Love like this is all I want Baby we're fate Love like this may come once Baby we're fate Like a soulmate, you're my penguin Baby we're fate Baby it's fate Not luck (Christina Perri — Penguin)*
Снаружи темно. Сумерки укрывают город, как слой изморози. Угольно-чёрные голодные тени шепчут ему: пришёл час охоты. Освальд тихо барабанит пальцами по подоконнику. В его собственном маленьком раю внутри этой квартиры он может держать сирен на привязи. Притворяться человеком, даже если всего лишь на пару часов. — Когда ты приведёшь домой какую-нибудь хорошую девушку, Освальд? Он бросает взгляд на мать, которая улыбается ему в ответ — мягкий золотистый свет отражается у неё в глазах. Несмотря на то, что одета она в обноски, и на голове у неё гнездо, Освальд не может не думать о том, насколько же она красивая. Ему хочется плакать. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. — Мама, ты ведь знаешь, что я не хожу на свидания. Ответ срывается с губ против его воли: всего лишь воспоминание о разговоре, случившемся давным-давно. Он садится на шезлонг — тело двигается словно само по себе. Словно бы какая-то невидимая внешняя сила дёргает его за ниточки, как марионетку, и нити эти держат его крепче, чем петля — висельника. Гертруда недоверчиво хмыкает: — Эта отговорка не будет вечной, мой маленький Освальд. Скоро я стану старой, и мне нужны будут малыши, за которыми я смогу присматривать. Освальд опускает взгляд, теребя в пальцах разлохмаченный край подушки и размышляя о бесчисленном множестве причин того, почему он никогда не сможет подарить ей внуков. Почему он никогда не станет достойным сыном. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Звук её сердцебиения только напоминает о том, что вне этого воспоминания её сердце так же мертво, как и сердце Освальда. Напоминает о том, что он никогда не найдёт её тело — мраморная плита возле Готэмского кафедрального собора воздвигнута над пустой могилой. — Ты совсем не старая, мама. Огонь потрескивает в камине, щекоча его ноздри приятным, успокаивающим запахом горящих поленьев и бумаги. Сиденье шезлонга чуть прогибается под весом Гертруды, когда она садится рядом. — Освальд, что случилось? Ты выглядишь грустным… Освальд не может заставить себя солгать, глядя ей в глаза и — так что вместо этого он продолжает разглядывать свои ноги. — Ничего особенного. Она мягко приподнимает пальцем его подбородок. Её рука кажется такой замечательно тёплой на фоне его ледяной кожи. — Я твоя мать. Я знаю, когда ты что-то скрываешь. Что-то случилось у моего прекрасного сына, и я хочу это исправить. Освальд сглатывает, чувствуя, как щиплет глаза. На языке остаётся вкус дыма. Если бы только ты могла это исправить, мама… — Просто… — он облизывает губы: эти слова он уже говорил раньше. — Ты всегда говоришь, что каждому в мире предназначено найти свою любовь… Гертруда улыбается. Взгляд её прекрасных голубых глаз смягчается. — Это правда. — Но — откуда ты знаешь? Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Что-то сжимается в его груди, когда он видит, как Гертруда отворачивается от камина — языки огня бросают причудливые тени на её лицо. — Меня всегда учили, что любовь должна нести тебе безопасность, уверенность, стабильность. И всё же, когда я полюбила сама… все эти уроки оказались неправдой. Это застаёт Освальда врасплох. Его наполняет давно забытое замешательство: — Но… — Когда я встретила твоего отца, это было как угодно, только не безопасно, — выражение её лица смягчается, острые линии сглаживаются, и она как будто в одно мгновение стряхивает с себя все прошедшие годы. — Он был словно молния, моя любовь. С ним я чувствовала… Он был первым человеком в моей жизни, с которым я почувствовала себя собой. Освальд зябко ёжится. Огонь гаснет, и холод Готэма начинает просачиваться в открытое окно. — И, должно быть, ты поняла это сразу, как только его увидела? Гертруда задумывается. На лице её собираются тени. — У некоторых… да, именно так всё и происходит. Но у меня это заняло какое-то время — словно моя душа не сразу узнала своего старого друга. Я не осознавала, что начинаю влюбляться, до тех пор, пока уже была не в силах это изменить. Она издаёт смешок. Голос её звучит отстранённо: — Каждого из нас судьба сводит с тем единственным человеком, который нам нужен. У Освальда дрожит рука: в голове у него клубится тьма. — Я не верю в судьбу. Тёплые руки накрывают его холодные ладони в последний раз. — Тогда поверь в жизнь, мой маленький Кобблпот. Жизнь даёт тебе одну-единственную любовь. Когда ты найдёшь её, беги к ней навстречу. Слёзы наполняют его глаза, однако он смаргивает их прочь: в этом месте он не может произнести те слова, которые душат его изнутри. Жизнь для него окончена. — Что ж. Но если у меня будет только одна любовь, — говорит он. — Наверное, не стоит торопить «жизнь» в её планах. Гертруда улыбается — только как-то скованно и странно: — Да, но внимательнее смотреть по сторонам не повредит! Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Он больше не слышит биения её сердца. Эти ритмичные звуки раздаются уже из коридора: что-то приближается. — Сейчас мы вместе. Только это и важно. Только это и было всегда важно, правда? Даже собственный голос Освальда звучит теперь неправильно, искажённо, слишком низко. Мысленно он кричит, порываясь встать, защитить её, сразиться с любыми демонами, которые попытаются отобрать её снова; но, как и прежде, всё, что он может — это смотреть, как время утекает сквозь пальцы. — Ты всегда был таким чудесным мальчиком, с самого детства, — руки у Гертруды больше не тёплые. Они так ужасно холодны. — Мой маленький Кобблпот. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Это стучат в дверь — грохот отдаётся эхом по всей комнате, будто череда выстрелов. От огня в камине остаются только тлеющие угли. Квартира промерзает насквозь. Гертруда что-то бормочет себе под нос, вставая, и отходит в сторону, покачнувшись на каблуках возле вазы с увядшими цветами. Глаза у неё становятся будто стеклянными. Будто мёртвыми. — Твоя любовь ведь будет приносить мне цветы? Огонь умирает окончательно. Единственный источник света в комнате — сияние полной луны, которое, касаясь стен, смывает с них все краски, будто растворяя водой акварельный рисунок. Освальд болезненно сглатывает, ощущая себя беспомощным и бессильным. — Обязательно, мама. Снаружи, во тьме, он слышит что-то, похожее на вой. — Хорошо, — Гертруда улыбается ему снова, и последний свет гаснет. — Я ведь так люблю лилии…////
— Так, значит, ты и Нигма? Освальд резко поворачивает голову, чувствуя новый приступ паники. Нет, он не может знать, не так быстро… — Что? — Ты и Нигма… — Джим бросает на него быстрый любопытный взгляд искоса, прежде чем вновь сосредоточить своё внимание на дороге, и перехватывает руль поудобнее. — Выходит, вы друзья? Освальд отворачивается обратно к окну, усилием воли распутывая свернувшийся в груди болезненный узел. Сгибает и разгибает пальцы, делает очередной бесполезный вдох. — Да. Полагаю, что так. Машина неспешно тащится по улицам Готэма под тихое гудение мотора. Они уезжают всё дальше и дальше от района, в котором находится квартира Галавана. Всё дальше от остальных членов их небольшого кратковременного альянса. Всё дальше от Эда. — Когда вы только успели? Освальд стискивает зубы, мысленно проклиная ту неизвестную силу, которая почему-то решила, что именно с Джимом Гордоном стоит так плотно связать его жизнь. — Он нашёл меня после того происшествия со снайпером и Галаваном. В памяти тут же возникает непрошеный образ Джима — Джима, стоящего между ним и убийцей его матери, целящегося в него из пистолета, готового выбрать Галавана — вместо него. Освальд быстро гонит образ прочь. — Значит, ты терпел его несколько дней, — Джим усмехается — немного напряжённо в тревожной тишине вечера. — Бог знает, как ты выжил после всех этих загадок. Возможно, несколько месяцев назад Освальд бы улыбнулся в ответ на это, посмеялся бы над шуткой про Эда — не из жестокости, но потому только, что эту шутку сказал никто иной как Джим. Джим, чьего внимания он так жаждал. Джим, за чью дружбу он готов был убить. Сейчас, однако, он только хмурится, чувствуя приступ тошноты. Как быстро сменяются союзники. — Эд выходил меня после того, как меня подстрелили, — обеими руками Освальд начинает растирать свою правую ногу, пытаясь снять с неё оцепенение. Помни: всегда оборачивай разговор в свою пользу. Убедись, что никто не станет подозревать Эда, когда ты его оставишь. — Он согласился помочь мне только потому, что я обещал ему встать на путь исправления. Начать с чистого листа. Джим хмыкает, истекая ядовитой насмешкой. — А я-то думал, Нигма умнее. В тот же миг внутри вспыхивает гнев — слова, исполненные ледяной ярости, срываются с губ прежде, чем он успевает спохватиться: — О да, Эд — бесспорно «умён». Но, как ты должен был уже заметить, я могу быть просто невероятно убедительным, когда захочу. Джим на мгновение встречается с ним взглядом, и его глаза удивлённо округляются. Освальд не уверен, что именно Джим видит в нём в этот момент. Одна мысль об этом его пугает. Осторожно, Освальд… Отстранённо он ловит себя на том, что звук этого предупреждающего голоса в его голове успел как-то незаметно измениться: там, где прежде слова, предостерегающие его от неразумных поступков, напоминали голос его матери, теперь отдаётся эхом резкий, отрывистый голос Эда. Люди, возможно, и не обладают нашим обострённым восприятием, однако они не слепые. Этот секрет погубит тебя. Не позволяй им узнать правду. Ни Джиму, ни кому-либо другому… — Кстати, прими мои поздравления, — Освальд наслаждается тем, как едва заметно Джим морщит лоб при этих словах — и явно не в замешательстве. — Я слышал, стать отцом — незабываемый опыт. Нападать самому — отличная тактика диверсии. В конце концов, целиться в самое уязвимое место (метафорически или нет) всегда было его сильной стороной. — Спасибо, — выдавливает Джим, скривив губы в своей фирменной гримасе. — Вышло немного неожиданно, но я понемногу начинаю привыкать к этой мысли. Ну, разумеется, Джим. Именно поэтому ты выглядел так, будто тебя вот-вот стошнит, когда Ли сообщила тебе «счастливую» новость. На самом деле, этого было бы достаточно. Его диверсия сработала, и они могли бы провести остаток этой унылой поездки к месту казни в благословенной тишине. Вот только — Освальд никогда не мог как следует сопротивляться искушению провернуть ещё разок нож, уже торчащий в ране. В особенности не тогда, когда его переполняет эта внезапная горечь, вызванная мыслью о том, что у Джима Гордона будут дети. Бедный ребёнок, наверное, вырастет таким же бесчувственным, как его отец. — Я о том, — начинает Освальд, проводя языком по губам, — что найти женщину, готовую растить ребёнка именно с тобой, в таком городе, как Готэм… ну, тебе просто невероятно повезло, Джим. Надеюсь, я приглашён на крестины. Он устраивается на сиденье поудобнее, позволяя себе едва уловимую самодовольную усмешку. Джим не отрывает взгляда от дороги перед ним, сжимая руль в руках до побелевших костяшек. Наступает напряжённая пауза, в течение которой Освальд буквально слышит, как Джим скрипит зубами. А потом Джим выдыхает, прицеливается точнее — и стреляет ему прямо в сердце. — Ты когда-нибудь думал завести детей? Ах ты ублюдок. Пожалуй, Освальда никогда не перестанет удивлять этот особый талант Джима Гордона, заключавшийся в том, чтобы смотреть в дуло направленного на него пистолета — и вдруг каким-то образом обращать оружие против его владельца, каждый чёртов раз. Больное, извращённое удовольствие, которое он только что ощущал от дискомфорта Джима, замерзает в его венах, превращаясь в ледяной мёртвый вес, который он ощущает каждой костью. Он не уверен, какое слово лучше всего к этому подходит. Печаль. Сожаление. Зависть. Скорбь. Освальд никогда особенно не хотел детей, несмотря на не-такие-уж-тонкие намёки от его матери. Его амбициям никогда не свойственен был семейный или хотя бы романтический окрас — всё его существо жаждало только того дня, когда его будут уважать и бояться, того дня, когда он будет править. Добавлять в это уравнение детей было бы равнозначно тому, как если бы он собственноручно вручил нож своим врагам и подставил шею — весь остаток жизни ему пришлось бы беспокоиться о том, что его действия могут аукнуться его собственной плоти и крови. Как радости отцовства могут перевесить подобный постоянный страх? Но, как и во всём остальном, минувший год здесь заставил его взглянуть на вещи по-другому. Теперь он мёртв. Холоден. Просрочен. Отцовство из ненужного и нежеланного бремени превратилось в мечты об идеальной, нормальной жизни, которой у него никогда не было и не будет. И как-то внезапно оказалось, что то, в чём ему было отказано, ранит его куда сильнее, чем он считал возможным. «Ты когда-нибудь думал завести детей, Освальд?» У Эда всё ещё могут быть дети. Если бы он не убил Кристен, история их жизни наверняка бы развивалась по обычной дорожке. Они бы съехались вместе, поженились, завели бы семью… Легко представить Эда с сыном. Эда с дочерью. Эда, поправляющего им очки, помогающего им с научными проектами, кормящего их загадками и словесными головоломками, чтобы их ум стал таким же острым и смертоносным, как его собственный. Идеальная жизнь. Которую Освальд никогда не сможет ему подарить. Нет. Думать о будущем, которое никогда не настанет — только лишний раз себя мучить. Он сам выбрал эту жизнь, точно как и ты когда-то. Сфокусируйся на Галаване, на мести, на убийстве, больше ничто не имеет значения, ничто… Освальд почти делает ещё один бессмысленный успокаивающий вздох, но на этот раз успевает вовремя остановиться. Нет. Ему давно пора перестать желать жизни, которой никогда не будет, и взглянуть правде в глаза. «Ты когда-нибудь думал завести детей, Освальд?» — Да нет. Не особенно. Джим ничего не говорит. Его взгляд прикован к дороге, и машина останавливается на светофоре. Освальд едва подавляет усмешку: смотри-ка, всё ещё пытается придерживаться правил, даже на пустой дороге посреди ночи и с мэром Готэма в его багажнике. Как только Готэм до сих пор позволял тебе выжить здесь, Джим? — Мы высылали поисковые отряды, но… никто не мог тебя найти. Освальд чуть вздрагивает от неожиданности. Машина слегка подпрыгивает, когда загорается зелёный. С любопытством Освальд поворачивает голову к Джиму, глядя на его нервно подпрыгивающее адамово яблоко, когда детектив, сглотнув, добавляет: — Все думали, что ты мёртв. Освальд выгибает бровь. Зачем вообще об этом сейчас говорить? Это такая отчаянная попытка отвлечься от предстоящей задачи? Или, возможно, попытка смягчить свою вину перед ним, прежде чем они убьют Галавана? — И ты тоже? — кажется, ему искренне интересно услышать ответ. Джим молчит ещё несколько мгновений, крепко стиснув зубы. Проходит, кажется, целая вечность, прежде чем он бросает на него нечитаемый взгляд: — Я слишком хорошо тебя знаю, чтобы думать, что ты мёртв — особенно когда все остальные в этом уверены. Освальд моргает и отводит глаза. Горло перехватывает от одного воспоминания о ледяной грязной воде, раздирающей его трахею. — И правда. Знакомая колючая тишина снова устанавливается между ними, пока машина углубляется дальше в Нэрроуз. Мимо проплывают обветшалые серые здания — и Освальд наконец узнаёт этот район, вдруг понимая: они приближаются к берегу реки. Что-то сжимается у него внутри. Значит, Галаван тоже умрёт под звуки волн. Подходящий финал для них обоих. До самой остановки они больше не разговаривают. Воздух словно потрескивает от ожидания, такого отчётливого, что Освальд удивляется мимоходом, как Джим ещё может дышать. Тишина, сопровождавшая их в поездке, исчезает, стоит ему открыть дверь машины: ветер зло хлещет по коже. В штормовых облаках наверху грохочет гром. Однако, даже несмотря на весь этот шум, Освальд всё ещё слышит, как сердце Джима начинает биться быстрее, как взволнованно под этой слишком тонкой кожей пульсирует кровь. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Джим нервничает. Освальд цыкает языком, пока они оба выбираются из машины. А вот это нам сейчас совершенно ни к чему. Он с силой хлопает ладонью по багажнику, прежде чем Джим успевает его открыть — Джим дёргается от внезапного звука. — Мы друзья, Джим. Детектив только настороженно, с подозрением на него смотрит, не отвечая. Желудок скручивает знакомой горечью, потому что — разумеется, разумеется, Джим никогда на это не ответит. — По крайней мере, — Освальд с неудовольствием поджимает губы. — Я бы хотел считать нас таковыми. И поэтому я повторю тебе снова: Галаван должен умереть. Джим моргает, уставившись на Освальда сверху вниз, и на мгновение ему кажется, что шторм, бушующий вокруг них, даже близко не сравнится по силе с тем, что разворачивается теперь в этих мрачных серых глазах. — Я знаю. — Хорошо, — Освальд наклоняется к нему ближе и вытягивает шею вверх, обнажая зубы. Он повышает голос, чтобы даже человеческие уши могли без проблем расслышать его слова поверх шума бури: — Не хотелось бы, знаешь ли, чтобы ты вдруг передумал. Джим прожигает его взглядом и, в свою очередь, тоже делает неуловимый шаг вперёд, вторгаясь в его личное пространство с той же лёгкостью, с какой делал это всегда, с самого первого дня их знакомства. Его глаза горят — и Освальд вдруг вспоминает, как сильно его когда-то тянуло к этому человеку; от этого воспоминания снова вспыхивает во тьме та старая, крошечная искра надежды, которая, как он боится, навсегда застряла в его сердце, словно пуля. — Я уже принял решение, Освальд. Только поэтому я здесь. Интересно, что случилось бы, если бы это Джим, а не Эд, нашёл его тогда в лесу? Пошёл бы он ради него на те же жертвы? Предал бы своих коллег полицейских, чтобы помочь ему восстановиться? Арестовал бы его и позволил бы истечь кровью в тюремной камере? Или же — эта мысль пугает его больше остальных — он просто ушёл бы прочь, глухой к его мольбам о помощи, воспользовавшись этим удобным поводом для того, чтобы наконец-то окончательно избавиться от присутствия Освальда в своей жизни? Неприятная тяжесть оседает в груди, когда Освальд понимает: он в точности знает, что именно Джим бы выбрал. И, вот так просто, та самая искра угасает снова. — Вот и отлично. Ни секунды в тебе не сомневался, старый друг, — Освальд кривит рот в улыбке, от которой неприятно стягивает кожу. — Ещё кое-что: я с радостью отдам тебе почётное право его убить — но сначала позволь мне отыграться. Джим сверкает глазами, резко мрачнея. Похоже, в нём снова подняла свою уродливую голову его старомодная мораль. Над их головами раздаётся раскат грома. — Я здесь для того, чтобы обеспечить справедливость, а не пытки… — Он убил мою мать, — обрывает его Освальд, сам ужасаясь тому, как уязвимо звучит при этом его хриплый от горя голос. — Он убил её у меня на глазах. Проклятье, Джим! Ты можешь позволить мне хотя бы это? Джим смотрит на него, и запах неуверенности, исходящий от него в этот момент, такой острый, что Освальд мог бы им подавиться. Давай же, Джим, я тебя знаю… Не заставляй меня оставлять твой труп рядом с трупом Галавана на этом пляже. — Ладно, — выплёвывает Джим с отвращением. — Но как только с этим будет покончено — на этом всё, Пингвин. Никаких больше одолжений. Никаких больше игр. В голосе Джима звенит сталь, и, хотя слова его ранят острее ножа, какая-то старая, давно похороненная часть Освальда всё равно восхищается внутренней силой этого человека, тем, кем он мог бы стать, если бы только позволил себе освободиться из этих оков морали… — Осторожно… — Нет, Пингвин, — взглядом Джима можно гнуть железо. Освальд слышит, как болезненно колотится в его грудной клетке сердце. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. — Всё закончится сегодня. Полиция объявит на тебя охоту и посадит тебя за решётку, где тебе и место. Так тому и быть. Освальд улыбается — одной из тех его яростных улыбок, которая демонстрирует слишком много зубов. — Меньшего я и не ожидал. Освальд протягивает руку. Джим переводит на неё взгляд и, спустя ещё один громовой раскат, протягивает в ответ свою. Они пожимают руки в темноте, пока ветер взметает вокруг них тучи песка, и молнии сверкают на чернильно-тёмном небе. Освальд с вызовом смотрит в мрачное лицо Джима и вновь возвращается мыслями к тому, как однажды, очень давно, этот человек был его единственной надеждой в непроглядной тьме его существования. Его якорем. Его единственным другом. Как быстро всё меняется. Джим разрывает рукопожатие первым. Стискивает челюсти, возвращаясь мыслями к предстоящей задаче. Освальд выпрямляется и отходит на несколько шагов, предоставляя тому немного пространства. Его обтянутые перчатками руки крепко сжимаются на ручке зонта: в каждой мышце чувствуется предвкушение. Ветер неистово треплет его волосы и хлопает полами пальто. Освальд поворачивается к мерцающей чёрной воде и беспокойным волнам, затем смотрит на чёрное небо, простирающееся над городом вдали. Из-за мерцающих огней, отражающихся в волнах, кажется, будто сам Готэм смотрит на него в ответ. Когда-то, Джим, ты был моей единственной причиной жить. Он закрывает глаза, слыша позади щелчок открывающегося замка. Пора найти новую причину.////
Галаван мёртв. И Освальд… не чувствует ровным счётом ничего. Ну, ладно, это не совсем так. Он чувствует холод, заставляющий его плотнее кутаться в пальто и прятаться в тенях от прохожих. Впрочем, холод он чувствует теперь всегда. Пожалуй, лёгкое удовлетворение всё-таки тоже присутствует, гнездится где-то глубоко в груди — но даже оно похоронено под толщей льда, сковавшего его цепенеющее от холода тело. «Я заставлю Галавана кричать за всё, что он со мной сделал». Он дал себе это обещание всего несколько дней назад, поклялся в этом на крови, даже рисковал жизнью Эда ради исполнения этой клятвы. И Галаван действительно кричал — и даже больше. Месть Освальда свершилась. И он понятия не имеет, что делать дальше. Он садится на землю, прислонившись спиной к стене. Ему вспоминаются те несколько месяцев после убийства Фиш, когда он безразлично наблюдал за тем, как его «тронный зал» покрывается пылью, пока не оказался похоронен под обломками собственной империи. Уже второй раз в загробной жизни Освальд достиг своей цели, осуществил своё заветное желание — и вдруг обнаружил, что, оказывается, нужно теперь идти дальше. И, как и прежде, какая-то часть его хочет просто поддаться искушению: признать очевидную тщетность всех его усилий и просто сидеть здесь, медленно превращаясь в камень… «Хорошо, я останусь. Но ты должен пообещать мне, что не позволишь Галавану убить тебя». Освальд зажмуривается от другого внезапного воспоминания, гораздо более свежего — приходится мысленно цепляться за ощущение твёрдой кирпичной стены рядом, чтобы вернуться в реальность. Убить Галавана — не единственное обещание, которое он дал… «И что мы увидимся снова. Пожалуйста». Он вздыхает, сжимая зубы. «Я обещаю тебе это, Эдвард Нигма». Этот человек и правда станет однажды его погибелью. — Босс? Вы в порядке? Грубоватый голос Гейба с его итальянским акцентом звучит до странности успокаивающе в давящей, тревожной тишине Нэрроуз. Освальд едва уловимо расслабляется внутри стеклянной телефонной будки и подносит трубку ближе: — Да, Гейб, в полном, — невольно он морщится: даже для него эти слова прозвучали неискренне. Гейб, по крайней мере, притворяется, что поверил. — Так какой план, босс? Освальд прижимает пальцы к виску, пытаясь прогнать прочь тупую пульсацию головной боли. Вот только — он знает, что боль не настоящая, раз он вылечился от яда. Он очень старается не задумываться об истинной причине этой боли. — У меня есть для тебя два последних задания. На другом конце линии потрескивает молчание: слово «последних» тяжело оседает в воздухе. — Я слушаю. Освальд выдыхает бесполезный для него воздух: облегчение накрывает его изнутри. Слава богам, Гейб даже не попытался с ним спорить — он не уверен, что у него остались ещё силы на оправдания. Слегка выпрямившись, он перехватывает трубку поудобнее: — Есть один коп, которого я хочу видеть мёртвым. Имя — Билл Макколи, вероятно, сокращение от «Уильям», — даже просто произнося это имя вслух, его рот невольно кривится в оскале. «Дай мне знать, если его начнёт тошнить загадками…» — Мне вызвать Зсасза? Освальд задумывается. Тёмное удовольствие растекается по венам от одной мысли об этом. — Да. Но всё должно быть чисто. Макколи должен внезапно получить хорошие деньги, уведомить полицию о своей отставке и уехать из города — если кто-то проверит его квартиру, пусть она выглядит так, словно он уехал и забрал с собой вещи. Всё должно выглядеть законно. Проследи, чтобы Зсасз не слишком увлёкся в процессе. Это до смешного мелочно с его стороны — заказывать убийство человека только потому, что он назвал Эда «фриком», и всё же… С тех самых пор, как Освальд оказался в его квартире, Эд только и делал, что дарил ему подарки. Предоставлял ему книги для чтения, составлял ему компанию, заказал для него тот самый костюм, что и сейчас на нём — и, без сомнений, он едва не отдал ради него свою собственную жизнь. Пора Освальду начать понемногу расплачиваться за этот огромный долг. Часть его опасается, что долг этот он будет оплачивать до конца своей жизни. — Будет сделано. А… — Гейб делает паузу. На линии трещат помехи. — А другое задание? Горло Освальда непроизвольно сжимается. Рот словно наполняется песком. «Гейб узнает о нас, не так ли?» Он вспоминает, как Эд сказал это: так тихо, так близко, и его губы, говорившие это, находились в одной секунде от того, чтобы коснуться его собственных… Что ж, Эд. Даже если он ещё не знает — то узнает теперь. — Я хочу… — Освальд сглатывает, ощущая, как скручивает от нервов живот. — Пожалуйста, пусть в ту квартиру, где ты нашёл меня вчера, доставят цветы, — его пальцы судорожно сжимаются вокруг трубки. — Розы. Ему удаётся произнести это достаточно ровным тоном. Освальд по праву гордится этим своим маленьким достижением. Он не позволяет своему голосу дрогнуть, не разваливается прямо на месте, не разбивается на тысячу осколков из-за того, что только просить об этом Гейба — означает признать: возможно, с Эдом они уже не увидятся. Возможно, он уже упустил свой шанс попрощаться с человеком, которому обязан жизнью — и не только ей. Я обещал тебе, что мы увидимся снова — но я не сказал, когда. Прости, Эд. Пожалуйста, прости меня. — Только розы? Гейб, будучи человеком сугубо практичным, спрашивает это на удивление нейтрально. В его голосе не слышится ни капли презрения или насмешки, которыми бы сам Освальд непременно наградил бы собеседника, если бы кому-нибудь вздумалось попросить о чём-то подобном его. Вместо этого в тоне Гейба ему чудится почти тревожный намёк на понимание. — Позаботься о том, чтобы их доставили через четыре дня. Четыре дня… К этому времени он давно будет за решёткой, и Эд, может быть, упустит возможность подвергнуть себя ради него опасности. — И ещё: если их… если розы можно обвязать зелёной лентой — это было бы идеально. Признаться, Освальд совершенно не разбирается в языке цветов и не уверен в том, что именно его подарок будет означать. Однако розы, кажется, подходят к случаю. Эд, вероятно, всё равно знает об этом гораздо больше его самого. Наверняка он проведёт целое исследование, слепо веря в то, что Освальд намеренно спрятал в цветах какое-то зашифрованное послание, хотя в действительности это — всего лишь отвратительное проявление его сентиментальности. Бедный Эдвард, вечно ищет ответы на несуществующие загадки… — Вы уверены, что мне не следует заехать за вами, босс? Освальд сжимает челюсти, обрывая эту непозволительную цепочку мыслей. Сейчас ему нужно сосредоточиться. Если он собирается бежать, сейчас — самое время. Он мог бы собрать тех немногочисленных людей, которые всё ещё сохранили ему верность, положиться на небольшой авторитет Гейба, попытаться вырваться со дна, на которое угодил… Но как долго он сумеет продержаться в бегах с полицией на хвосте, разыскивающей его за убийство законного мэра? Джим гораздо полезнее для него на свободе, чем в тюрьме, так что бросать его под лезвие метафорического топора — не выход. Вариант «покинуть Готэм» даже не принимается на рассмотрение… так какой выбор у него остаётся? — Нет. От этого не убежать, Гейб. Просто… — он зажмуривается снова, пытаясь прогнать растущий ком ужаса, гудящий у него в голове. — Просто жди моего сигнала. Я не планирую пребывать за решёткой слишком долго. Мгновение Гейб молчит, прежде чем заговорить снова, и на этот раз голос его звучит мрачнее обычного. — Ну, если вы уверены… Освальд отрывисто кивает. Это ещё не конец. Он не допустит, чтобы на этом для него всё закончилось. — Позаботься о Макколи, а я позабочусь о себе. — Принято, — ещё одна пауза. — Удачи, босс. Поджав губы, Освальд заканчивает звонок. Вот и всё, Пингвин: больше незаконченных дел не осталось… Освальд смотрит на таксофон, думая о номере, который выучил наизусть за минувшую неделю. Его рука замирает над аппаратом в нерешительности… Много ли вреда принесёт один звонок? Просто сказать, что он в безопасности, что Галаван мёртв, и… И — что? Что арест — единственный выход для него из этой ситуации? «Спасибо за всё, увидимся в полицейском участке»? Эд попытается помочь ему — как попытался бы Освальд, если бы их роли поменялись. Но это подвергнет Эда лишнему риску перед полицией. Нет. Освальд не собирается платить за его неизмеримую доброту тем, что посадит Эда в соседнюю с собой камеру. Эд заслуживает лучшего. Лучшего, чем он. Мне жаль, Эд, но у меня нет другого выбора. Ещё в течение десяти секунд Освальд стоит неподвижно, прислонившись лбом к мутному стеклу, и пытается побороть это заманчивое искушение просто сдаться и позвонить ему — хотя бы только для того, чтобы услышать его голос. Он отсчитывает воображаемые удары своего сердца: раз, два, три… Затем покидает телефонную будку. Улицы Готэма приветствуют его, словно старого друга, раскрывая ему навстречу свои объятия. Луна скрывается во мгле, так что мигающие уличные фонари и импровизированные костры, вокруг которых собираются бездомные, — единственные источники света в этом мёртвом городе. Бросив взгляд на один из таких костров, — резкая вонь бездомных ударяет в нос, — Освальд мимоходом задумывается о том, сколько таких бродяг он убил. «Ты убил троих? Я убил больше людей, чем могу припомнить…» Он идёт дальше. Случайно останавливается взглядом на витрине магазина — и видит собственное отражение в мутном стекле. Он позаботился о том, чтобы смыть с себя кровавые пятна, прежде чем уйти с пляжа, и всё-таки — невозможно проигнорировать тот факт, что выглядит он просто ужасно. Возможно, чуточку получше, чем тогда, когда Эд обнаружил его в лесу, с ядом, циркулирующим по венам — но не намного: сейчас он кажется слишком бледным и истощённым. Он кажется слишком мёртвым. Что-то горькое сворачивается в груди против воли: в отличие от реальности, мифы о вампирах гораздо милосерднее к немёртвым, которые не могут видеть своего отражения. Застрять на целую вечность с одним и тем же лицом, никогда не меняющимся, не стареющим, неестественным — это прямая дорожка к безумию. В конце концов, если ты никогда не меняешься, где доказательство, что ты всё ещё живой? Как долго ещё ты заставишь меня жить, Готэм? Как много времени тебе понадобится, чтобы окончательно свести с ума ходячего мертвеца?.. Поглощённый этими мыслями, Освальд не отдаёт себе отчёта в том, куда направляется, пока не становится слишком поздно. Придя в себя, он видит через дорогу переполненный ночной клуб: ритмичная пульсация музыки слышна даже на расстоянии. Красно-фиолетовая неоновая вывеска гордо демонстрирует название клуба, растекающееся фальшивыми каплями крови — «Maison de la Mort». Похоже, народу там сегодня так же много, как и в последний раз, когда он там бывал. Впрочем, такая мелочь, как двойное убийство, вряд ли может хоть как-то повредить репутации клуба, посвящённого вампирам. Это же Готэм. Вышибала на входе окидывает улицу скучающим взглядом, заставляя Освальда ещё дальше углубиться в тень. Внезапно он узнаёт его: это тот самый вышибала, который выпроводил его в прошлый раз. Тот самый человек, которого Эд использовал, чтобы помочь ему избежать ареста несколько месяцев назад. Он не может сдержать болезненной улыбки. — Ты всегда спасал меня, Эдвард, не правда ли? Ещё тогда… Он почти уже разворачивается, чтобы уйти, когда внимание его привлекает злополучный боковой переулок, сейчас кажущийся таким безобидным. Безотчётно он начинает двигаться в его направлении, охваченный странным инстинктивным желанием — пережить эту ночь снова, повернуть время вспять, вернуться разумом в те дни, когда всё было так просто. Когда мать ещё спала дома в своей постели, не зная ни о текущем положении своего сына, ни о его проклятии. Он осторожно заглядывает в знакомую темноту: фантомный запах крови висит в воздухе так плотно, что им можно подавиться… Но переулок пуст. Освальд поджимает губы, разом стряхивая с себя эту неуместную ностальгию. Странная мысль приходит в голову: не это ли чувствует юный наследник Уэйнов, которого он случайно сегодня спас, каждый раз, когда проходит мимо того самого переулка, где были убиты его родители? Эту ужасную тоску, зовущую его назад, одновременно с отчаянным желанием двигаться дальше… Уже сравниваешь себя с Брюсом Уэйном? Кажется, Готэм и впрямь лишает тебя рассудка. Он разворачивается и уходит прочь. Приглушённый ритм клубной музыки за его спиной напоминает биение сердца. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Он всё идёт и идёт, не останавливаясь: больная нога протестует всё больше с каждым шагом, но у его пути нет ни цели, ни направления. Единственный пункт назначения, который ожидает его сегодня — это камера предварительного заключения в полицейском участке. Однако и сдаться так просто он не может: полиция должна поверить, что он пытался скрыться, они не должны сомневаться в его вине. Остаётся только ждать. Как и ожидалось, очень скоро его мысли снова возвращаются к Эду, точно как и на протяжении всего минувшего десятилетия, по ошибке выдающего себя за неделю. Так странно думать о том, как быстро всё изменилось. Всего сутки назад Освальд в это время вынужден был терпеть ещё одну долгую поездку, возвращаясь в квартиру Эда с пребывающем в отключке Джимом Гордоном на заднем сиденье машины, и его переполняла тошнотворная жалость к себе. Эд спас ему жизнь, и Освальд отплатил за эту неожиданную, ничем не обоснованную щедрость тем, что отобрал его свободу воли, распоряжаясь независимостью Эда для своих собственных извращённых желаний, заставил его пережить невероятно опасную трансформацию, из-за которой тот рисковал быть пойманным и был ранен, а затем бросил его одного ради погони за Галаваном. «Я не монстр, Эд». Всё внутри сжимается от одного только воспоминания о том, с какой яростью Эд выплюнул последовавшие за этим слова. «Нет, монстр». Естественно, Освальд пребывал в уверенности, что Эд его ненавидит. Что ещё он мог подумать? Отвращение, которое он испытывал тогда к самому себе, было таким глубоким, что слишком легко было тогда поддаться искушению и избить Джима до потери сознания. Эд жалел его и презирал — Освальд был так в этом уверен, так убеждён был в том, что упустил свой единственный шанс обрести настоящую дружбу, что он в который раз потерял абсолютно всё, — к тому времени, как он вернулся в квартиру, в нём уже не оставалось надежды. Последовавший за этим спор только подтвердил его худшие опасения, когда Эд принялся так настойчиво и нелогично протестовать против использования Джима, вынуждая Освальда отступать всё глубже за маску Пингвина — хотя всё, чего он хотел в тот момент, это броситься к нему в объятия и зарыдать у него в руках. Ни разу ему не приходило в голову задуматься о том, что Эд, возможно, просто его ревновал. Что предыдущая ночь не заставила его возненавидеть Освальда. Что у него был шанс на прощение. «Я ждал тебя всю свою жизнь. А ты продолжаешь испытывать моё терпение». Какая-то очевидная правда, которую он скрывал даже от самого себя, начинает неизбежно всплывать в нём на поверхность. Он всё ещё так многого не понимает. Почему Эд делал для него всё это? Что могло сделать Освальда настолько важным, что тот ради него подвергнул свою жизнь опасности, хотя они едва знакомы? Но есть и другой вопрос, в ответе на который Освальд нуждается столь же отчаянно. Почему Эд так важен для него? Возможно, это потому, что Эд был первым, кто предложил ему свою дружбу, в то время как собственные попытки Освальда сблизиться с кем-нибудь раз за разом оказывались напрасны: его отвергали все, кого он уважал, все, кем восхищался и кого он любил. И только Эд видел в нём наставника, жаждал, чтобы Освальд назвал его своим другом — так, будто одно только слово дарило ему экстаз сродни наркотическому. Больше того, Эд знает о его истинной природе, видел монстра внутри него и ни разу этим не воспользовался, чтобы угрожать ему или шантажировать его ради своей выгоды. Вместо всего этого он только и делал, что изо всех сил пытался спасти ему жизнь, рискуя своей собственной. Может, именно поэтому он так важен. А может, точно как во фразе «смерть от тысячи порезов», Эд той самой тысячью осколков постепенно проникал ему под кожу всё глубже и глубже, с самой первой их встречи, медленно, но верно находя дорогу к его сердцу — как щепки осинового кола. «Почему ты заставляешь меня желать чего-то, что я не могу получить?» Освальд идёт всё дальше и дальше, погружённый в эти мысли. Улицы Готэма встречают его мёртвенной тишиной. А затем в темноте раздаётся громкий, гортанный вой. Мир вокруг мгновенно замирает. Шум бури стихает, и Освальд застывает неподвижно. Инстинктивный страх вонзается под рёбра, как нож, и мелкие волоски у него на его руках встают дыбом: этот хищный животный вой — тот самый звук, что преследовал его во снах и наводнял его ночные кошмары. Этот звук напоминает ему о той ночи в ржавом фургоне, когда он, дрожа от близости смерти, увидел вспыхнувшие перед ним звериные глаза. Большой злой волк вышел на охоту. И ты, Пингвин, — его добыча. Освальд не двигается с места. В мышцах пульсирует адреналин. Он прислушивается: страх в нём быстро превращается в надежду — пусть отчаянную и слабую, но всё же, всё же… Ещё один вой раздаётся в ночи. На этот раз — ближе. В порыве слепой паники Освальд сперва думает сбежать — развернуться и сорваться с места, найти ближайший полицейский патруль и нарочно попасться им на пути. Это было бы разумно. Не дать Эду найти его, не дать ему возможности заманить его назад своими просьбами, своими глазами и языком, своим теплом, всеми теми искушениями, которые приведут только к тому, что арестуют их обоих, и тогда никто из них больше никогда не будет свободен … Но — нет. Эд рисковал так сильно, только чтобы найти его в своей волчьей форме — и это в то время, когда полицейские отряды вовсю рыщут по улицам. Если Эд сейчас отдал контроль зверю, он может действовать безрассудно. Его могут увидеть — полиция или кто-нибудь ещё более опасный. Его могут поймать или даже ранить. Освальд не может допустить подобное развитие событий. И Эд исполнил своё обещание держаться подальше от Галавана — бросить его сейчас означало бы предать его, предать всё, что случилось на этой неделе. Глупо было с моей стороны подумать, что ты отпустишь меня так просто. Восхищённо покачав головой, Освальд, дивясь про себя невероятному упорству и смелости Эда, медленно начинает ковылять в направлении источника воя. Он следует на этот зов точно так же, как и Эд следовал на его крик той ночью в лесу. Странно, как поменялись теперь их роли. Лес являет собой охотничью территорию Эда, а вот Готэм — совершенно точно стихия Освальда. Чтобы найти Эда, у него уходит только пятнадцать минут. Или, возможно, это у Эда уходит пятнадцать минут на поиски его самого. — Привет. Перед ним, не моргая, в укромной тени переулка стоит гигантский волк. Не в первый раз Освальд ощущает на себе всю глубину этих тёмных зрачков, за которыми читается парадоксальный баланс животного инстинкта и невероятно острого человеческого интеллекта. Холод пробирает его до костей. — Я же говорил, что буду в порядке. Он морщится: голос его слегка уловимо ломается на последнем слове. Под взглядом Эда он ощущает себя до странности маленьким, словно он в чём-то перед ним провинился. Словно он предал оказанное ему доверие. Наверное, так и есть. «Вы знали, что волки могут употребить до девяти килограммов пищи в один присест?» Эд издаёт низкое рычание. Его дыхание превращается в пар в холодном ночном воздухе, и Освальду приходится сражаться с охватившим внезапно желанием сейчас же сократить дистанцию между ними, упасть рядом с Эдом, зарыться лицом в его мех и развалиться на части. — Эд… Имя срывается с губ против его желания — уже не в первый раз. Кажется, земля вот-вот уйдёт из-под ног. Волк прищуривается. Медлит с мгновение. Затем разворачивается и уходит дальше в темноту. Следуй за мной. Этот приказ очевиден в каждой напряжённой линии волчьего силуэта, и Освальд слишком слаб, чтобы спорить. Он всегда слишком слаб, когда дело доходит до этого человека. Эд скользит в тенях с той же лёгкостью, что и Освальд, уклоняясь от случайных вспышек синего и красного, когда мимо проезжает полицейская машина. Время от времени он останавливается, поднимает морду и принюхивается, почти со сверхъестественной точностью угадывая момент. Освальд никогда не сомневался в том, что обоняние Эда в этой форме гораздо острее его собственного, так что, если он и впечатлён, то, во всяком случае, уж точно не удивлён тем, как Эд оказывается способен избежать столкновения с группами людей, которых сам Освальд мог бы не заметить. Однако ничто не бывает так просто. — Что за чёрт? В то же мгновение они оба останавливаются, резко оборачиваясь на звук — что-то шевелится рядом с мусорным баком. Если это человек, то явно бездомный — настолько заросший грязью, что они оба приняли его запах за вонь обыкновенного мусора. С открытым ртом и круглыми от страха глазами он смотрит на огромного волка. Освальд вздыхает. Он надеялся, что они не встретят свидетелей. Так было бы намного проще. Не в то время, не в том месте, мой друг. Готэм действительно жесток к своим детям. — Что чёртов вол… Закончить фразу человек не успевает. Моментально перейдя в режим охоты, Освальд приходит в движение — пользуясь тем, что внимание бездомного приковано к Эду, он бесшумно оказывается у него за спиной, слишком быстро для человеческого глаза. Одним слитным, резким движением Освальд одной рукой зажимает его рот, второй обхватывает поперёк груди, удерживая на месте. В ту же секунду, как только человек начинает дёргаться в его хватке — от инстинктивной паники его сердце начинает биться быстрее — Освальд думает только о том, как же сильно воняет этот уличный отброс. Его бы стошнило, если бы было чем. Освальд напрягается, уже готовясь сломать ему шею, когда… Подобно раскату грома, переулок внезапно сотрясает громкое рычание. У Освальда мгновенно поднимаются дыбом волосы на затылке: всё человеческое, что в нём ещё осталось, в этот момент велит ему только одно — бежать. Первобытный, древний, ужасающий звук. Тело не слушается — среагировать он не успевает. Освальд может только смотреть, как зверь напротив напружинивается, припадая к земле, и затем — бросается вперёд. В глазах Эда полыхает чёрное адское пламя. В открывшейся пасти хищно сверкают клыки… Только благодаря своей сверхъестественной силе Освальду удаётся устоять на ногах при столкновении Эда с телом человека, которого он так и держит перед собой, словно угощение на блюде. Зубы рвут слои грязи и плоти. Ночной воздух вдруг наполняет запах железа — такой сильный, что у Освальда стынет кровь. Он едва может поверить, что это происходит, но… Но Эд раздирает человека на части при помощи одних только зубов. Прямо у него на глазах. И это восхитительно. Поддавшись внезапному импульсу, Освальд только сжимает жертву крепче, когда та начинает не на шутку бороться за жизнь, и плотнее закрывает ладонью чужой рот, приглушая неизбежный поток криков — изысканный аккомпанемент к мелодичным звукам рвущихся органов, кожи и сухожилий, к капанью крови, которую Эд щедро проливает на асфальт в процессе расправы. Широко раскрыв глаза, Освальд наблюдает за работой Эда с неприкрытым восторгом. Так вот, каково это — убивать вместе с монстром… Освальд ждёт, пока тело жертвы закончит сотрясаться в конвульсиях — мышцы человека продолжают судорожно дёргаться в агонии, хотя жертва давно потеряла сознание. Это напоминает Освальду обо всех тех историях, в которых лица обезглавленных королей и королев продолжали кривиться в гримасах ужаса — даже после смертоносного взмаха топора. Он понятия не имеет, как много времени успевает пройти, прежде чем жертва наконец безвольно обвисает у него в руках, и пульс человека затихает. Прежде чем эта невозможно тёмная звериная морда отрывается от тела перед ней, капая на асфальт кровью и ошмётками мяса. Но наконец всё заканчивается. Становится так тихо, будто ничего и не случилось. Освальд отстранённо успевает поразмыслить о том, не привиделось ли ему это вовсе. Чувствуя накатывающую слабость, он отпускает труп — тот падает на землю с влажным хлюпаньем. Унизительная смерть после столь же унизительной жизни. — Эд… Имя он произносит едва слышно. По правде говоря, он едва может стоять на ногах. Запах смерти и жестокой расправы забивает нос так плотно, что он, кажется, вот-вот потеряет сознание. — Эд, — шепчет он снова, вдруг понимая, что руки его дрожат. Он не может оторвать взгляда от чудовища перед собой. Эд — идеальный убийца. Как и он сам. «Каковы шансы, что человек, который нашёл вас, окажется заодно единственным человеком в Готэме, способным вас спасти?» Волк рвано выдыхает; Освальд слышит его чересчур быстро бьющееся сердце. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Алые капли стекают с волчьей морды, образовывая лужу у них под ногами — кровавая вспышка цвета на фоне серой грязи Готэма. Красные зубы и когти.** Я не верил в это раньше, я не находил в себе даже сил надеяться, но… мы и правда одинаковы, не так ли? Мы оба — одинаково ужасны. Как и всегда, когда дело касается этого невероятно прекрасного человека, самоконтроль Освальда разлетается в щепки — и он, переступив через изувеченный труп, встаёт перед Зверем на колени. Взгляд в глазах напротив наполнен всей сложностью китайской головоломки. У него кружится голова. «Я, возможно, единственное существо в мире, способное выжить в столкновении с вами». Освальд наклоняется вперёд, обнимая волка обеими руками, и зарывается лицом в шерсть. И тогда Эд наклоняется тоже, трётся об его бок, пачкая кровью и без того испорченный костюм. Зверь издаёт низкий, вибрирующий рык. Закрыв глаза, Освальд прижимается к нему крепче — и не может не вспоминать, как точно так же обнимал его прошлой ночью. Когда Эд изо всех сил старался не причинить ему вреда этими самыми зубами и когтями. Ты всегда спасаешь меня, Эд, ты спасаешь меня снова и снова, и, наверное, всегда будешь спасать, не правда ли, это в твоей природе это то кто ты есть кем ты обещал стать чтобы спасти меня ты всегда будешь спасать меня правда спасибо спасибо спасибо… Время перестаёт иметь значение. Запах крови и смерти в воздухе такой плотный, что Освальд впервые за прошедший год рад, что ему не нужно дышать. Только услышав зарождающийся в горле Эда тихий звук, он принимает это за сигнал отстраниться. Эд осторожно слизывает брызги крови с его лица. Я и правда тебя не заслуживаю. Ещё несколько мгновений они смотрят друг на друга; в очередной раз его потрясает то, какой проницательностью наполнены эти нечеловеческие глаза. Его вдруг накрывает горячей благодарностью за то, что Эд не стоит сейчас перед ним в своей человеческой форме — иначе он вряд ли смог бы остановиться, прежде чем совершить какую-нибудь глупость… — Нужно спрятать труп. На это уходит немного больше усилий, чем Освальду бы хотелось (кто знал, что человеческие внутренности могут быть длинными?), однако в конечном итоге ему всё же удаётся спрятать всё, что осталось от бездомного, за мусорными баками неподалёку. Теперь труп найдут не сразу — и, учитывая, что полиция сейчас занята убийством мэра, вряд ли кто-нибудь всерьёз возьмётся расследовать этот случай. Всё ещё дрожа от переполняющей его энергии, которую не могла вдохнуть в него даже смерть Галавана, он оборачивается к Эду. — Вперёд?////
Он полагает, что Эд ведёт их обратно в свою квартиру — и потому слепо следует за ним по нескончаемым улицам и переулкам Готэма. Он ошибается. К счастью, их долгую прогулку по Нэрроуз больше ничто не прерывает. На этот раз они оба более внимательны, тщательно избегая людей поблизости: сложный кружной путь, который им для этого приходится выбрать, на некоторое время оставляет Освальда в растерянности относительно их конечного места назначения. Однако, как только тусклые лучи рассвета начинают подниматься над далёким горизонтом, они заворачивают за угол — и тогда Освальд понимает, куда они идут. В доки. «Никогда не возвращайся в Готэм…» Рот тут же наполняется фантомным привкусом солёной грязной воды. Через несколько минут, следуя вдоль реки, они достигают старого, полуразрушенного здания, стоящего поодаль от прочих строений — почти у самой воды. Дверь выглядит достаточно тяжёлой: такая же металлическая, как и дверь в квартире Эда. Но, несмотря на её крепкий вид, открыть её Эду не стоит никакого труда. Впрочем, он в буквальном смысле ликантроп — так что, вероятно, сила здесь не проблема. Бросив быстрый взгляд через плечо и убедившись, что никто за ними не шпионит, Освальд следует за Эдом внутрь. Дверь за ним тут же закрывается. Любопытно… значит, здесь надёжнее, чем кажется. Эд ведёт его вниз по тёмной лестнице, которая заворачивает за угол и заканчивается в подвальном помещении. Что это вообще за место? Первое, что замечает Освальд — это запах. Он ожидал запах сырости, типичный для портовых складов, однако воздух здесь совершенно не затхлый. Вместо сырости и плесени надо всем помещением довлеет запах Эдварда Нигмы. Химикаты, слишком надолго задержавшиеся на коже, тёплая, влажная после дождя земля, сладковатый запах китайской лапши, высохшая кровь, хлорка, мокрая шерсть, и всё это смешано вместе в потрясающем коктейле, с ноткой чего-то ещё поверх, чего-то другого, неправильного и правильного одновременно, чего-то опасного, смертельного, опьяняющего, животного, прекрасного — всего того, что просто… он. Эдвард Нигма. Величайшее противоречие из всех. Правая нога подводит его — приходится на мгновение остановиться, оперевшись на стену. Это место, оно… это слишком. Они не виделись всего несколько часов — и всё же от одного только запаха, наполняющего это помещение, он не может справиться с собой. Не может перестать вспоминать все те моменты, когда этот самый запах оседал у него во рту и растекался по горлу. «Я бы позволил тебе забрать всё. Всё — твоё…» Освальд яростно трясёт головой. Хватит этих воспоминаний. Сейчас и правда не лучшее для этого время. Вся комната — примерно размером с квартиру Эда, но там, где квартира Эда была заполнена странными безделушками, эклектическими коллекциями и невероятным количеством книг, это место сбивает с толку своей пустотой. Без вещей оно кажется почему-то… больше, чем на самом деле. Как будто пустое пространство только и ждёт, чтобы быть чем-то заполненным. Возле дальней стены стоит дешёвая, слегка унылая двуспальная кровать, рядом с которой виднеются несколько спортивных сумок с вещами. В дальнем правом углу находится проход в другую комнату — вероятно, бывшая душевая, обычная для такого рода убежищ. Над входом в неё висит шланг, однако ни занавески, ни ширмы, похоже, уже давно нет. Здесь до странности спокойно. Вместо прячущихся по углам теней, постоянного света от вертолётных прожекторов и этого навязчивого зелёного свечения, к которому Освальд успел привыкнуть за минувшую неделю, здесь есть только гудящая над головой флуоресцентная лампа. Освальд чувствует себя тревожно уязвимым в её свете. — Что ж, здесь определённо… — слова умирают в горле, едва прозвучав, стоит Освальду встретиться с немигающим взглядом Эда. От его пристального внимания под кожей словно расползаются полчища змей и скорпионов. — …уютно. Эд фыркает, явно не слишком ему поверив. Резко дёрнув хвостом, он отворачивается от Освальда и идёт в другую часть комнаты, цокая когтями по плиткам. Затем хватает зубами одну из сумок с вещами и скрывается с ней в душевой. Через несколько мгновений Освальд слышит громкое журчание воды, которое почти перекрывает чудовищные звуки трансформации. Я всегда вынужден ждать тебя, верно, Эдвард? Всё ещё стоя на пороге, Освальд слышит приглушённый плеск волн снаружи этого маленького бункера. В нём растёт неуверенность. Внимательнее оглядев комнату, он с отстранённым любопытством отмечает про себя, что, несмотря на кажущуюся чистоту помещения, стены и пол отмечены десятками царапин от когтей. А. Это многое объясняет. Он нюхает воздух, и — да, под всепроникающим запахом Эда он может различить слабый аромат моющего средства. Эд, должно быть, только недавно проводил здесь уборку, чтобы избавиться заодно от всех отпечатков. Разумеется. Меньшего Освальд и не ожидал. Выходит, это и впрямь убежище. Но кого оно в действительно должно охранять — людей снаружи или одного из наиболее опасных Готэмских созданий? И почему Эд не упоминал о… — Мистер Пингвин? Освальд вскидывает голову — и встречается взглядом с тёмными глазами Эда. Мысли мечутся в голове, словно пули. — Эд. У него не должно перехватывать дыхание, и всё же… Оглядев Эда с ног до головы, Освальд вдруг с некоторым удивлением понимает: кажется, он впервые видит Эда в не идеально выглаженной одежде. Тот выглядит слегка растрёпанным: волосы падают на лоб, и очки сидят на носу слегка кривовато. Без этой своей безупречной маски он кажется отчего-то более диким. Более опасным. Стоит признать, Освальду это даже нравится. Однако это любование быстро сходит на нет, сменяясь болезненной неловкостью, стоит только осознать, как ужасно он сам сейчас, должно быть, выглядит — причёска безжалостно разлохмачена штормовым ветром, к коже пристал песок, а одежда испачкана кровью. Пахнет он при этом наверняка даже хуже — он всё забывает, насколько острое у Эда обоняние. Эд просто таращится на него пустым взглядом, словно чего-то ожидая. Освальд смотрит на него в ответ, и не может отделаться от образа песочных часов в голове: с каждой потраченной зря секундой вниз утекает ещё одна песчинка. Скажи что-нибудь, Освальд, что угодно, не стой просто так… — Так… что это за место? Что-то мелькает в глазах Эда — слишком быстро, чтобы Освальд успел это распознать. — Просто старое убежище. Принадлежало одной старой преступной группировке под названием «Банда». От них избавились ещё в первый год моей работы в полиции, — Эд нервно проводит рукой по волосам, из-за чего ещё несколько непослушных прядей выбиваются из причёски. — За всё это время никто больше так и не заявил права на это место, так что я решил приберечь его для тех дней, когда мне нужно… побыть самим собой. Рот Освальда кривится в вымученной улыбке. — Подходит к случаю, я полагаю. Выражение лица Эда остаётся таким же нечитаемым. Освальд ловит себя на том, что скучает по уязвимости, присутствовавшей в этом взгляде раньше. — Именно так я и подумал. Улыбка Освальда исчезает. Эд отводит взгляд. — Это, эм, было довольно удобно. Оно достаточно близко к моей квартире, чтобы я мог добраться сюда пешком, и достаточно далеко от любых других убежищ и тайников с оружием… — он поправляет очки на носу — жестом, который, как Освальд давно заметил, эквивалентен в его исполнении нервному тику. — Полиция не сможет связать это место со мной, мистер Пингвин. Не беспокойтесь, я — я принял меры предосторожности. — Хорошо, — Освальд сглатывает. — Ты не упоминал о нём прежде. Эд выглядит так, будто изо всех сил старается не выдать бурлящих внутри него эмоций. — На этой неделе мыслить рационально для меня было несколько… затруднительно. Сам факт наличия этого места не казался тогда особенно важным — просто выскочило из головы. Напряжённое молчание опускается между ними: серьёзность того, что им предстоит обсудить, давит на плечи Освальда почти физической тяжестью. Тишину, затаившуюся между ними подобно хищнику в засаде, здесь нарушает только отдалённый шелест волн — резкий контраст с яростным шумом минувшей бури. Освальд переносит часть веса на левую ногу, ощутив дискомфорт в травмированной лодыжке. Эд открывает рот — и, в порыве паники, Освальд углубляется дальше в комнату, отвернувшись от него, чтобы рассмотреть коллекцию царапин на полу. Не очень-то храбро с его стороны, но ему отчаянно хочется как можно дальше отложить неизбежное. Пожалуйста, Эд, я ещё не готов развалиться на части… — Мы недалеко от пирса, верно? Краем глаза он видит, как Эд неловко топчется на месте, слишком громко клацнув зубами в тишине. — Да. Мне… всегда нравился вид отсюда. Освальд заставляет себя перевести взгляд на серую плитку потолка, представляя себе плещущуюся у берега тёмную воду — такую же холодную, как и год назад. Река Готэм во всём своём величии. — Пирс… именно там я и умер. Он не возвращался в доки с тех самых пор, как столкнул Фиш с той крыши, обрекая её на смерть не менее жестокую, чем его собственная. Ещё один идеальный круг, идеальное завершение очередной главы в книге его жизни. Иронично, что сейчас он здесь с Эдом — в месте, где всё когда-то для него закончилось. Почему всё заканчивается именно здесь? — Когда всё это только начиналось, Джим привёз меня сюда, чтобы убить. Мне удалось заставить его передумать, но… — слабый смешок срывается у него с губ. — В конечном итоге это не имело ни малейшего значения. Даже спасая мне жизнь, он умудрился всё испортить — что, я полагаю, весьма показательно в его отношении. Он закрывает глаза, утопая в приливной волне воспоминаний. Как это возможно, чтобы одно и то же событие случилось одновременно так давно и недавно? Этот год тянулся для него так ужасно медленно — однако, оглядываясь назад, кажется, будто только этим утром он с таким трудом выбирался из смоляных волн, чувствуя сковавший вены лёд и выкашливая наполнившую его лёгкие чёрную воду. — Ну, — начинает Эд, отчётливо проговаривая каждую согласную, — я привёл вас сюда не для того, чтобы убить. И эти слова вызывают у Освальда перед глазами неожиданное, пугающе чёткое видение: тот день на пирсе, тусклое серое небо, жадный плеск ледяных волн за спиной. Только на этот раз вместо бесстрастного лица Джима он видит Эда: отчуждённый и мрачный, тот стоит перед ним, пока дождь стекает у него по очкам. И Эд стреляет серебряной пулей ему прямо в сердце. Образ кажется таким реальным, что Освальду приходится усилием воли прогнать его прочь. По спине пробегает неприятный холодок. — Тогда, — говорит он, пытаясь избавиться от этого невыносимо яркого видения, где Эд стоит с пистолетом в руке и ненавистью во взгляде, — зачем именно мы здесь? Он смотрит на Эда — его Эда, не на фантомное порождение его уставшего разума — и всеми силами цепляется за скрытый под маской чужого безразличия страх, за ту неуверенность, которая, как он знает, отражается сейчас и в его собственных глазах. Эд никогда так с ним не поступит. Никогда не предаст его таким невозможно личным способом. Нет, разумеется, нет. На память приходит то, каким надломленным голосом Эд несколько ночей назад прошептал те слова: «Я не могу позволить тебе умереть. Я не могу потерять тебя. Не после всего… Не могу… Я не могу…» — Так вы убили его? Галавана? И вновь голос Эда вызволяет его из бушующих тёмных глубин собственного разума в реальность ярко освещённого убежища. Освальд всё ещё так поражён неожиданным видением, что даже не замечает, как Эд уклонился от ответа на его собственный неловкий вопрос. — Да, Галаван мёртв. Но… — он глядит себе под ноги, не в силах выдержать его взгляд. — Это не я его убил. — Что? — переспрашивает Эд недоверчиво — тон этот он использует очень редко. Освальд не сомневается, что если поднимет взгляд, то прочтёт болезненно очевидное замешательство в каждой чёрточке его лица. — Но я думал… Если не вы убили Галавана, то кто тогда? Освальд мешкает, собираясь с духом, прежде чем обрушить на себя этот ураган неизбежности. — Джим. На несколько секунд в воздухе повисает тяжёлое, давящее молчание. Освальд не может больше этого вынести. Он с тревогой поднимает глаза — и тут же успевает об этом пожалеть, когда встречается с ледяным, неумолимым взглядом Эда. Чёрт. — Вы позволили Джиму убить Галавана? — Да. Ещё одно мгновение напряжённой тишины. Сердце Эда бьётся всё быстрее — словно отдалённый барабанный бой. — Что случилось с «я заставлю Галавана кричать»? — Ох, брось, Эд. Я избил его до кровавых соплей — и получил достаточно удовольствия в процессе, — Освальд проводит языком по пересохшим губам. — Я просто — просто не стал убивать его собственноручно. — Но вы хотели сделать это лично, — произносит Эд резко, и Освальду приходится приложить некоторые усилия, чтобы не дать чувству вины отразиться на его лице. Он знает, что его решение было тактически верным для долгой игры, и неважно, что Эд об этом думает, неважно, как сильно он обижен на Освальда за то, что тот не взял его с собой. И всё же… Освальд ненавидит этот тихий голосок в его голове, который теперь любезно шепчет: так это было верное решение, хм-м? Тогда почему оно больше таковым не кажется? — Планы меняются. — Но почему — Гордон? Скрипнув зубами, Освальд напоминает себе об обещании, которое дал себе этой ночью. «Я не позволю Джиму испортить что-нибудь ещё в моей жизни. И особенно — это». Выпрямив спину, он пытается объяснить: — Точка давления, — и это попросту логично, думает он, Эд, пожалуйста, пойми… — Разумеется, я хотел убить Галавана своими руками, но ситуация и так была непростой и — если бы я убил его, у меня не осталось бы никакого преимущества. А так — так Джим остался мне должен. Эд всё ещё выглядит натянутым, как струна. — Ну хорошо, допустим. Но просто чтобы у меня имелась полная картина происходящего, скажите-ка вот что: вашим планом было позволить Гордону убить Галавана, и затем — что? Просто бродить по улицам, пока вас не арестуют? А. Наконец-то. Тот самый спор, который Освальд предвидел заранее, принимая решение не сопротивляться аресту. Он надеялся отложить его на неопределённое время — но у Готэма, похоже, имеются другие планы. — Примерно так, да. Не выдержав яростного взгляда Эда, он рассматривает свои ботинки. — Но вы могли прийти домой. И как только эти слова покидают рот Эда, Освальд чувствует, как что-то обрывается у него внутри. Взгляд мигом поднимается обратно, почти против воли, и он замирает каждой мышцей в своём теле. Непроизнесённым осталось: вы могли прийти домой, в наш общий дом… Миллисекундой позже Эд спохватывается, осознавая, что именно сейчас сказал и на что только что намекнул — и краснеет от смущения. — Ко мне домой. Вы были бы там в полной безопасности. Освальд всё ещё слишком ошеломлён, чтобы ответить как следует: слова Эда произвели на его мозг эффект разорвавшейся бомбы. — Я… Эд, послушай, я уже говорил тебе прежде — я не собираюсь рисковать тобой перед полицией. По наивности позаботиться об умирающем человеке — это одно дело, но намеренно укрывать разыскиваемого преступника? Совсем другое. Какими бы глупыми ни были эти идиоты, зовущие себя полицейскими, даже у них хватит ума смекнуть, что именно здесь не так. — И я, по вашей задумке, должен был просто смотреть на то, как вас приводят в участок в наручниках? — Эд быстро приходит в себя после своей ошибки. Что-то опасное сверкает в глубине его глаз. — После всего этого — вы бы просто заставили меня молча стоять там и смотреть на то, как вас арестовывают? Освальд таращится на него в искреннем изумлении. Даже после всего этого, даже сейчас, когда они оба находятся на пороге новой главы в их жизни — они всё ещё спорят. Снова. Только на этот раз злость, которую Освальд ощущает, не исполнена ледяной ярости, как тогда, когда он увидел Джима, лежавшего без сознания всего в нескольких футах от него. На этот раз его злость кажется влажной и липкой, и его ноги будто ватные, и ему кажется, что он в любую минуту может упасть в обморок, сорваться в слёзы или потерять контроль над своими словами, сказать что-нибудь, о чём он пожалеет позже, что-нибудь слишком честное и слишком уязвимое, и он ненавидит, по-настоящему ненавидит это ощущение. Потому что оно означает, что для него всё это — действительно важно. Хотел бы он, чтобы это было не так. — У меня не было другого выбора. И всё ещё нет. Эд издаёт холодный, мрачный смешок. — Всегда есть выбор. Эта неприятная, глупая досада снова вспыхивает внутри, и Освальд едва сдерживается, чтобы не закричать, потому что — нет, Эд, разве ты не видишь, никакого выбора у меня не было, никогда, ни разу за всё это время. — Не всегда, Эд. — Вы можете уехать. Мы можем просто… — Эд снова спотыкается на полуслове, и руки его непроизвольно сжимаются в кулаки. Приглушённое, тихое рычание слышится за каждым тщательно подбираемым словом. Похоже, не один Эд сражается за контроль. — Если вы — мы могли бы бежать. Покинуть Готэм, найти другой город или — или даже другую страну, и начать всё заново. С чистого листа. Если Освальд и смеётся в ответ — то лишь для того, чтобы не расплакаться иначе. Звук отдаётся эхом в пустой комнате. — Нет, Эд. Я не могу… я не могу уехать. — Но почему?! Отчаяние и непонимание в голосе Эда набирают обороты, как разрушительный смерч. — Потому что та сила, — чем бы она ни была, — благодаря которой я всё ещё живу в этом богом забытом городе, попросту не позволит мне сделать это, — Освальд резко закрывает рот, чтобы не сорвать на Эде свою злость. Тот этого не заслужил. — В к-каком смысле? — Я пытался, Эд. Я пытался сбежать, ещё в самом начале, но… — потирая висок, он вспоминает ту самую песню сирены, зовущую его домой, ту невидимую золотую цепь, что обернулась вокруг его шеи и с силой тащила обратно. Готэм никогда не позволит своим детям его покинуть***. — Я не могу. Я не… У меня нет выбора. Я должен остаться, или… Молчание загустевает в воздухе почти ощутимо. Сердце Эда бешено бьётся об рёбра. — Выходит, я всё равно потеряю вас, так или иначе? Освальд стискивает зубы. Почему ты всегда так чертовски всё усложняешь? — Пока что? Похоже на то. Эд прожигает взглядом пол, морща лоб от сосредоточенности. Освальду остаётся только гадать, как быстро крутятся в этот момент шестерёнки в его голове, прокручивая сотни возможных вариантов и пытаясь вычислить среди них тот, что поможет исправить эту ситуацию. И как болезненно, должно быть, будет осознать для него, что исправить это всё равно никак не получится. Эд упрямо поднимает на него глаза. — Меня это не устраивает. Что-то рвётся в Освальде окончательно: может, его терпение, может, его смирение — а может, только его выдержка. Чем бы это ни было, с него хватит: злость, страх, отчаяние и слабость вдруг вскипают в нём все одновременно, и он даже не задумается над тем, что говорит — слова просто срываются с языка сами, едкие и ядовитые, прежде чем он успевает остановиться: — О, да брось, Эд, мы знакомы всего неделю. Тебе не может быть настолько не всё равно. И тут же мгновенно жалеет о сказанном. Эд ощутимо вздрагивает, инстинктивно отступая назад, словно Освальд его ударил. На лице его в этот момент отражается такая боль, что Освальд чувствует её и сам — будто нож под рёбра. Проклятье. Разумеется, ему не всё равно, ты, идиот, ради тебя он готов был лгать и убивать, готов был даже умереть. По какой-то причине Эд готов был пожертвовать ради тебя буквально всем — и вот как ты ему за это платишь? Болью и жестокостью, потому что только это ты и знаешь… — Но я думал… — голос Эда звучит сдавленно и едва уловимо дрожит по краям, и Освальд ненавидит это, ненавидит самого себя, потому что — какой смысл защищать Эда от полиции, если он продолжает ранить его самостоятельно? — Вижу, я ошибался. Что ж, если вы так думаете, полагаю, мне нет больше смысла здесь находиться. На этом Эд отворачивается от Освальда и решительно идёт к двери. Мысленно крича, Освальд, спотыкаясь, следует за ним и протягивает к нему руки, готовый умолять Эда остаться, если потребуется. — Нет, Эд, подожди! Это не — я не это имел в виду. Разумеется, тебе не всё равно, я просто… Это не тебе я не верю — а самому себе. Прошла всего одна неделя, а ты уже стал мне настолько небезразличен, что это пугает меня до чёртиков. — Вы просто — что? Эд, настороженный и недоверчивый, оборачивается к нему — резкий контраст с тем всплеском эмоций, который он только что продемонстрировал. — Я так устал, Эд, — невольно в его голосе проскальзывают умоляющие нотки, и всё тело будто пригибает к земле невидимой тяжестью. Вся эта оглушительная слабость разом прорывается наружу сквозь его иллюзорный контроль. — Только в этом месяце я пережил отравление серебром и смерть моей матери, и затем ещё пытался — и не смог — покончить с собой. Для Освальда не остаётся незамеченным то, как Эд слегка кривится при этих словах, но, начав говорить, остановиться он уже не может. Пусть даже сердце его истекает при этом кровью, и каждый слог даётся труднее предыдущего. — Я достиг своего конца, Эд. Я не могу мыслить ясно, не могу толком мыслить вообще — потому что я выжат досуха, и я уже не знаю, во что верить. Уголки его глаз начинает подозрительно пощипывать — и, к его собственному ужасу, Освальд вдруг понимает, что в глазах скопились слёзы. — Но одно я знаю наверняка, Эд. Мне правда жаль, что я сделал тебе больно, и я больше никогда не хочу делать этого снова — сколько бы я ни влачил ещё своё существование. Эд смотрит на него, ошеломлённо моргая, и Освальд наконец позволяет себе расслабиться, позволяет невероятной усталости, преследующей его всю минувшую неделю, отразиться на его лице — вместе со страхом, депрессией и чувством собственного неизбежного поражения, которые отравляли его не хуже настоящего яда всё это время. Дыхание Эда сбивается с ритма, и Освальд очень старается не думать сейчас о том, что это может знаменовать. — Так… — выдыхает Эд с нехарактерной для него нерешительностью. — Значит ли это… что вы вернулись к изначальному плану? Освальд непонимающе хмурится: — Какому плану? — Галаван мёртв, ваша месть завершена, и не оконченных дел больше не осталось. Значит ли это, что вы снова попытаетесь… — голос Эда предаёт его, и ему приходится сглотнуть, прежде чем продолжить, словно ему физически больно произносить эти слова: — …покончить с собой? — Я… Даже теперь, уже приняв решение, Освальд всё ещё колеблется. Сказанное вслух, это станет правдой. И тогда — кто знает, в чём ещё он будет вынужден себе признаться? Но, чёрт его побери, если в его силах сделать так, чтобы Эд перестал наконец выглядеть таким испуганным, то он это сделает. — Нет, Эд. Я больше не собираюсь совершать самоубийство. По лицу Эда словно громовым раскатом проносится нескрываемое облегчение. — Что заставило вас передумать? Ты, Эд. Только ты… — Прошу, не заставляй меня произносить это вслух, — даже сейчас упрямая гордыня не позволит ему сказать всё, как есть: слишком хорошо ему известно, что искренность может быть бесконечно опаснее любой серебряной пули или яда. — Ты прекрасно знаешь, что именно… — он исправляется. — …кого именно следует благодарить за спасение моей жизни. У Эда дёргается кадык. — А. — Я собираюсь выжить, Эд, — шепчет Освальд обессиленно. — Но для этого мне нужно рассчитывать на долгую игру. Сегодняшняя ночь дала мне не только возможность отомстить, но и возможность создать отходные пути на будущее — кто-то должен был взять на себя вину за убийство мэра. Если бы его действительно убил я, меня забрали бы ни с чем, но теперь, когда виновен Джим… — …у вас есть преимущество, как вы и сказали, — Эд моргает так быстро, словно пытается переварить слишком много информации сразу. Освальд кивает, слабо улыбаясь — липкое отчаяние всё ещё царапает его изнутри. — Теперь ты понимаешь? Это не имеет никакого отношения к… — Нет, это логично. Я просто… — Эд наклоняет голову, потирая ладонью шею. — Простите. Я не должен был злиться на вас. Просто я увидел новостной репортаж, в котором сказали, что полиция ищет вас, и вы не позвонили, так что я подумал… Простите. — Нет, нет, Эд, — говорит Освальд, делая шаг вперёд, но не решаясь приблизиться больше. — Тебе не за что извиняться. И, если уж на то пошло, это я должен перед тобой извиниться. Я хотел уберечь тебя, но в конечном итоге всё равно не смог даже этого… — Пожалуйста, прекратите, — во взгляде Эда вдруг прорезывается металл. — Я всё понимаю, и вы более чем прощены. Я прощу вам всё, что угодно. Не давай невыполнимых обещаний, Эдвард… Тишина вновь тяжело оседает между ними. Единственные звуки, слышные здесь — это шелест волн и пульс Эда, постепенно приходящий в норму. — Так что теперь? — спрашивает Освальд, невольно поморщившись от того, как подрагивает при этом его голос. Эд медленно выдыхает, и Освальд видит отражение собственного страха, плещущееся в этих тёмных глазах. — Я не знаю. Освальд закрывает глаза, позволяя себе раствориться в звуке мерно накатывающих на берег волн: так странно вспоминать о том, как та же самая вода всего год назад заполняла его изнутри, отказываясь выпускать его из своих ледяных когтей. То же самое чувствует он и теперь — будто он задыхается в тёмной глубине, не имея ни малейшего понятия, что случится дальше. И, как и год назад, близость финала ощущается в воздухе так отчётливо, что Освальд уверен: если бы он мог дышать, он бы попросту утонул в этом ощущении. — Могу я… Освальд открывает глаза. Во взгляде Эда бушуют эмоции, которые Освальд не может с точностью определить. Похоже, не он один тут чувствует себя утопающим. — Хм-м? Эд медленно выдыхает сквозь зубы. — Могу я тебя коснуться? Кровь, текущая по его жилам — кровь Эда, украдкой выпитая несколько часов назад из остававшегося в холодильнике пакета — тут же начинает циркулировать по телу быстрее, и Освальд глотает слюну. — Да. Кажется, будто сам воздух между ними дрожит, когда Эд начинает идти к нему — медленными, выверенными шагами, словно опасаясь его спугнуть. Однако Освальд нетерпеливо ждёт на месте, считая каждый шаг, чувствуя, как напрягаются мышцы, и что-то в нём велит ему бежать прочь, но… Руки Эда смыкаются вокруг него в кольцо — и всё сопротивление разом покидает его, как тени покидают освещённое огнём место. Освальд безотчётно вцепляется ему в спину: секунды утекают прочь, и он будто бы тает, растворяется в этом объятии, уже не уверенный, где кончается он сам и начинается Эд. Эд кладёт подбородок ему на макушку, и Освальд прячет улыбку. Идеальная разница в росте. Ты был создан для меня… Освальд прижимается лицом к его груди, закрывает глаза и прислушивается к тому прекраснейшему звуку, с которым бьётся его сердце. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. — Прости, что был таким параноиком, — говорит Эд едва слышно, однако он стоит так близко, что шёпот этот низким гудением отдаётся у Освальда в костях. — Я — я просто… Я так старался, но всё ещё не могу тебя разгадать. Уголки губ Освальда чуть изгибаются вверх: он едва сдерживает смех. И это взаимно. — Я проще, чем кажусь. И хотя произносит он это мягко, в голосе его тенью скользит горькое самоуничижение, от которого он так и не смог избавиться за все эти годы. Эд сердито фыркает ему в волосы. — Пусть каждый останется при своём мнении. И, укрытый его теплом, уже второй раз за эту ночь Освальд не успевает как следует подумать, прежде чем сказать: — Ты самый умный человек из всех, кого я знаю, Эд. Если кто-то и сумеет меня разгадать — то только ты. Глупая, безрассудная птица… Разве ты не помнишь, Освальд? Этот человек — этот зверь — так любит быть исключительным и превосходить всех вокруг. Лесть всегда будет его врагом, а гордыня — его падением. Помни свой собственный урок: «Излишняя заносчивость ведёт к вымиранию. Этот путь приведёт тебя только к разрушению и боли». Будь осторожен, Освальд… И всё-таки, пусть даже в этом предупреждении есть определённая доля правды, Освальд не жалеет о своих словах. Это ведь Эд — человек, который убил двух полицейских и ушёл безнаказанным. Человек, который раскрыл истинную природу Освальда благодаря единственной встрече в ночном клубе. Человек, который нашёл способ спасти ему жизнь, даже когда он сам этого не хотел. Это Эд, который спасает его снова и снова, сам того не осознавая. Так почему бы не порадовать его этой малейшей похвалой, особенно тогда, когда он этого заслуживает? — Я… — Эд делает резкий вдох — сердце его снова начинает биться быстрее. — Я польщён, но… Но я и правда недостаточно умён, когда речь идёт о тебе, Освальд. В тот же миг что-то тёмное и сладостное вспыхивает у него внутри. Эд называет его по имени, только когда… «Ты не обязан отчитываться передо мной, Освальд. Ты принадлежишь мне». Воспоминания об их первом поцелуе кружатся у Освальда на обратной стороне век. Эд кладёт ладонь ему на голову, и его длинные пальцы начинают бережно распутывать тёмные волосы, словно разглаживая встрёпанные перья. С каждым разом прикосновения становятся чуть требовательнее, чуть грубее, ногти слегка царапают кожу — будто электрическим током по обнажённым нервам. — Эд, я… — недостаточно силён, я так слаб, когда дело касается тебя, я не вынесу этой пытки, я падаю, и у меня нет крыльев, чтобы взлететь… — Я не могу… Чужой пульс стучит у него в ушах — и Эд с бесконечной нежностью прижимается губами к его макушке. Поцелуй — легче пёрышка, едва уловимое дыхание в его волосах, но даже так — это слишком, потому что Освальд так слаб, так ужасно слаб, и что-то жадное и отчаянное уже сейчас начинает клубиться внутри, и он… — Нет. Освальд отстраняется от объятия. Эти губы словно сотканы из солнечного света — и могут обратить его в пепел, если он не будет осторожен. — Это не… Прости меня, Эд. Это не отказ, просто… — Освальд облизывает губы, пытаясь отыскать правильные слова в бешеном урагане мыслей. — Нам нужно поговорить, а я не слишком хорошо себя контролирую, и вместо разговора могу просто поддаться искушению, и… Ноги его упираются в матрас сзади, и чудесное тепло тела Эда отпускает его. Освальд зябко ёжится — то ли от холода, то ли от того, какими тёмными кажутся вдруг глаза напротив. «Ты оттолкнул меня, Освальд… Как ты мог так со мной поступить?» — Мне жаль. Он садится на кровать, ощущая себя виноватым. Молчание затягивается, и Освальд, уже в который раз, вынужден просто ждать — как и всегда. Он сидит, опустив голову. Через пять секунд матрас рядом с ним прогибается под чужим весом. — Так, значит, — начинает Эд отстранённо, — вы… вы действительно собираетесь в Блэкгейт? — Избежать ареста не получится… — испытав мимолётный прилив храбрости, он поднимает взгляд на Эда и медленно продолжает: — …но, возможно, я бы предпочёл разместиться несколько поближе к дому. — Вы же не об Аркхэме, надеюсь? — Эд тревожно сверкает глазами, в изумлении поднимая брови. — Собираетесь притвориться душевнобольным? Освальд слабо улыбается: — Думаю, из меня выйдет неплохой экземпляр. Эд в задумчивости наклоняет голову вбок. — Говорят, разумный человек считает, что сходит с ума, в то время как безумец уверен, что с ним всё в порядке. Освальд хмурится, крепче вцепившись в матрас. — Интересно, кем это делает нас с тобой. «Это… как будто у вас есть эта другая сторона, от которой никак не избавиться, она всегда там, в глубине вашего разума. Шепчущая. Злая. Голодная. Я знаю, каково это, когда голос в голове никогда не замолкает. С этим невозможно бороться, мистер Пингвин». Вероятно, они оба разбираются в безумии куда лучше, чем по ним можно предположить. Эд хмыкает. Ещё несколько вздорных прядей волос падают ему на лоб. — Человеческие ярлыки, придуманные для человеческих болезней, не слишком подходят для монстров. Освальд проводит языком по губам, чуть улыбаясь. — Пожалуй, мои «способности» могут пригодиться, чтобы заставить суд принять то или иное решение. В загробной жизни есть свои плюсы. Эд улыбается в ответ — но его улыбка быстро исчезает: — И у вас уже имеется план побега? — Ну, — Освальд щёлкает языком. — В идеале, мне не придётся сбегать. Эд снова морщит лоб в размышлении. У него уходит ровно три секунды, чтобы понять его план: — О. Вы собираетесь подождать, пока они сами вас не выпустят. Любопытно. — Я слышал, что после выписки они даже выдают сертификаты. Думаю, один такой будет неплохо смотреться в рамке над камином. — Или в центре стола, — Эд выглядит ошеломлённым этой мыслью: похоже, его гениальный мозг уже запустил новую серию вычислений. — Но на это может уйти несколько месяцев, даже несколько лет… Освальд усмехается. — На то, чтобы всё выглядело законно, понадобится какое-то время — но, как я уже говорил, я могу быть довольно убедителен, когда захочу. — И, полагаю, с этим компроматом на Гордона… — Этот долг я предпочёл бы собрать уже после того, как выйду на свободу, — Освальд не может удержаться от некоторого самодовольства. — Джиму потребуется время, чтобы чувство вины успело как следует в нём закрепиться — и тогда я буду готов совершить своё абсолютно законное возвращение в Готэм. Кроме того, полагаю, я вполне в состоянии пережить такую мелочь, как короткое пребывание в лечебнице Аркхэм. Эд поворачивается к нему, и глаза его кажутся гораздо светлее, чем раньше — будто невыносимый груз свалился у него с плеч. Беспокойство сменилось решительностью. — Я буду здесь, когда вы выйдете на свободу. Я дождусь вашего возвращения. Усмешка Освальда слегка увядает. Ещё рано праздновать. У меня остались не отвеченные вопросы. — Ты… ты помнишь нашу игру, Эд? — начинает Освальд осторожно, садясь на кровати чуть прямее. — Ту, в которой мы по очереди задавали друг другу вопросы? Губы Эда растягиваются в ухмылке, и, уже не в первый раз, Освальду кажется, что тот напоминает кота, радостно наблюдающего за добычей. — Как я могу забыть? — Что ж… Я уже ответил на несколько твоих вопросов сегодня, но, если ты не против, есть одна вещь, которую я так и не… Эд останавливает его жестом. Освальд умолкает. — Спрашивайте. Освальд сглатывает и, начиная нервничать, почти делает ещё один бесполезный, бессмысленный вздох. Однако успевает вовремя остановиться, вспомнив, что Эд сказал ему той ночью: «Вы потеряли всё из-за своей слабости. Но слабость — это не то, кем вы являетесь. А то, что вы отказываетесь это принять». Пожалуй, настало время перестать притворяться. — Почему? Эд хмурит лоб: — Что — почему? Почему я испытываю все эти чувства, Эд? Почему ты вырвал моё сердце и заставил его биться снова? Почему ты вернул мне мою жизнь, хотя я того не заслуживаю? — Почему ты спас меня? — взгляд Освальда невольно притягивают две одинаковые отметки на его шее — физическое доказательство того, как сильно Эд рисковал, чтобы помочь ему. — Ты дал мне так много, рисковал столь многим, когда мы были едва знакомы… Почему? Наступает пауза. Эд отводит взгляд, крепко сцепив руки перед собой. — На этот вопрос можно ответить по-разному. Даже не знаю, с чего начать. Рот будто наполняется изнутри песком и пылью. — Не торопись. Эд облизывает губы — и Освальд невольно следит за движением его языка. — Полагаю, существует несколько поверхностных ответов для начала… Любопытство касательно каждого аспекта вашего существования. Нужда в наставнике. Ключ к разгадке тайны. Освальд ловит себя на том, что неосознанно подражает его языку тела, наклонившись вперёд и тоже облизнув губы вслед за ним. — Это… всё? Эд по-прежнему избегает смотреть ему в глаза, однако голос его звучит хрипло: — Нет. Освальд деликатно кладёт руку ему на колено и чуть сжимает пальцы в ободряющем жесте. То, как сбивается у Эда при этом дыхание, — просто приятный бонус. — Я могу наполнить всю комнату — или только одно сердце. Я есть у других, но меня невозможно с кем-то разделить. Что я? Ничто с тобой не бывает просто, да, Эд? Подавляя досаду от ещё одной чёртовой загадки, Освальд заставляет себя сконцентрироваться на ответе — ради Эда. Загадка должна быть важной, и если бы он только… Ох. Его глаза распахиваются чуть шире, когда на одну крохотную долю секунды ему вдруг приходит в голову, что ответ — «любовь». Но — нет. Он захлопывает рот и думает заново. Любовь можно разделить, а это… что нельзя разделить? — Одиночество. Эд издаёт невесёлый смешок: — Бинго. Всю свою жизнь я пребывал на совершенно ином уровне, чем все остальные. Едва ли кто-нибудь когда-нибудь понимал меня или был во мне заинтересован — а к немногочисленным исключениям я не мог приблизиться сам, чтобы не навредить ненароком или не убить… — Эд обрывает себя, не договорив, и делает медленный, успокаивающий вдох, прежде чем продолжить. — Я успел уже смириться с тем, что всегда буду одинок. А потом я встретил тебя. Наконец их глаза встречаются: синие и карие, светлые и тёмные, — и Освальд замирает неподвижно, глядя на то, сколько эмоций плещется во взгляде напротив. Единственное подходящее слово, которое приходит ему на ум в попытке описать все эти эмоции, — это полное, абсолютное обожание. — Той ночью я смотрел на тебя в клубе — и видел в тебе отражение собственного одиночества. Впервые в жизни я подумал: «Он знает. Он понимает. Я больше не обязан быть один», — Эд начинает говорить всё быстрее, догоняя ускоряющийся ритм его сердца. — И затем я увидел тебя снова, уже в полицейском участке, как будто судьба продолжала сводить нас вместе, и — и оказалось, что ты не только понимал моё одиночество, ты понимал и мой разум, ты находился на том же уровне, что и я… Освальд, тогда я словно впервые смог дышать по-настоящему. А потом Зверь… потом я убил Кристен, и только тогда я наконец понял, кто я такой. Кем я всегда был и кем я могу стать. И ты был единственным, способным понять и эту мою сторону тоже. Руки Эда почти трясутся, и глаза горят огнём — Освальд не может отвести взгляда. — Это судьба привела меня к тебе в лесу той ночью, я уверен. Ты не представляешь, что я тогда ощутил… Я был вне себя от радости. Но затем ты очнулся и сказал, что ты… — лицо Эда кривится в досадливой гримасе, и зрачки расширяются в приступе ярости. — …что ты хотел умереть. Убить себя. Я — я был так зол, и уязвлён, и напуган, потому что — ты был всем тем, что я так надеялся обрести, и если бы я потерял тебя, то… Освальд мягко растирает его колено, и Эд прижимает пальцы к глазам, надавливая на веки. — Я ждал тебя всю свою жизнь, Освальд. И одна мысль о том, что судьба свела нас вместе для того только, чтобы тут же отобрать тебя обратно… Я не мог этого допустить. И сейчас не могу. Тишина наполняет комнату, словно вакуум, и Освальд едва может говорить от переполняющих его эмоций, прибывающих из самой глубины его существа. В ушах далёким эхом звучит голос матери: «Помни, мой маленький Кобблпот, удача сопутствует храбрым…» — Не только ты здесь ждал, Эд. В ту же секунду выражение лица Эда меняется: в глазах его внезапно вспыхивает надежда. Освальд слышит, как его сердце сбивается с ритма. Эд хватает ртом воздух. — Ты хочешь сказать… — Ты ведь понимаешь, что теперь придётся подождать ещё немного, правда? Сложившуюся ситуацию не уладить так быстро. Эд жадно кивает, глядя на него так, будто не может поверить своим ушам. — Я уже ждал так долго, могу подождать и ещё. И я не собираюсь сидеть без дела, пока ты будешь за решёткой. Освальд хмурится: — Но даже когда я буду свободен, ты не сможешь скрываться от полиции долго. — Разумеется, — Эд только усмехается на это; глаза его так и сияют, словно Рождество наступило до срока. — Эд, после этого уже не получится вернуться к обычной жизни, — он недоверчиво поднимает брови, пытаясь втолковать ему, на что именно тот сейчас соглашается. — Я не знаю, что произойдёт, когда я буду свободен, и сколько времени уйдёт на восстановление моей Империи… — Разве ты не понимаешь? — усмешка Эда вдруг становится острее бритвы. — Это неважно. Никакая обычная, скучная, человеческая жизнь не сможет сравниться с той, которую ты мне предлагаешь. Почему вообще я должен предпочесть тебе что угодно другое? Совершенно потрясённый, он наблюдает за тем, как Эд соединяет их руки — ладонь к ладони, пальцы переплетаются вместе как кусочки паззла. Освальд моргает, чувствуя нарастающие изнутри восторг и удивление. Неужели всё это происходит на самом деле? — Эд, я серьёзно насчёт того, что сказал раньше. Я не смогу покинуть Готэм. Эд смотрит на него с любопытством. — И что с того? Освальд вздыхает — досада и страх в нём переплетаются вместе. — Если ты собираешься… связать свою жизнь со мной, ты тоже не сможешь уехать. И пусть я застрял здесь навечно — ты не обязан повторять мою судьбу. Ты свободен. И можешь пойти куда угодно. Оставить Готэм. Оставить меня. С мгновение Эд молчит с нечитаемым выражением лица. Чуть сжимает руку Освальда в своей, осторожно поглаживая большим пальцем выступающие костяшки. — Ты думаешь, что рано или поздно я от тебя устану. Освальд сглатывает, не отвечая, потому что — да, именно этого он и боится. Ещё один из миллионов его страхов, которые только возросли с тех пор, как он впервые пересёк порог квартиры Эда. Каким-то образом Эду удалось занять пустующее место в его груди, где раньше билось сердце, и он уже знает, что это за чувство: эта взаимная зависимость и доверие между ними, это ощущение небывалой целостности, когда они вместе — подобного он не чувствовал никогда. Даже по отношению к матери. Освальд мёртв — и навсегда останется таким же, как сейчас. Эд, с другой стороны — полон дикой, захватывающей дух жизни. Он будет стареть и развиваться, со своим жадным до загадок этого мира умом, и Освальд с уверенностью может сказать: однажды его перестанет быть достаточно. Однажды всего мира будет недостаточно для Эда. И уже сейчас он испытывает абсолютный ужас перед тем днём, когда Эдвард Нигма решит, что больше в нём не заинтересован. Освальд твёрдо знает: в этот день он потеряет единственную причину жить. Я не выдержу этого снова. Пожалуйста, Эд, я не смогу… Прикосновение к щеке выдёргивает его из водоворота мыслей. Он моргает, приходя в себя — и вдруг сталкивается с поразительно мягким взглядом Эда: тёмные глаза так и светятся изнутри нежностью, преданностью и обожанием. — Ты и правда не понимаешь, даже после всего, что я сказал? — и Эд наклоняется к нему, смотрит тепло и открыто, будто полностью пребывая в его власти. — Освальд, я сделаю для тебя всё, что угодно. Слова повисают в воздухе между ними. Он слышит нервный пульс Эда, ощущает кожей его дыхание, чувствует исходящий от него запах абсолютной искренности — аромат, словно сплошь состоящий из милых глупостей, нашёптываемых на ухо, любовных серенад и ласковых касаний. Странная тяжесть оседает внутри, когда он понимает… Эд говорит правду. Осознание это подобно смертному приговору. Последние остатки сопротивления, отрицания и внутренней борьбы испаряются в нём бесследно, сгорают дотла, и он наконец-то сдаётся тому магнетическому притяжению, которое ощущал на протяжении всех этих дней. Словно ребёнок, очарованный пляской пламени, он придвигается ближе, и взгляд Эда падает ниже, губы приоткрываются, но — нет, не сейчас. Терпение, Эд, терпение… Освальд обнимает его — сладкое тепло его тела будто служит окончательным разрешением сдаться. Мир вокруг сужается до одного только Эда, и последняя стена рушится у него внутри. Мысленно Освальд наконец позволяет себе произнести верное слово. Любовь. Как иначе можно объяснить это чувство? Это тепло, от которого тесно в груди, такое болезненное и прекрасное, наполняющее его изнутри и согревающее его целиком, вплоть до самых замёрзших уголков его души, которые, как он думал, давно уже умерли. Осторожно и мягко это чувство гнездится где-то под рёбрами, совершенно не похожее на жар похоти. Мне нужен ты, Эд. Только ты. Всегда, всегда — только ты. И если это не любовь — то, во всяком случае, её начало. Первый зелёный росток в снежно-ледяной пустыне, первая искра, которая, при наличии должного пространства и топлива, со временем может перерасти в лесной пожар. Что-то тихое, и хрупкое, и уязвимое — и оттого только более ценное. Уже сейчас Освальд с абсолютной уверенностью может сказать: со временем он неизбежно влюбится в Эдварда Нигму. Если позволит себе. Если выберет этот путь. «Ты удивительный. Просто… удивительный». Его собственные слова начинают кружить в голове, как стервятники кружат над тем, чья судьба давно предрешена: все эти небольшие, осторожные признания, которые он выдавал так осторожно, не смея даже надеяться, что этот человек сможет его понять, сможет быть с ним честным, сможет стать его другом, его равным, его всем… «У меня нет слов, Эд. Ты необыкновенный». «Я думал, для тебя даже дышать невозможно без того, чтобы у тебя было «много всего на уме». Не волнуйся. Я знаю это чувство». «Знаешь, для человека твоего ума до тебя порой ужасно долго доходит». «Ты готов позволить мне… пить твою кровь?» «Если уж на то пошло, Эд… Наверное, я тоже не могу позволить тебе умереть». «Ты единственный, кто пережил это, пережил меня». «С моей стороны было бы довольно бессердечно позволить умереть моему другу, если я способен это предотвратить». «Я могу заставить тебя захотеть что угодно. Сделать что угодно. Отдать что угодно». «Почему ты заставляешь меня желать чего-то, что я не могу получить?» «Джима можно будет легко пустить в расход при случае. Тебя, мой друг, абсолютно точно нет». «Я хочу, чтобы ты видел перед собой меня, а не её». «Эд, я хочу всего». «Я не хочу торопить события, Эд». «Я бы солгал, если бы сказал, что мне не было бы приятно увидеть тебя снова». «Я должен покончить с этим, и я не могу отвлекаться на беспокойство о тебе. Останься здесь и будь в безопасности». «Мне нужен ты, Эд. Только ты». Освальд не может перестать улыбаться: его бесконечно радует один только факт, что он всё ещё способен любить. Даже будучи технически мёртвым. Как могла пройти всего неделя с того момента, когда он лежал в могиле из земли и железа, умоляя все силы во Вселенной просто дать ему умереть? Всего неделя с того момента, как Эдвард Нигма ворвался в его жизнь, как автомобильная авария или лесной пожар, уничтожив разом всё то, что Освальд знал о себе раньше? — Эд… Он медленно проводит рукой вдоль лопаток Эда, комкая в пальцах чужую рубашку, и позволяет теплу под ней пропитать его ледяные ладони. «Жизнь даёт тебе одну-единственную любовь. Когда ты найдёшь её, беги к ней навстречу». Насколько ему известно, жизнь не дала ему ровным счётом ничего. Но, возможно, смерть это исправит, если он перестанет бежать и просто примет то, что и так уже находится прямо перед ним. «Мне нужен ты, Эд. Только ты». Когда выносить переполняющие его чувства больше уже невозможно, Освальд размыкает объятия. В глазах у него стоят слёзы. Поддавшись порыву, он прижимается губами к отметкам на шее Эда — отметкам, которые, как Освальд надеется, останутся у него на всю жизнь. А если нет, мы просто сделаем новые… — Сделай это, если хочешь, — шепчет Эд, и под кожей у него рвано бьётся сердце. — Это твоё. Всё твоё. Улыбка Освальда только делается шире. Сердце Эда бьётся за них обоих под его губами. — Не сейчас… Сегодня я уже поужинал. Он отстраняется окончательно, блестящими от слёз глазами наблюдая за тем, как во взгляде Эда приходит в движение механизм его невероятного интеллекта. — Пакет с кровью… — Мне требовалась сила, чтобы встретиться с Галаваном. Твоя сила, — Освальд слегка наклоняет голову, касаясь щеки Эда ладонью. — Пусть я и хотел… пусть мне и нужно было тебя обезопасить, я всё равно хотел убить его вместе с тобой. За неимением лучшего пришлось довольствоваться этим. Эд дёргает уголком губ в усмешке: — Я и правда тебя не заслуживаю. А затем Эд его целует. В отличие от всех предыдущих их поцелуев, в каждом из которых искрили безумные поспешность и отчаяние, этот поцелуй — самая простая и чистая вещь в его жизни. Жар, который ощущал Освальд прежде, на этот раз тонет в спокойном, мягком тепле, текущем по венам вместе с кровью. Этот поцелуй — нежный, хрупкий, и невыносимо прекрасный. Ты мне нужен. Это одновременно признание, обещание и ласковый шёпот. Соглашение. Я — твой, а ты — мой. И поверх всего этого он продолжает слышать настойчивый ритм чужого сердцебиения. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Освальд улыбается слишком широко, из-за чего продолжать поцелуй в какой-то момент становится затруднительно, и это — самое подходящее завершение для чего-то подобного. — Освальд, — выдыхает Эд наполовину раздражённо, и Освальд смеётся — звук кажется непривычным даже для него самого. — Ах, так я теперь «Освальд», — дразнит он, ощущая танцующую в жилах эйфорию — будто живительный ток бежит по венам. — А как же «мистер Пингвин»? Эд награждает его весьма выразительным взглядом: — Думаю, эту стадию мы уже миновали. Освальд смеётся снова: любовь — только одно из чувств, которое он никак не ожидал испытать снова. Ещё одно — это счастье. Неделя кажется слишком коротким периодом времени, чтобы это новое чувство было таким глубоким. И всё же — ещё более глубокая ненависть порой зарождалась в нём всего за несколько секунд, и никого он не ненавидел так сильно, как человека, которого избил сегодня до полусмерти. Если ненависть бывает такой сильной, то почему не может быть любовь? — Освальд, я… я хотел бы знать, — Эд указывает жестом на пространство между ними, едва заметно выгнув бровь. — Что именно между нами происходит? О, как легко, с какой готовностью эти слова могли бы быть произнесены. Разве ты не видишь, Эд? Разве ты не видишь, что я начинаю в тебя влюбляться… Но нет — не сейчас. Не прямо сейчас, во всяком случае, когда он ещё не уверен, скажет ли Эд те же слова в ответ. Он не собирается делать эту ситуацию неловкой. Эд не просил романтических признаний — он просил уточнить природу их отношений. Вовсе не обязательно приплетать сюда любовь. Пока что. — Я предлагаю****… Если ты уверен, — Освальд сглатывает. — Я предлагаю нам стать… партнёрами. Он подбирает слова осторожно, остановившись в итоге на том, которое несёт в себе идеальное сочетание двойного значения и скрытого намёка. Это слово подтверждает, что они равны, что их жизни отныне переплетены вместе, это слово закрепляет их дружбу и намекает на нечто большее, чем Освальд готов сейчас озвучить. Освальд Кобблпот и Эдвард Нигма… партнёры в каждом смысле этого слова. Эд жарко выдыхает. Глаза его горят. — Мне нравится, как это звучит. Освальд улыбается от облегчения и радости одновременно. — Мне тоже. Теперь я живу ради тебя, Эд. Не ради мести, не ради Джима, не ради себя самого — ради тебя. Я выбираю тебя. — Не могу поверить, что ты… — голос Эда чуть дрожит, и Освальд практически ощущает его счастливое волнение на вкус. — Я не понимаю, почему нам так повезло. — Ну, как однажды спросил меня некто очень мудрый, — шепчет Освальд, облизывая губы. — Ты веришь в судьбу? Эд резко хватает ртом воздух — тёмные глаза его вспыхивают видимым удовольствием. Освальд ухмыляется, проводя большим пальцем по его скуле, и мельком думает о том, как яростно он бы сражался за то, чтобы остаться в этом мгновении навеки. — Что бы ни случилось, что бы Готэм ни пытался с нами сделать — я не позволю этому стать для нас концом. В голосе Эда столько решимости и уверенности, когда он произносит это, что Освальду не остаётся ничего другого, кроме как поверить ему. Возможно, всё это время он смотрел на минувший год под неправильным углом. Возможно, река Готэм не просто оборвала его жизнь… возможно, убивая его, она только предложила ему новое начало. Возможно, теперь она делает это снова. — Нет, это ещё не конец. Сердце Эда бьётся под его пальцами, а шелест волн — несмолкающее сердцебиение самого Готэма — всё так же раздаётся над головой. Освальд ловит себя на том, что улыбается. — Думаю, на самом деле это — только начало.