Однажды в Амстердаме

      Бегинская часовня в центре Амстердама была местом намоленным, дышала истинной, неформализованной верой, и навряд ли какая бы то ни было нежить, включая и хозяина Хильды, способна была переступить её порог. Посвящена часовня была святой Урсуле, мученице-девственнице, покровительнице сирот, и хотелось верить, что святая, в свою очередь, дополнительно позаботится, чтобы останки Хильды пребывали здесь с миром. Не менее важным было и то, что здесь служил отец Хейндрик и позволил Абрахаму выставить в часовне заколоченный гроб с телом Хильды, куда для вида — для запаха, точнее, он сыпанул хлорной извести. Когда Абрахам особо настоял, что гроб с телом непременно должен часовни не покидать, а на крышку гроба следует поставить ещё и маленькую монстрацию со святыми дарами, отец Хейндрик несомненно не мог не сделать соответствующих выводов. А именно, что преждевременная кончина пациентки Абрахама связана с невероятными событиями, пережитыми им в Румынии, о которых Абрахам рассказывал ему не только в рамках исповеди, но и как редкому человеку, способному поверить в явления за гранью повседневной рациональности. Догадался, но, к счастью, настаивать на немедленных разъяснениях не стал, удовлетворившись обещанием Абрахама поведать обо всём позднее. Когда, как решил сам Абрахам, грех ошибки хотя бы отчасти будет искуплён исправлением некоторых её обстоятельств. И в следующем из этой упрямой решимости грехе гордыни он исповедуется тогда же.       Завершив приготовления в часовне, Абрахам отправился по полученному в полиции адресу. Замызганные путаные улочки Старого города были ему не в новинку; не в новинку и то, что невозможно было найти нужное место, не поплутав как следует. Он ошибся раз квартирой, зато там Абрахаму указали нужную дверь. Открывшая на его звонок юфроу Шарлотта ван Лее в переднике и с закатанными по локоть рукавами ничем в своём облике не выдавала, что несколькими часами раньше узнала об утрате члена семьи. Абрахам разволновался даже, что превратно понял полицейского чиновника и что горевестником придётся невольно стать ему, но нет. Юфроу ван Лее утвердительным кивком ответила на его осторожный вопрос, приняла его сбитые с толку соболезнования, не переменившись в лице. Уточнив в свою очередь, она сухо поблагодарила его за участие и за помощь с похоронами, но даже после этого не пригласила пройти вглубь единственной полуподвальной комнаты, где возились двое детей: девочка лет шести, щебеча, таскала трёхлетнего брата, который всё порывался подойти ближе к гостю. Обещанные Хильде гневные обвинения в сводничестве застряли в горле. Пытаясь сохранить строгость, Абрахам заметил, что не окажись Хильда там, где оказалась, то несчастья избежала бы. Юфроу ван Лее оцепенела на мгновение-другое, затем, повернув голову, резким окриком утихомирила расшумевшихся детей и процедила сердито:       — Никто этой белоручке честную работу найти не мешал.       Правды здесь он не выяснит и справедливости не добьётся, сдался Абрахам. Не умножать же, в самом деле, несчастья, преследуя эту навряд ли бессердечную, просто измотанную нищетой, работой на фабрике, безысходностью женщину. Он ограничился просьбой, надеясь, что если юфроу ван Лее виновна в случившемся больше, чем признаёт, то хотя бы расшевелит в ней остатки совести:       — Передайте, пожалуйста, известие о похоронах Марти.       — Марти?       — Марти. Вы ведь знаете его? — юфроу ван Лее кивнула. — Сообщите ему место и время. Мне кажется, Хильде было бы приятно, если бы на похороны пришёл Марти. Пускай он не успел её даже поцеловать.       Из паутины узких грязных улочек Абрахам поторопился выбраться по наикратчайшему пути, но висевшая там вечная темень мрачных стен и дворов-колодцев, вонь отбросов преследовала его и в атмосфере благоустроенного городского вечера, на просторах широких каналов и в гомоне вечернего движения. Имелся ли хоть шанс на спасение у Хильды, выросшей в этой грязи и темени, как физической, так и духовной? Имелся ли хоть шанс, хотя бы малейшая надежда у него на благополучный исход своего предприятия? Он был лишь врачом, способным исцелить за раз одного человека; недуг, охватывавший всё общество, разлагающий его, сочащийся из запущенных язв был ему не под силу. Не зря вампир, будь проклята его проницательность, искушал его давеча ночью упущенной карьерой юриста...       Кучера, расхаживавшие рядом с припаркованными вдоль Сингеля фиакрами, окликали прохожих. Кто-то позвал даже «Мейстер!», узнав примелькавшегося уже в этой части города Абрахама. Но сегодня Абрахам экипажем пренебрёг. Домой спешить не хотелось. Дома поджидал не покой, а новая забота или, скорее, старая, изгнанная из простого гроба светлого дерева и пробуждающаяся явно как раз в этот час в собственной кровати Абрахама, которую он утром после часового беспокойного сна уступил непрошенному соседу. Не оповещать же было Магду, что «гость из Лондона» остановится у него и нельзя ли подготовить ему гостевую спальню.       По привычным мощёным улочкам без тротуаров, подняв воротник испытанного годами плаща, который и то пришлось вчера разделить с Алукардом, Абрахам петлял по пути домой. Что ж, общественный недуг — забота не его, однако болезнь, которая принялась в душе и теле Хильды, подпитывая и усугубляя пороки, была другим делом. Его, как никого другого делом, которое он единственный знал как распознать и выжечь калёным железом. То есть, серебром.       Алукарда дома он застал за чтением «Стрэнда». Вернее, притворяющимся, что в кромешной темноте занавешенного кабинета читает «Стрэнд», без раздражения, просто констатируя, подметил Абрахам, когда зажёг настольную лампу. Кто, с другой стороны, знает, вдруг для вампира кромешная темнота не помеха? Ещё один любопытный вопрос для мысленного списка «выяснить позже». Помеха — не помеха, а вот раскрыт на заголовке «Британские кровопийцы» журнал был, вне всякого сомнения, намеренно. Абрахам и сам вздрогнул уже раз на этом заголовке, прежде чем обнаружил, что статья представляла собой всего-навсего заметки натуралиста о жизненном цикле комаров.       Ничто не нарушало обычного порядка в комнате, весьма вольного, но порядка, как регулярно настаивал Абрахам, противостоя Магде (та, разумеется, рвалась навести в его кабинете удручающую строгую упорядоченность, в которой увядает, не успев сформироваться, любая творческая мысль). Скорее интуитивно, чем выхватив взглядом какие бы то ни было отклонения, Абрахам ощущал, что в его отсутствие пленник провёл здесь тщательный обыск. Мысль была неприятна, но опасности ожидать не следовало: все потенциально опасные заметки, наброски, черновики писем Абрахам так и протаскал с собой целый день в заметно потяжелевшем саквояже. Было даже вполне ожидаемо, что Алукард стремится разузнать о нём как можно больше. Если вдуматься, кем он должен Алукарду представляться? Садистом-вивисектором, заполучившим в полное распоряжение увлекательную жертву? Или, напротив, добрым, в сущности, чудаком профессором, которому по невероятной удаче выпало выстоять и одержать победу в смертельной схватке? Хотя какая тут удача — причудливая шутка судьбы, вернее было бы сказать.       В конце концов, Абрахам и сам не был уверен, кто он.       — Как прошёл день? — поинтересовался Алукард, щедро сдабривая вопрос иронией, приличествующей донельзя обыденному вопросу в их никоем образом не обыденном положении.       — Благополучно. Почти всё складывается как планировалось, — Абрахам раскурил трубку и присел, как и вчера вечером, на сундук. После долгой прогулки по городу погреть спину о горячую трубу печи было только приятно. А там придётся, выходит, перенести в кабинет второе кресло. Или просто перетерпеть, пока раздобудет Алукарду новый гроб и с чистой совестью сможет запереть его снова? — Во всяком случае, моего визита на виселицу тебе придётся ещё некоторое время подождать.       Сдержанная улыбка Алукарда не переменилась.       — Моя дальнейшая жизнь зависит пока что напрямую от вашей. Так что огорчения по поводу вашего успеха я себе позволить, увы, не могу.       Абрахам удовлетворённо кивнул и заставил, в свою очередь, признать и себя:       — Спасибо тебе. За помощь с имитацией геморрагической лихорадки.       — А такая существует на самом деле?       — Разумеется, существует. Я не мог рисковать, выдумывая целиком и полностью болезнь, о которой никто даже понаслышке не был бы знаком. Довольно и того... Ну, словом, если кому-либо из сегодняшних студентов доведётся столкнуться с ней непосредственно, надеюсь, воспоминания о сегодняшней демонстрации к тому времени поблекнут.       Лампа с оранжевым абажуром разливала приятный мягкий свет, едва дотягивающий до стен даже небольшого кабинета. В моду среди знакомых Абрахама последнее время вошли лампы с абажурами зелёного цвета, якобы успокаивающего и полезного для глаз, но покоя Абрахам как раз и не желал. Ему требовался постоянный стимул, раздражитель, провокация. Посидев в тишине несколько минут, требовавшихся, чтобы докурить, он отложил трубку и продолжил:       — Между прочим, в одном ты мне вчера солгал.       — Неужто? Только в одном?       — Что ж, если быть точным, в одном даже не потрудился последовательно свою ложь скрыть. Ты старательно вчера делал вид, что не понимаешь голландского языка. Откуда, в таком случае, ты узнал, что Хильда обозвала тебя «ничтожеством»?       Негромкий, но глубокий довольный смех сотряс всё тощее тело вампира, выгнул, а затем оставил обмякшим в кресле, будто сил усидеть прямо и то после приступа смеха не хватало.       — Самое забавное, что тут я вам как раз и не лгал, доктор ван Хельсинг. Не понимаю я вашего голландского, несколько слов нахватался, быть может. Откуда, в таком случае, спрашиваете вы? А вы понимаете, что для вампира означает пить кровь? Выпить всю кровь жертвы, до капли.       — Душу, — процедил Абрахам. — С кровью жертвы ты поглощаешь чужую душу. И это худшее...       — Верно — если выпиваю всю кровь, без остатка. Но когда крови мне перепадает только малая толика, то она сохраняет лишь самые последние воспоминания, самые яркие мысли, эмоции жертвы. Свежий слепок души, если угодно. А вчера я пробовал кровь Хильдхен. И вашу, разумеется, кровь. Последнее оказалось весьма познавательным.       Взгляд Алукарда вонзился, как вчера — игла аппарата для переливания крови, синяк от которой в сгибе локтя разболелся после насыщенного дня ещё сильнее. Выражение «видел его насквозь», выходит, не было бы преувеличением. Не было, во всяком случае, вчера вечером, да и сейчас не составляло труда разгадать ход мыслей Абрахама. Ошеломлённый, он спешно вспоминал, какие мысли, эмоции, воспоминания необдуманно подарил вчера вампиру. Полную растерянность после убийства, страх, вину, панику по ходу схватки с Хильдой. И, о Господи, тот краткий, но едва не ставший роковым прилив плотского вожделения, слабость перед чарами совсем новообращённой, только пробовавшей ещё свои силы вампирши. А кто знает, как далеко ещё заходили эти «последние» отпечатавшиеся в крови воспоминания? Та постыдная слабость от Алукарда, во всяком случае, точно не укрылась, как он вызывающе позволил Абрахаму понять ещё вчера вечером.       Приучать вампира к себе как к источнику еды Абрахаму не улыбалось и прежде. Теперь же только очевиднее стало: давать ему свою кровь и вместе с кровью делиться мыслями, чувствами никак недопустимо. Вот только откуда тогда кровь брать? Пора было признать проблему: если Абрахам всерьёз намерен держать вампира при себе и дальше, тому нужна кровь. Впору было ещё раз пожалеть, что кровопускание в качестве лечения больше не практикуется... Нет, об этом он уже думал. Вовлекать посторонних, их кровь — ещё хуже.       — И как далеко в воспоминания ты заглядываешь? — спросил всё-таки Абрахам напрямую.       — Недостаточно далеко. Недостаточно, чтобы выяснить то, что волнует меня в первую очередь. Что вы всё-таки со мной сотворили, доктор ван Хельсинг? Сами вы-то хоть понимаете?       — Я победил тебя и пленил. Достаточно очевидно, на мой взгляд.       Алукарда передёрнуло, сверкнули ощеренные на миг зубы. Зато Абрахаму собственный простой, не поддающийся сомнению ответ и ещё более — реакция на него придали уверенности. Напомнили, что неуверенность недопустима.       — Вижу, что не понимаете, — без тени смеха уже отрезал Алукард, вскочив на ноги и, казалось, вытянувшись вверх, до самого низкого потолка. В два широких шага он прошёлся беспокойно до двери, вернулся обратно, помедлил у зашторенного окна, затравленно осмотрелся и, будто шар, пометавшийся между узких стенок, угомонился и сел обратно на место. Тень его задержалась ненадолго, прилипнув к темноте под потолком, потом неспешно спустилась, свернулась позади кресла. — На фоне вашего нелепого практического успеха ваше невежество в том, что касается простейших фактов о вампирах, парадоксально. Например, вампиры не убивают себе подобных. Это... противоестественно. Сильнейшее неприятие убийства другого вампира заключено, такое ощущение, в самой нашей природе. Пожалуй, такое убийство слишком остро напомнило бы любому вампиру о ложности собственного бессмертия. Но вчера я помог вам убить, — тонкие губы брезгливо дёрнулись, — это ничтожество и не испытал ни малейшего неприятия.       Жадно ловя каждое слово, Абрахам устроился на сундуке непринуждённее и удобнее, подтянув к себе ногу, и когда Алукард умолк, долго ждал в молчании, пока на понял, что тот, в свою очередь, пускай и не снисходя до того, чтобы повторить вопрос, ждёт от него разъяснений.       — Вот как... — выдавил Абрахам и покачнулся, переходя от зачарованного внимания к размышлениям. — Ты... хм-м... не убиваете, но ты помог упокоить... Почему?..       Он невольно фыркнул от мысли, что Алукард, получается, хитро переадресовал вопрос, заданный самим Абрахамом. В самом деле, почему — или зачем?       — Вижу, ты вовсе не испытываешь к себе подобным ни сочувствия, ни приязни. Во всяком случае, единственно по факту вашей общей природы.       Алукард неразборчиво буркнул себе под нос.       — Стало быть, неприятие убийства другого вампира — не осознанный выбор, а, скорее, вроде инстинкта, да?       — Пожалуй, так.       Абрахам качнулся раз-другой, отпустил ногу и, топнув ей невольно, всплеснул довольно руками.       — В таком случае я, кажется, не настолько не ведаю, что натворил, как ты утверждаешь, — его разобрало веселье: то ли от неожиданной ясной простоты, с которой сложились все детали, то ли от восхищения результатами своего эксперимента или, что греха таить, самим собой. Из вежливости Абрахам сдерживался, но, судя по помрачневшему ещё пуще вампиру, справлялся со своими душевными порывами не самым достойным для человека образом. — Ритуал был призван связать хаотическую природу, которая давала тебе силу, разорвать твою связь с ней, изменив имя. Природу животную. Неподвластную рассудку. Но твоей сути и рассудка он затронуть не мог. Ты испытал неприязнь, ты принял решение, ты помог убить. Ты черпаешь знание из моей крови, позволь же и мне найти ответ в твоей. И я тебе уже называл его: свобода воли. Я, о, — дыхание перехватило от следующего логического вывода, — я, кажется, экстрагировал в тебе то, что осталось от человека.       — То, что оставалось от человека? Вы же врач, доктор ван Хельсинг. Вам напомнить, что остаётся от человека после четырёх веков? Взгляните же!       Алукард вскочил. В руках его оказался осколок зеркала, всё тот же, брошенный Абрахамом вчера в приёмной. В неярком свете настольной лампы собственное отражение в зеркале Абрахам и то как следует не разглядел бы. Но когда Алукард вытянул руку, осколок чётко отразил потрескавшийся человеческий череп и позвонки шеи, уходящие в пустой воротник модного сюртука.       — Зеркала показывают истинное лицо вампира, — рассерженно прошипел Алукард. — Зеркала и смерть. Поэтому старые вампиры рассыпаются прахом после упокоения. Вот что получили бы вы, доктор ван Хельсинг, выделив то, что во мне осталось от человека. Если бы вылечили меня — вы ведь уже этого захотели, да?       — А сам ты хотел бы?       Алукард резко повернулся к нему. На Абрахама глядели одновременно и напряжённое бледное лицо, и череп из зеркала, не удосужившийся отвернуться, как полагалось порядочному отражению, затылком. В глубине отражения вместо знакомой полутьмы кабинета едва заметно, на грани игры зрения, то разгоралось, то пригасало зарево пламени. Так рдело небо в горах на следующую ночь после их победы над Дракулой. Рассеявшиеся цыгане разнесли по окрестным деревушкам весть о низложении своего покровителя. Днём уже Абрахам со спутниками, измождённые сражением и горем потери Куинси Морриса, встречали банды вооружённых чем попало селян, с преувеличенно воинственным гиканьем тянувшиеся в сторону, противоположную их победной и печальной процессии, — как на добычу, собирались к опустевшему замку. Отблеск пожара преждевременным рассветом разлился зимней ночью над кромкой гор. Горела твердыня многовекового ужаса, горел мавзолей троих чудовищ в женском обличии, горели кости сотен неотпетых, не погребённых по-христиански жертв, горели дубовые двери и железные запоры, горел полуистлевший батист и аксом, горели свежие журналы из европейских столиц и бесценные древние манускрипты, недорастащенная драгоценная посуда и оружие, пробовавшее кровь врагов христианского мира, горела, дымом и пеплом уходила чудом законсервированная, но не устоявшая при столкновении с современностью память о целой эпохе. Так, должно быть, пылал разорённый Рим, подумалось тогда Абрахаму. Отойдя от костра, от спутников и от своего пугающего груза, запахнув плотнее тяжёлые меха, в размышлении глядел он на зарево и неуютно ощущал родство скорее с римлянами, нежели с предками-варварами...       Затем лицо вампира расслабилось, зарево пожара погасло, а отражение в осколке зеркала растаяло вовсе.       — Думаю, какое-то ещё время могу смириться и с нынешним положением, — процедил Алукард.       — Вот и славно.       Морок рассеялся. Без видимой поспешности, но стремительно, со знакомой уже Абрахаму нечеловеческой плавностью Алукард возвратился в кресло за столом. Неуютная привычность, отработанность этого возвращения подсказывали Абрахаму: в ближайшее же время придётся признать, что славного в этом маловато. И уж точно не обольщаться иллюзиями, что в этом существе и в самом деле сохранилось от человека больше, нежели растрескавшийся от древности череп. От человека, о котором Арминий рассказывал с восхищением, уважением и сочувствием. И вот точно, не запоздалое, выходит, а дождавшееся нужного дня подробное письмо Арминию станет хорошим способом глянуть на произошедшее и на нынешнее своё положение с должной беспристрастностью, проанализировать с необходимой рассудительностью. Как только Абрахам получит обратно в своё распоряжение собственный стол и кабинет. Впрочем, ладно, поработать какое-то время Абрахам мог и в лабораторной, она же приёмная. Не баловень судьбы, бывало и хуже. Но вот кровь. И спальное место — не мог же вампир теперь так и ночевать, дневать, вернее, в его спальне. Пользуясь сегодняшним переполохом, Абрахам на несколько дней запретил Магде и Мейкен заходить в его личные комнаты, но долго так продолжаться не может. С другой стороны, спальное место было проблемой, разрешимой проще всего. И туда же Алукарда можно спроваживать и по вечерам, чтобы спокойно работать. Как и прежде. Если получится, как прежде.       — Новый гроб я раздобуду тебе в ближайшие же дни. У тебя есть какие-нибудь предпочтения? — Абрахам не представлял, правда, какие тут могут быть предпочтения: обивка помягче, порода дерева?       — Я бы предпочёл свой старый гроб. Вы ведь привезли с собой мой гроб, я знаю. Где он?       В интонацию вопроса просочилось ненаигранное беспокойство, легко превозмогшее не самую стойкую сдержанность вампира. Нервозность его почти физически ощущалась Абрахамом как произвольно дёргающийся поводок — нет, беспомощнее, как леска с надёжно попавшейся рыбиной.       — Гроб твой в склепе на освящённой земле. Тебе до него не добраться. И ему до тебя, как видишь, тоже, — воспоминание о гробе, неожиданно возникшем в пустом коридоре поезда, до сих пор отзывалось мурашками по коже. — И нет, так просто возвращать тебе твой старый гроб я пока что не собираюсь.       — В склепе? В церкви... да в католической, небось?       — Совершенно верно.       — Вы отдали мой гроб католикам?!       — Я оставил его на попечение людям, в чьей искренней вере был уверен. Большой конфессиональной разборчивости при жизни я за тобой не припомню.       Алукард уже не проворчал, прорычал что-то неразборчиво.       — Посмотрим же, как долго теперь продержится ваша уверенность в искренней вере ваших церковников. Вот попробуйте выпросить у них мой гроб обратно.       — Я же сказал, возвращать тебе твой старый гроб я в ближайшее время не собираюсь. И друзей моих хулить не смей.       Не слишком удачно Алукард попытался напустить на себя безразличие.       — Что ж, хлопоты теперь это не столько мои, сколько ваши, доктор. Учтите, что если я не сплю на земле, на которой был лишён жизни, то мне особенно требуется кровь для поддержания существования.       — О моих хлопотах не переживай.       — Кстати, о хлопотах. Нашу Хильдхен вы, полагаю, у тех же набожных людей оставили?       — Возможно, — сухо ответил Абрахам, прекрасно понимая, что с тем же успехом мог и подтвердить догадку вампира. Какая, впрочем, догадка, вполне себе логический вывод — не похож был Абрахам на человека, у которого по всему городу сплошь и рядом различные доверенные католические священники.       — А вот голову вы ей даже после вскрытия не отрезали.       — Нет, — Абрахам старался не думать, насколько Хильда, не до конца упокоенная, ощущала, что происходит с её телом. За прошедшие сутки досада от неудачи, вина, испуг улеглись и сложился достаточно чёткий план дальнейших действий. Следовало лишь уточнить некоторые детали: — Как ты считаешь, вампир, который обратил Хильду, будет её искать? Явится за ней после похорон, если она не будет упокоена окончательно?       — Если он не конченая мразь, то на выручку своей дракулине явится непременно, — попытка разыграть ленивое равнодушие не продержалась и минуты. — А что, доктор ван Хельсинг? Его вы собрались лечить или тоже взять в плен?       — Ни то, ни другое. Его я намерен убить. Выжечь, как болезнь.       — Будь я проклят...       Абрахам не стал ввязываться в спор, проклят ли вампир и так. Получив недостающее подтверждение, что план его, самое меньшее, небезоснователен, Абрахам зажёг газовый рожок на стене, разогнав полумрак, и, открыв свой сундук, достал подаренный лордом Годалмингом винчестер.       — Из этого? Вы в самом деле собираетесь подстрелить вампира из ружья? Будто какой-нибудь крестьянин — грабителя или браконьера?       — Именно из этого. И вот этим.       На последнем слове Абрахам выложил на стол ещё и коробку с патронами. Алукард выхватил один и тут же уронил, зашипев от боли.       — Серебро.       — Посеребренные. Но многообещающе действенные, как вижу.       Алукард сунул обожжённые пальцы в рот, но не только, как оказалось, заживляя.       — Ртути не чувствую совсем. Это не амальгама?       — Я использовал для покрытия электролиз.       — Электро... как-то с помощью электричества?       — Именно. Электричество — это ведь не только яркий свет да курьёзные фокусы. Уверен, мы только ещё начинаем усваивать, что за удивительная это сила.       — Да-да, мне попадались прелюбопытнейшие заметки... — будто спохватившись, что ответный энтузиазм неуместен, Алукард спешно прервался. — Но прогрессивно — не значит лучше. Немного ртути только увеличило бы убойную силу. Даже самой обычной ртути.       — Возможно, но амальгама слишком утяжеляет пулю.       — Вам виднее.       Извлёкши вслед за патронами средства для ухода за оружием и патронташ, Абрахам разложил всё на столе, потеснив бумаги, и захлопнул сундук.       — Хотите сказать, в этом вся соль вашего плана? Серебряные пули?       — Нет. Колья я просто держу в другом месте. Подстерегу его возле могилы Хильды, подстрелю с расстояния, добью из револьвера, если потребуется, а затем упокою как положено.       — Доктор ван Хельсинг, можете посмеяться, что не мне давать советы и не вам. Тем не менее, это же вампир. Он заметит вспышку выстрела, прежде чем долетит пуля. Вы хоть представляете себе скорость реакции опытного, не недавно обращённого вампира? И не обессиленного.       — Благодарю за предупреждение, искренне. Хорошо, я не постыжусь выстрелить в спину.       — В одиночку вам не справиться.       Неожиданно вторя голосу здравому смыслу Абрахама, Алукард чётко произносил вслух то, что Абрахам себе до конца осознавать и желать запрещал. Попросить помощи. Вот кого только попросить? Отца пятерых детей приват-доцента Петера Мюйса, который оружия в руках явно в жизни не держал? Отца Хейндрика, надеясь, что регалии священника защитят его в случае промаха? Кого-либо из студентов — о, молодые люди, без сомнения, с восторгом согласятся на лихую авантюру, вот только подвергать их жизнь опасности права у Абрахама было ещё меньше, чем приглашать их с собой в бордель. Что касалось английских его друзей, для письма с подробными объяснениями было уже поздно. Впрочем, достало бы наверняка и телеграммы: «Нужна помощь. Срочно. То же что Румынии», — и к завтрашнему вечеру они, глядишь, могли бы успеть. Джек и Артур бросят любые дела и явятся непременно, да и Джонатан тоже. А подробно в курс дела можно будет ввести уже на месте — обойтись без упоминания роли Алукарда, если приедет и Джонатан. Само собой напрашивающийся выход; ничего постыдного ведь в признании, что не рассчитал своих сил, что допустил ошибку...       — Нет, — упёрся Абрахам. — Неизвестно, не окажется ли этот вампир и в самом деле полным мерзавцем или как ты там выразился. А если и не окажется, то неизвестно, сколько его придётся прождать. Да и не могу просить других рисковать, расплачиваясь за мои ошибки. Встану лучше завтра на пару часов раньше и съезжу в дюны пострелять для практики.       И напишет всем, обязательно теперь уже напишет, когда преуспеет. А если потерпит неудачу, то та достаточно красноречиво поведает всё сама. Правда, вот только с Алукардом как быть?..       — Признаться, я и сам не жажду возобновить знакомство с вашими друзьями. Как вы смотрите на то, чтобы на кладбище с вами отправился я?       — Конечно. Изумительно, — гармоничная синхронность и двусмысленность предложения ударили под дых. В ошеломлении Абрахам не мог ни испугаться, ни рассмеяться. — Как поступить, когда отправляешься на кладбище подстерегать в засаде вампира? Конечно же, взять с собой ещё одного!       — Мне напомнить, что у меня уже была прекрасная возможность избавиться от вас, но я, напротив, спас вам жизнь?       — И я до сих пор теряюсь в догадках насчёт твоих мотивов и целей.       — Я буду оскорблён до глубины души, всех своих душ, если человек, который победил самого меня, будет повержен какой-то пару дней назад обращённой девчонкой. Или, не лучше, хмырём, который подбирает себе в дракулины невежественных девиц, загремевших в дешёвый бордель. Такой мотив вам представляется достаточно убедительным, доктор?       Вскинутый острый подбородок выражал — или изображал — презрительное недовольство тем, что приходится снизойти до неприлично прямолинейного объяснения.       — Что ж, — Абрахам хмыкнул, — по крайней мере, такой мотив звучит убедительнее, чем всё, сказанное тобой до сих пор.       — Так вы согласны?       Согласен ли он взять с собой в засаду на вампира ещё одного вампира, представлявшего гораздо большую опасность? Предложение дышало чистым безумством, как... как лечить сифилис, заражая пациента малярией. Как использовать в качестве лекарства яд, строго отмеряя дозу. Как многое, что век из веку и каждый день делали врачи. В руках Абрахама был яд — сумеет ли он точно дозировать его, сможет ли избежать побочных эффектов — не в последнюю очередь для себя?       — Я подумаю.       Уверенный и как всегда поддающийся узнаванию чёткий стук в дверь взял Абрахама врасплох, заставил подскочить на месте — сущая нелепица для человека, которого не раз за последние сутки бесполезно пытался застращать четырёхсотлетний вампир.       — Доктор ван Хельсинг, ужин скоро будет на столе, — в приоткрытую дверь сообщила Магда и не признающим несогласия тоном добавила: — Я ведь верно поняла, что ужинать вы снова будете не один?       — Да, Магда, — сдался Абрахам. — Мой друг, похоже, задержится в Амстердаме на некоторое время.

The End