Red In Tooth And Claw

I'm a fly that's trapped In a web But I'm thinking that My spider's dead Lonely, lonely little life I could kid myself In thinking that I'm fine (Panic! At the Disco — Always) *

Когда Джим Гордон говорит Освальду Кобблпоту никогда не возвращаться в Готэм, он думает, что проявляет милосердие. Он думает, что щадит этим собственную совесть. Он думает, что спасает ему жизнь. Что ж, несмотря на все благие намерения Джима, Освальд всё равно умирает. Оказывается, плыть в ледяной реке со сломанной правой ногой совсем не означает стопроцентную гарантию выживания. Освальд чувствует что-то, отдалённо напоминающее глоток морозного воздуха зимой; но вместо воздуха его горло раздирает чёрная, мутная вода, и ледяные когти скребутся в его трахее. Он давится своим последним вдохом грязного городского воздуха, пытается всплыть на поверхность — но мёрзлые щупальца оборачиваются вокруг его щиколоток и тащат его вниз, вниз и вниз. Мир заволакивает темнотой. Лёд наполняет его вены, выдавливает вместе с воздухом последние остатки тепла из его тела. Река Готэм проглатывает Освальда целиком. А потом выплёвывает его обратно. Мир ощущается оцепенелым, слишком резким и слишком, слишком ярким. Освальд едва ли видит что-либо из-за белой пульсации света за глазными яблоками. Всё вокруг холодное до боли. До чистой, острой, парализующей боли. Он не знает, как ему удаётся достигнуть поверхности воды, не знает, как ему удаётся выплыть — но каким-то образом он всё-таки выплывает. Когда он видит человека, рыбачащего на берегу неподалёку, рациональная часть его сознания — человеческая часть — отмечает его как угрозу. Как потенциального свидетеля его побега. Как риск. И всё же, когда Освальд приближается к нему, все эти мысли тают, как снег по весне. И всё, что в нём остаётся — это безумный голод, грызущий его изнутри. У льда в его венах, кажется, имеются зазубренные острые края, которые причиняют боль при каждом движении, но он должен подойти ближе. Его мучает ужасная жажда. Он забывает выхватить нож. Вместо этого он разрывает горло человека зубами. Горло раскрывается навстречу рваной раной, тёплые липкие брызги оседают по всему лицу Освальда — горячая кровь обжигает его горло с каждым жадным глотком, но Освальду всё равно. Он падает на колени, сглатывая, и его замороженное нутро медленно наполняется подобием жизни. Он пьёт до тех пор, пока что-то инстинктивное не велит ему остановиться: добыча выжата досуха. Рот Освальда отстраняется от разорванной кожи с влажным звуком. Больше Освальд не дрожит. Никогда не возвращайся в Готэм. Слова звенят в его ушах приказом, требующим повиновения. Он должен уехать. Сбежать. Разобраться с этой… проблемой где-нибудь в безопасности. Прямо сейчас его разум не в состоянии справиться с реальностью — он не может даже различить, что вообще реально, а что — нет. И в то время, как паника разрастается у него в груди и жалобно скулит в ушах, мысли его привычно цепляются за мир, в котором он когда-то жил. Фиш Муни всё ещё охотится за его шкурой — обнаружить себя будет слишком опасно. Он не может так рисковать. Не после того, что Джим для него сделал. Итак, Освальд подаётся в бега. Человека на берегу находят четырьмя часами позже. Ещё четыре дня у полиции уходит на то, чтобы вынести вердикт: это было не убийство, а неудачно пришедшееся нападение диких собак. На его похороны приходят три человека. Что-то странное происходит с Освальдом, когда он убегает. Каждый шаг, с которым он удаляется от Готэма, чувствуется всё тяжелее и тяжелее, мышцы ног сводит судорогой дюйм за дюймом. Из-за постоянной боли в костях так просто становится наброситься на этих заносчивых мужчин — нет, на этих мальчишек в машине, посмевших над ним насмехаться — и убить их. Зубы Освальда острее любого из его ножей. Ни одна капля их крови не пропадает впустую. Он пытается поспать, но обнаруживает, что не может этого сделать. Ночами, когда он должен бы проваливаться в спасительное забытье, сознание Освальда наполнено музыкой. Готэм поёт для него, и эта нестройная, преследующая, не замолкающая ни на миг песня сирены ласкает его разум, обвивает его шею удавкой и тянет. Каждая секунда, проведённая в бегах, только делает зов города громче. Зов этот всё нарастает, требует, настаивает. Вернись. Не покидай меня. Становится всё труднее этому сопротивляться, всё невозможнее игнорировать — и наконец Освальд сдаётся. Чем бы он ни стал, Готэм теперь — часть его самого. И, похоже, часть неотделимая. Это воздух Готэма сохраняет ходячий труп, когда-то звавшийся Освальдом Кобблпотом, это кровь Готэма течёт по его жилам, поддерживая его существование. Попытка сбежать от своего спасителя будет означать для него смертный приговор. Так, склонённый, но не сломленный, Освальд возвращается домой. Всё остальное происходит для него естественным образом — пожалуй, точно так же, как если бы он не… изменился. Никто не видит разницы, никто никогда не догадается. Освальд втирается в доверие к Дону Марони, тайно шпионит для Фальконе и периодически пытается заслужить одобрение Джима Гордона. И всё как будто нормально. Вот только — не совсем. Никогда не возвращайся в Готэм. Голос Джима — последнее, что он помнит перед тем, как его оглушило выстрелом, воздух, словно стекло, разбился от прорезавшей его пули, и весь остальной мир потонул в звенящем белом шуме. Именно за голос Джима Освальд цепляется, пока всё прочее человечество ускользает от него, как морской туман на рассвете. Джим Гордон служит ему якорем, даёт ему надежду — так что, называя Джима «друг», Освальд действительно это подразумевает. Он жаждет того дня, когда Джим искренне назовёт его так же в ответ. А до тех пор Освальду приходится привыкнуть к тому, что новое состояние преподносит ему сюрприз за сюрпризом. Чем бы Готэм ни наполнил его — это его изменило. Перестроило его ДНК так, что отныне он только маскируется под человека. Бесполезно пытаться уснуть: неважно, какими тяжёлыми кажутся его веки, он не может сбежать в забвение беспамятства. Все его чувства обострены до предела каждую секунду — он слышит всё, видит всё, чует всё. Все звуки, все детали, все запахи города, которые он прежде даже не замечал, перемешиваются вместе в единой головокружительной атаке на его органы чувств. Город для него открыт, как на ладони — и город этот воняет, гниёт и гноится. Любая еда и любые напитки на вкус — как пыль, и он выплёвывает их обратно: похоже, кровь — единственное, что его обновлённая физиология может переварить. Готэм течёт в его венах, холодный, безжалостный и всегда, всегда голодный. Охотится Освальд только по ночам и всегда разумно подходит к выбору места (по крайней мере, в отсутствие сна у него имеется достаточно времени на тщательную подготовку). В Готэме живёт множество бездомных и забытых, так называемые уличные крысы и отбросы общества, которых благожелательные граждане оставили на произвол судьбы — а значит, его охотничьи угодья никогда не опустеют. Сам процесс охоты не похож ни на что другое, что он испытывал в жизни. Как будто человеческая сторона его разума просто выключается на час, все чувства разом фокусируются, болезненно заостряются с одной-единственной целью. Словно бы он надевает чужую кожу: остальной мир исчезает для него, и Освальд Кобблпот перестаёт существовать вместе с ним, когда жажда берёт над ним верх. Утолить эту жажду полностью не удаётся никогда. Освальд приходит в себя, в костюме, залитом кровью, с резким привкусом железа во рту — и всё ещё не насытившийся. Неудовлетворённый. И всё-таки это позволяет ему жить дальше. Если это можно назвать жизнью. Помимо более «практических» исследований, большую часть открытий Освальда о его природе составляет реакция на него других людей. Внешне он, кажется, не изменился, но, похоже, люди чувствуют что-то неуловимое под его кожей, что-то, чего они никак не могут понять, и это провоцирует настоящую битву инстинктов у них внутри. Они испытывают одновременно и инстинктивное отвращение, рождённое из базового чувства самосохранения, и, в равной мере, столь же сильное любопытство, влекущее их к нему. Оказывается, он может теперь сплетать целые сети из слов вокруг других людей. И с долей самолюбования наблюдает, как в эти сети попадаются жертвы разной величины, от мелких воришек до самого Сала Марони. У него всегда был талант к тому, чтобы манипулировать людьми, играть на их страхах и желаниях — но это уже совершенно другой уровень. Каждый раз это чувствуется так, словно сам воздух вокруг него начинает служить его целям. Гипноз — не совсем верное слово для этого… но достаточно близкое. Лёгкое внушение, возможно. Влияние. И это весьма полезный инструмент. Разумеется, по мере того, как он узнаёт о себе всё больше, он постепенно начинает понимать, кем все эти способности его делают. Вампиром. Он игнорирует эту мысль в первый раз, когда она приходит ему в голову. Это невозможно. Нелепо. И всё же… когда день проходит за днём, а открытие следует за открытием, уверенность в этом определении оседает в его груди холодным, мёртвым грузом. Вампир. Ходячий мертвец. Лич. Вурдалак. Инкуб. Зомби. Ракшаса. По всей видимости, в мире существует множество имён для таких, как он, но ни одно из них не ощущается верным, все оставляют привкус яда на его губах. У его матери было для них другое имя — пијавице**. Монстры в ночи. Души, обречённые на вечное проклятие. Злые духи, живущие с единственной целью — устроить Ад на Земле. — Способны ли люди любить монстров? Гертруда прерывает своё шитьё и смотрит на Освальда пронзительными глазами того же оттенка, что и его собственные. — О, мой милый Освальд, — воркует она с невнятным акцентом. — Монстр может только перестать быть монстром, когда его любят. Освальд напряжённо улыбается, не показывая зубы: каждый раз, когда кто-нибудь видит их, они всегда понимают, что что-то не так, что он опасен, даже если они не могут в точности сказать, почему. Она улыбается ему в ответ; взгляд её затуманен. — Конечно, матушка. Ты очень мудра. Он так и не рассказывает ей. Конечно, он не рассказывает — как он может? Зная, что она начнёт смотреть на него по-другому, и он вынужден будет наблюдать, как любовь, поддерживающая его на протяжении всего этого времени, превратится в ненависть, страх и отвращение? Возможно, она проклянёт его. Прогонит от себя. Отречётся от него. Нет, она никогда, никогда не должна узнать. Чем больше Освальд узнаёт о своём состоянии (как бы, к чертям, это состояние ни называлось), тем больше понимает, насколько же общество одержимо этими созданиями. Образы так называемых таинственных обитателей ночного мира пронизывают всю человеческую культуру — в основном, в виде созданий, которые, по общему мнению, бродят по улицам от одного приёма пищи до другого. В то время, как каждый народ по-своему восхищается вампирами, в Готэме боготворят их по-особенному. Здесь люди упиваются любыми домыслами и сказками о неуловимых ночных тварях — всем, что город только может им предложить. Освальд не знает, почему в этом городе, как нигде больше, так сильно восхищаются злом, но факт налицо. Здесь есть даже клубы, им посвящённые. Горожане приходят туда, одетые в тёмные тона и высокие воротники; одни носят фальшивые клыки, другие — цветные линзы. Люди платят за то, чтобы воплотить в жизнь свои больные, извращённые фантазии. А некоторые даже устраивают там засады в надежде поймать одного из настоящих своих идолов. Освальд решает сходить в один такой клуб как-то раз. Потеряв способность спать, он получил слишком много свободного времени в своё распоряжение, и в одну из ночей он просто не может выдержать очередной книги. Он убеждается в том, что его мать абсолютно точно уснула, целует её в лоб и ускользает в ночь. «Maison de la Mort». Это печально известное по всему городу элитное заведение (упаси Пингвина небо от дешевизны). Изысканные костюмы и медленная, наполненная напряжёнными басами музыка немного отдают театральщиной — её здесь достаточно, чтобы сюда стекались поклонники всей этой мистики, но приличной музыки и хорошей выпивки здесь тоже хватает, чтобы привлекать и обычных посетителей. Это один из самых скучных опытов в жизни Освальда. Он сидит за столиком в окружении обманчиво роскошного бархата, лениво крутя в пальцах нетронутый бокал вина. Он наблюдает. Молодые мужчины и женщины (и все, кто вне этих категорий) танцуют, прижимаясь друг к другу кожей, тела подпрыгивают и сталкиваются под неумолкающий ритм. Освальда никогда особенно нельзя было назвать фанатом типичной ночной жизни (какая ирония, что теперь он владеет собственным ночным клубом), однако не это является источником его скуки. Всё вокруг кажется преувеличенным и гротескным. Запахи пота, алкоголя и парфюма бьют по его обонянию, словно электрошокер по нервам. Свет мигает красным, синим и белым, цветные лампы беспрестанно вспыхивают и гаснут, и вокруг слишком громко, и всего слишком много — это причиняет ему боль. Ему кажется, что его ноги приклеились к сиденью, что он застрял в этой пульсирующей ловушке, угрожающей его раздавить. Вскоре скука начинает граничить с ощутимым дискомфортом, и Освальд понятия не имеет, почему он всё ещё здесь. Возможно, его изменившаяся сущность пробудила в нём некую склонность к мазохизму. Или же это потому, что на другом конце зала танцует группа копов в гражданском, и какая-то часть его надеется, что его поймают. Или, возможно, это просто невероятное облегчение для него — знать, что он всё ещё может чувствовать хоть что-нибудь. — Прошу прощения. Моргнув, Освальд резко вздёргивает голову вверх. Перед ним стоит высокий мужчина в чёрной коже, с блестящими от геля волосами — вышибала. Его нахмуренный лоб покрыт пятнами пота. — Добрый вечер, сэр. Чем могу помочь? Лицо у вышибалы совершенно невозмутимое. — Боюсь, я вынужден проводить вас к выходу из заведения. Этого Освальд никак не ожидал. — Почему же? Выражение лица вышибалы не меняется ни на секунду. — Поступили жалобы. Вы беспокоите других гостей. Освальд не сразу понимает, о чём речь. А когда понимает — его вдруг охватывает сумасшедшее, истерическое желание одновременно рассмеяться, закричать и убить этого человека и всех остальных в этом клубе, кто смеет поклоняться созданиям тьмы, кто желает быть одним из них, несмотря на то, что это только сплошь агония, и боль, и пытка– — Мы в праве принудительно удалить из помещения любого, кто отказывается выполнять правила клуба. — Нет, нет, всё в порядке. Я ухожу, — слова оседают горечью на языке. Освальд знает, что мог бы заставить этого человека уйти, оставить его в покое, мог бы подчинить себе его волю… Он мог бы, но это попросту не стоит его усилий. Он выходит из клуба на заполненную смогом улицу. Один. Леденящая ярость сжигает его изнутри, руки трясутся от злости. Ну, разумеется, разумеется — те, кто твердит о своём обожании к таким существам, как он, находят Освальда «беспокоящим», отвергают того самого монстра, которого им, вроде как, положено боготворить. Это не должно так тебя удивлять. Только взгляни на себя. Осознание холодной и безжалостной правды расцветает в основании его черепа. Люди преклоняются перед вампирами за их безупречную фарфоровую кожу, за изящную гибкость движений, за вечную молодость. Зачем бы кому-то преклоняться перед тобой? Освальда Кобблпота самого по себе никогда не было достаточно и раньше — он всегда был каким-то ненормальным, странным, неправильным. Почему вторая жизнь должна быть чем-то лучше? Вместо прекрасной кошачьей грации у него — хромота искалеченной ноги, так и не исцелённой ледяными водами Готэма. Вместо потрясающей, притягательной внешности — похожий на клюв нос и нездоровый вид. У него зубы в пятнах, грязные ногти, а кожа… Что ж, в Освальде нет ни грамма привлекательности, и неважно, что говорит об этом его мать, чтобы его успокоить. Он и в самом деле похож на труп: бледный, истощённый, с пальцами синюшного оттенка на руках и ногах, что приходится скрывать тональником на публике. Так что ничего красивого в нём нет. Он что-то слышит. Медленно, как если бы от слишком резкого движения он мог бы взорваться от переполняющей его изнутри ненависти, он поворачивается. Через мгновение он распознаёт: кто-то стонет. Источник звука находится в укромном переулке напротив клуба. Освальд делает вперёд шаг, другой — и темнота спадает с его глаз, как старая чешуя со змеи: одно из немногих преимуществ его новой жизни. Неподалёку от него стоят двое мужчин, оба в тёмных костюмах и с ярко выкрашенными волосами. Один прижимает другого к стене, их бёдра синхронно движутся вперёд и назад, жадные руки и рты на чужой коже… Ох. Какой-то своей частью Освальд чувствует подходящее случаю смущение, зная, что он должен отвернуться — но он всё равно смотрит, замерев, не в силах отвести взгляд от непристойного зрелища. Вероятно, потому, что каждый раз, когда они прерываются, чтобы глотнуть воздуха, он видит: тот, кто прижат к стене, одет в почти точную копию Освальдова костюма. Ещё один стон — и Освальду с его повышенной чувствительностью кажется, будто звук исходит из его собственного рта. Целую вечность спустя это наконец прекращается, и у Освальда будто земля уходит из-под ног. Ночной воздух пронизан тишиной. Он всё ещё не может уйти, несмотря на все попытки велеть своим ногам сдвинуться с места. А потом человек в костюме Освальда отстраняется, растянув губы в ленивой усмешке, и с силой кусает своего партнёра за шею. По какой-то причине это мгновенно приводит его в бешенство. Ледяная ярость растекается по его венам, когда он, почти до боли стиснув челюсти, проскальзывает в переулок. Этот образ, выжженный теперь на обратной стороне век — ничто иное как оскорбительная и отвратительная пародия на то, через что Освальд должен проходить еженедельно просто для того, чтобы выжить, а двое чужаков превращают это в нечто столь омерзительное, неприличное и приятное… Он вгрызается и рвёт на части, раздирает плоть зубами и когтями, и для этих двоих всё кончено так быстро — слишком быстро; крики переходят в бульканье, но Освальд всё продолжает. Даже когда всё в нём велит остановиться, он не может подавить свой гнев. Он не останавливается долго, очень долго — до тех пор, пока слёзы на его лице не смешиваются со слюной и кровью, пока их тела не изуродованы до неузнаваемости, до тех пор, пока тот самый костюм не оказывается порван в клочья. Он встаёт, опираясь рукой о стену. Повсюду кровь, слишком много крови — она пульсирует в ушах, пузырится под кожей. У него кружится голова. Вокруг пахнет потом, бойней и канализацией. Он задыхается от стыда. Освальд знает, что нужно спрятать тела, нужно сделать что-нибудь, чтобы замести следы — но он не может. Он ощущает себя статуей из цветного мрамора: в сознании не осталось ничего рационального. Всё, что он может — это бежать. Это единственный раз, когда он убивает кого-то не из-за голода, а из одной только кровожадности. За всё время, проведённое им в подполье Готэма, Освальд никогда не встречал таких, как он. Он даже не уверен, существуют ли ещё такие — и предпочитает (не так уж это и эгоистично с его стороны, пожалуй) считать себя уникальным, раз уж судьба была так добра, чтобы позаботиться о его неосведомлённости в этом вопросе. Если бы он и впрямь встретил другого такого же, на этом мире можно было бы окончательно ставить крест. Впрочем, в этом есть и свои плюсы. Новоприобретённые способности делают его практически неубиваемым — не то чтобы он задавался целью проверить на себе мифы о кольях и обезглавливании, но каждый раз, когда в него стреляют или ранят ножом (что время от времени случается), он не чувствует боли, как будто его нервные окончания давно мертвы. Он, правда, всё равно должен разыгрывать свою роль, зато это даёт ему некоторое преимущество. А бессонные ночи означают также, что у него полно времени на чтение книг и на осторожное продумывание его планов по становлению королём Готэма. Освальд даже приобретает собственный бар — принадлежавший раньше никому иному как Фиш Муни. Победа эта не лишена иронии: если весь остальной Готэм боготворит вампиров, то Фиш — та, кто и в самом деле им подражает. Ей ожидаемо нравится в них то, насколько они порочны, жестоки и (всенепременно) невероятно сексуально привлекательны. Ни разу с тех пор, как Освальд вернулся после его воскрешения, она не заподозрила, что он — один из её кумиров. Это заставляет его чувствовать всплеск острого удовольствия каждый раз, как они встречаются — и это слаще, чем любая другая месть. Обвести вокруг пальца и победить женщину, которая обрекла его на, возможно, вечную жизнь в качестве калеки — это приносит ему больше удовлетворения, чем он когда-либо мог представить. Он планирует сказать ей правду ровно перед тем, как вырвет её горло. И всё же, несмотря на весь его успех и на всю эту месть, Освальд не счастлив. Наверное, он никогда и не был особенно счастлив и раньше — однако нынешнее его несчастье куда глубже. Раньше у него, по крайней мере, была его мать; сейчас же он должен держать её на расстоянии вытянутой руки, проживая каждый день своей жизни в абсолютной убеждённости, что он умрёт в ту же секунду, как она откажется от него из-за чего-то, с чем он всё равно ничего не может сделать. А любая попытка уехать из города, к которому он привязан, причиняет ему даже больше страданий, чем не проходящий голод. Дни превращаются в недели, недели — в месяцы, а его отчаянье только растёт, как чёрная дыра, призванная поглотить всё вокруг. И потому он всё больше и больше видит источник надежды в Джиме Гордоне. В конце концов, если бы не он, Освальд не стал бы таким, не пережил бы падение в реку, если бы последние слова Джима не звенели у него в ушах. Но, несмотря на все жалкие попытки Пингвина протянуть руку дружбы, Джим Гордон отвергает его снова и снова. Джим мыслит старомодно: его мир, как у ребёнка, делится только на чёрное и белое. Освальда в этом спектре не существует — а значит, его спасением Джим быть не может. Его глупое предложение дружбы Джим раз за разом выплёвывает обратно, словно что-то гадкое на вкус. И в конце концов Освальд просто сдаётся. Погружается с головой в мир насилия и убийств — и ещё прежде, чем он успевает это осознать, мафия уже принадлежит ему, Фиш Муни мертва, а он — он правит Готэмом. Это момент его триумфа. Все его мечты и долго сдерживаемые амбиции наконец воплощаются в жизнь, наконец становятся реальны. Посреди кромешной темноты в его душе пылает адское пламя. Ему не нужен Джим, не нужен Фальконе, ему не нужен никто. Он победил их всех — и теперь по праву живёт, как король. Король Готэма. А потом этот пылающий ад сжигает его изнутри. Паранойя и ощущение пустоты окутывают Освальда подобно облаку пыли. Он сидит на своём троне и чувствует, как замерзают его мышцы, чувствует, как жизнь утекает из него по капле с каждой секундой. Словно бы он медленно превращается в камень и не может найти в себе достаточно сил, чтобы этому сопротивляться. Бутч становится единственным, с кем он может поговорить: человека превратили в куклу, и одна мысль об этом приводит его в дрожь, вот только — он и сам в ловушке, как муха в паутине. Король Готэма, всё верно — но для чего? Он слишком часто задаётся этим вопросом. Зато, похоже, на этот раз — только на этот раз — для его паранойи есть веская причина. Тео Галаван. Он выяснил, кто такой Пингвин. Выяснил, что он такое. Галаван вызывает его в свою башню просто для того, чтобы сказать ему об этом. Излагает все проклятые доказательства в пользу своей догадки, выкладывает перед ним все те кусочки информации, которые он подобрал и собрал вместе, чтобы узнать правду. — Я точно знаю, что вы такое, мистер Кобблпот. А это значит, что отныне вы в моей власти. Разумеется, это приводит его в ужас. Галаван — первый, за исключением Фиш, кто выяснил правду и обратил её против него же. Освальд, однако, сражается с собственным страхом, выплёвывает в самодовольное лицо Тео Галавана слова о том, что никто ему не поверит и что, в любом случае, Пингвину никто не посмеет противостоять. — Не имеет значения, поверит ли мне кто-нибудь, мистер Кобблпот. Вы всё ещё в моей власти — потому что у меня есть она. Его сестра переключает канал на телевизоре — и на записи с камеры Освальд видит свою мать, одинокую и беззащитную, запертую в какой-то камере. Как будто все его худшие кошмары стали реальностью. По зрелом размышлении, ему даже кажется удивительным тот факт, что этого не произошло раньше. Ещё удивительнее — то, что он не потерял свой рассудок прямо там же, в ту же минуту. Он пытается повлиять на Галавана, но тот только смеётся ему в лицо — брызги слюны попадают ему на щёку. Какие бы мотивы ни двигали Галаваном, его железная воля закалилась так, что жалкие попытки Освальда подчинить его себе оказываются абсолютно тщетны. Галаван улыбается каждую секунду на протяжении всех этих попыток. Освальд убеждает себя, что всё, что он делает, чтобы спасти свою мать — это из любви к ней. Но в глубине души он знает, что это не совсем так. Не из любви он убивает кандидатов в мэры или устраивает поджог — Освальд не уверен даже, способен ли ещё тот, в кого он превратился, кого-то любить. Нет, он проделывает это всё из-за чувства вины. Вины в том, что он не смог сохранить свою тайну; в том, что его мать вынуждена узнать правду таким вот образом; в том, что он должен был предусмотреть нечто подобное и защищать её лучше. Вина обволакивает его изнутри, как мухи — гниющий труп, и он говорит себе, что всё будет хорошо, всё будет нормально, когда он вернёт Гертруду обратно. Потом его мать убивают. Наполовину он надеется, что Готэм спасёт её так же, как спас его самого — но нет. Её глаза остаются закрытыми. И самое худшее в этом то, что, когда его мать испускает свой последний вдох, что-то внутри Освальда подсказывает выпить её кровь. Голос, шепчущий ему на ухо: «Не дай ей пропасть зря». От этого порыва его немедленно тошнит. И его бы вырвало прямо там. Если бы он был человеком. Он оставляет всякую надежду. Не существует в мире надежды для таких созданий — для тех, кто уже не человек, а всего лишь монстр, запертый в человеческой оболочке. К нему нельзя прикасаться. Ему нельзя мечтать о чём-то, кроме удовлетворения своего голода. Только пары угасающей ярости и жажды мести заставляют его двигаться дальше, и затем выстрел приходится ему в плечо, и его тело словно разрывается на куски, выплёскивая все свои нечистоты. В момент, когда пуля врезается в его плоть, Освальд Кобблпот умирает. Вслед за своей матерью. Он собирается заморить себя голодом, покинуть Готэм, похоронить себя в первой же попавшейся яме, если придётся — всё, что угодно, чтобы сбежать из этого ада. У него ровным счётом ничего не осталось. А потом… он встречает Эдварда Нигму.