечность, когда Тина ощутила холод влаги, конденсированной с сумеречных облаков на стальных воротах церкви, и одного прикосновения хватило, чтобы те распахнулись, а группа авроров вбежала в помещение, недовольно огибая неуверенно застывшую Голдштейн. Рука её опустилась, а хрусталь глаз отобразил иглу её сердца - картину смерти любимого ею человека. Она никогда не задумывалась, но в такие моменты тело парализует, и, как бы ни хотелось сделать движения, крикнуть, ты не способен ни на что. Бесплотная тень страха, хрупкая безнадёжность, ничтожество перед статуей смертельной свободы. Пара крепких авроров оттащили убийцу, чьё лицо расплывалось в слезах и рези от закушенной нижней губы, и Тина видела, как безвольно скатывалось по ножке лавочки чьё-то тело, и лик его было одним сплошным багряным масляным оттенком. И только тогда, всхлипнув, Порпентина перестала ощущать опорное тепло ног, ступая, словно по гвоздям, бегом направляясь к Персивалю. Ошибки быть и не могло, душа её рвалась к нему, разбиваясь в кровь о грудную клетку заточения, и Тина уже не замечала слипавшихся от влаги ресниц. Её любовь была пустой, односторонней, как детский телефон, разбиваясь о мрачные стены безразличия Персиваля Грейвса, и сколько бы Порпентина не скребла булыжник до крови, разрывая пластины ногтей, стирая нежную кожу о заточенные лезвия, ей не удавалось пробиться через неё. Но она не могла остановиться. Невольно, втихаря открывая клетку своего тела, она наблюдала – большего не было дозволено затворнику предрассудков. И сердце билось так медленно, так сладко ухая в висках, и она чувствовала себя живой. И когда тяжесть его тела прижала её колени к холодному мрамору пола, никто не возражал, видя, как кровь с его лица смывается солью её слёз и застывшим дыханием, словно оно было у них одно на двоих, и кислорода никому сейчас не хватало. Любовь не ищет причин. -Мистер Грейвс, - дрожащая рука не сразу нащупала пульс у шеи, и каждая попытка прерывалась громким всхлипом, что нельзя было сдержать болью в горле. Ладонь спустилась ниже, очерчивая каждую пуговицу на орошённом кровью воротнике, сжимая в слабых объятиях мужчину, и разум девушки отказал уже тогда, когда едва тёплыми губами она в лихорадке забытья потянулась к его щекам, оставляя невесомость поцелуев, как делала мать в детстве, чтобы унять жар температуры. В голове её кружился вальсом калейдоскоп, судорожные выдохи перемежались с его именем на её устах, и авроры отошли в сторону, спустив с голов своих шляпы, не бросая взоров на двух людей – не живых и не мёртвых. Простых. -Персиваль, - полностью произнести это получилось не сразу, и горло рвало костью отчаяния, - я люблю, - она вдохнула шумно, и слёзы, собравшись, пустились новой волной по её щекам, гонимые едва высказанной фразой, - лю-люблю тебя… И поцелуй, запечатлённый на его губах единожды кратким прикосновением нежной кисти художника в уголке палитры. Время прекратило свой ход. Пылинки затейливыми фигурками конвульсий застыли в воздухе, грозясь разрезать золотом блеска охристой мозаики любого посмевшего двинуться в воске паузы. -Она любит тебя, Персиваль, ты слышал? Чёрные сливки голоса проснувшегося вулкана вливались в его уши, давя низкими частотами на слух, и Грейвс сжал веки от муки – физической и моральной. -А ты любишь эту девчонку, а? – темень синюшного облака складывалась в контуры, и два разреза хитрющих багряных глаз смотрели на его душу в руках мрака, одиноко застывшую в ожидании чудес. Из горла Персиваля по холлу разнёсся лишь жуткий кашель, срывавший с его губ вязкие брызги крови со слюной, заставляя его откидываться назад на ожесточившиеся застывшим временем колени Тины, которую он старался уберечь от Дьявола, с насмешкой окутавшего её хвостом темнеющей кометы. -Оставь её, - процедил мужчина, сглатывая густую соединительную ткань, не смея пошевелиться более. -Ответ, конечно, правильный, но лаконичный. Нечего было лгать, Персиваль, - смех в голове аврора троился, грозя свести того с ума. Перед глазами маячил свет, и цепи его окутывали голову, сдавливая до хруста костей. -Тина-Тина-Порпентина, - удивительно, как голос его мог звенеть трелью манящих путников в лес соловьёв, грубея вмиг до раскатов грома. Чёрная акварель руки Дьявола тронула раскрасневшуюся щеку девушки, очертив окровавленные губы, - Из неё бы вышел неплохой вампир, не находишь? Снизу послышался рык, перешедший в сдерживаемый давящий зудом кашель, горечью желчи катавшийся по нёбу. -Тихо, мой мальчик, тихо. Тебе нельзя много говорить, - приторно-поучительный тон, и нагретая киноварь, трепещущая ртутью, вместо заботы. – Дьявол держит обещания. Ты свободен, Персиваль. Как бы мне не было прискорбно покидать твоё тело – ты ведь был лучшим, - я вынужден, в силу нерушимого моего слова. Я же не подлец! – смех вскружил вихрем урагана голову мужчине, заставляя его едва ли не кричать от высоты этого звона, отражавшегося о хрусталь капель люстр у потолка. – Я дарую тебе смертную жизнь, Персиваль. Утони, захлебнись в чистоте вашей любви и умри! Ты свободен, - последние слова потонули в искре света, собравшись в единой точке мозаики на стене библейских мотивов, когда Персиваль Грейвс с шумной резкостью сделал вдох жизни, потонув в сладости ожившего времени. Рука его, пойманная ледяными дрожащими пальцами, сжала их в ответ. И губ его коснулась улыбка, ощутившая понимание чужих прикосновений и последующий мрак пустоты и лёгкости любви.