Red In Tooth And Claw

The world may call it a second chance But when I came back it was more of a relapse Anticipation's on the other line And obsession called while you were out Yeah, it called while you were out There is simply nothing worse Than knowing how it ends And I meant everything I said that night I will come back to life But only for you Only for you (Panic! at the Disco — The Calendar)*

Бежит. Он бежит. Бежит, бежит и бежит, четыре ноги спотыкаются друг об друга, мышцы горят. Вокруг, куда ни посмотри — только темнота, чёрная зола и пепел. Позади — вспышки молний, в пустоте гремит гром. Его сердце бьётся так громко, что кажется, будто оно сейчас разобьётся. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Воздух наполняют запахи. Пыль, железо, сталь, металл. Кровь. Запахи войны, запахи битвы, бушующей вокруг, они вгрызаются в его кожу, забивают глотку, ослепляют и оглушают. Он бежит всё быстрее, сам не зная, почему. Целая вечность уходит у него на то, чтобы догадаться: он не просто бежит. Он кого-то преследует. Он слишком медленный. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Эд бежит, и бежит, и бежит — и когда он наконец останавливается, темнота вокруг становится стенами, столами и колоннами. Перед ним грозно высится здание полицейского департамента, величественно тянущееся в небо, и через мутные окна в тени падают разноцветные лучи тусклого света. Слыша раскаты грома позади, он спешит внутрь. Надевает кожу вместо шерсти с той же лёгкостью, с какой меняет одежду. В самом центре возвышается башня — монолит из сложенных друг на друга тел: наполовину одетые или полностью обнажённые, окровавленные, покрытые узором из чёрных, жёлтых, фиолетовых и алых кровоподтёков. В здании нет потолка, только тёмные облака проплывают наверху, и колоссальная конструкция словно парит над чёрным туманом. Он слышит голос, перекрывающий даже раскаты грома и грохот его собственного сердца: — Приди. Вокруг черепа словно сжимается ледяной обруч, и Эд подчиняется. У него нет выбора. Он лезет вверх по телам и изломанными конечностям: вонь разложения едва не заставляет его задохнуться, руки скользят в крови, но он взбирается всё выше и выше. Он поскальзывается. Приземлившись среди тел, он видит перед своим лицом то, что осталось от детектива Гордона. Один его глаз съели черви. Дёсны покрыты кровью, зубы сгнили и местами отсутствуют. — Приди. Эд встаёт и продолжает подъём. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Наконец он достигает вершины. Перед ним, на самом верху этой чудовищной башни, стоит огромный трон, сделанный из шипов и колючек. И на этом троне сидит Король Готэма. Он — часть трона. Из молочно-белой кожи торчат шипастые вены, темнота его костюма неотличима от воздуха вокруг. В пустых глазницах тлеют угли насыщенного красного, бордового даже цвета, такого тёмного оттенка, что кажутся почти фиолетовыми. — На колени. Лёд покрывает тело Эда. Его колени с хрустом врезаются в скользкую кучу тел под ним. Освальд оказывается перед ним слишком быстро. Дотрагивается пальцами до его лица. Прорезает ногтями треснувшую от прикосновения кожу, и по лицу стекает кровь. Приходится сморгнуть её с глаз. — Ты не обязан отчитываться передо мной, Эдвард. Эти ледяные пальцы смыкаются вокруг его шеи, и мир взрывается красным. — Ты принадлежишь мне. Эд хочет закричать — но когда он открывает рот, туда льётся кровь, густая, горячая, обжигающая горло, и он не может дышать. Всё обволакивает тьма. Мир исчезает. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Когда он открывает глаза, то видит мисс Крингл. Эд лежит внизу, его запястья и лодыжки скованы. И мисс Крингл неподвижно висит над ним, подвешенная в воздухе на проводах. Вот только — на самом деле это не Кристен. Это её труп. Её губы — того нежного синего оттенка, который он помнит так хорошо, открытые глаза пусты и слепы, кожа — цвета молока. Эд не чувствует ни капли отвращения, только ту угасающую нежность, которую чувствует человек, обнаруживший старое фото друга своего детства. Из Освальда труп получился гораздо более симпатичный, думает он. Кристен никогда не добиться нужного оттенка синего. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Эд моргает, и мисс Крингл исчезает, как будто её никогда и не было. Вместо неё на Эда смотрит он сам. У него уходит какое-то время, чтобы понять, что над ним — зеркало. Эд лежит на операционном столе. Он связан: конечности надёжно зафиксированы под синей простынёй, укрывающей его ниже пояса. Металл под ним холодный, словно он лежит на льду. Его внимание привлекает рот его отражения. В отличие от нежной синевы губ Кристен, его губы алые, неприглядно яркие. Сквозь губы неровными зигзагами проходит нить: они сшиты намертво. Глаза его широко распахнуты от ужаса, и приходится отвести взгляд. Отражение подмигивает ему в ответ. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Дверь открывается. Входит доктор Томпкинс — кривая улыбка налеплена поверх лица, как штукатурка. Внезапно Эд понимает, где находится: ему слишком хорошо знакомо это место. Он в морге. — Ты же не возражаешь, если я включу музыку, Эдвард? — улыбка Ли становится шире, и ещё одна трещина ползёт по её щеке, отламывая кусочек кожи и открывая взгляду мышечную ткань и челюстную кость. — Нет, конечно, ты не возражаешь. Мёртвые никому не могут возражать. Ли поворачивается к граммофону, которого Эд никогда прежде не видел. Бешеный стук его сердца идеально совпадает с открывающими композицию барабанами. «~В моих снах это лицо выворачивает меня наизнанку,~ ~Он наполняет меня ужасом~»** Это голос Освальда. Низкий, томный, с соблазнительной хрипотцой. Эд никогда не слышал, чтобы Освальд пел вот так. Этот звук отдаётся эхом от каменных стен, заполняет комнату, как вино заполняет бокал, проникает в каждую пору тела Эда, кипит в его крови. — Это помогает ему сосредоточиться. Следом за Ли он поднимает взгляд к зеркалу. Несмотря на то, что в комнате как будто нет никого, кроме него и Ли, зеркало показывает у стола двоих людей, а не одного. Ли Томпкинс с её запавшей улыбкой — и Освальда Кобблпота. Сердце Эда бешено бьётся об рёбра, грохочет в голове. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. «~Просачивается в душу~ ~Плывёт перед глазами возле постели~» Голос Освальда растекается в воздухе, такой тяжёлый, что, кажется, забивает его дыхательные пути; однако тот Освальд, которого он видит в искажённом отражении, Освальд в костюме хирурга — не поёт. — Итак, что у нас тут? — произносит отражённый Освальд монотонно, безразлично. Эд пытается заговорить, но не может открыть рот. Он двигает челюстью, пытаясь разлепить губы, однако в результате только туже затягивает швы, всё глубже врезающиеся в кожу. Каждый звук, рождающийся в горле, выходит невнятным и приглушённым. Словно из-под намордника. «~Я проливаюсь на него~ ~Лунный свет заливает комнату~» Голос Освальда продолжает резать ему уши, такой болезненно громкий, что всё внутри него кричит. В зеркале отражается какой-то резкий блеск. Освальд-хирург держит в руках скальпель. Он вращает его в пальцах и о чём-то размышляет. От этого вида что-то сжимается у него в животе, и Эд начинает дёргаться в своих оковах. Ремни натирают кожу, но он не может прекратить. Ему нужно бежать. Сейчас. Он в ужасе. Страх пронизывает его до самых костей и пожирает его изнутри. Вот только — его сердце не бьётся от этого быстрее. Не бьётся совсем. Как так вышло, что он уже мёртв? «~И я просыпаюсь в одиночестве~» — За что бы вы хотели приняться сначала? — доктор Томпкинс смеётся, визгливо и отвратительно. — Его мозг? — Ох, нет, кому он сдался. Освальд встречается с ним в зеркале взглядом — и глаза у него холодные. Чужие. — Мне нужно только его сердце.

////

Тревожно много времени требуется ему, чтобы проснуться. Эд осознаёт своё тело, чувствует свои конечности, то, как руки обнимают колени; больше того, он болезненно осведомлён о тупой пульсации в животе — каждое медленное биение сердца посылает по телу волну тошноты. Он в сознании. Но не может двигаться. Что-то давит ему на грудь. Какая-то гнетущая тяжесть. Как будто его вжало в матрас со всей силы. Он не может вспомнить, как дышать — и возможно ли это вообще. Под кожей словно ползают невидимые насекомые, каждый сантиметр тела, не закрытого простынёй, покалывают тысячи булавочных головок — и он ничего не может с этим поделать. Эд — пленник в своём собственном теле, и он ненавидит это. Он не уверен, как долго пребывает в этом адском кошмарном состоянии, придавленный тяжестью собственного тела. Фантомное ощущение металла и нити, сшивающих его губы, не даёт раскрыть рот. Неважно, как громко заходится в крике его разум: он не знает, как бороться с этим ужасающим параличом. Всё, что ему остаётся — это ждать. Так что он ждёт. Он пережидает тошноту, давление клаустрофобии и удушье, постепенно выплывая из этой сонливости, сковывающей его подобно смоле. Наконец тяжесть уменьшается достаточно, чтобы воздух мог попасть в лёгкие, и Эд рвано вдыхает, распахивая глаза. — Освальд, — вырывается у него первым же словом, голос — осипший и хриплый, но это его не волнует, это не имеет значения, ничто не имеет, не сейчас, больше нет, и он заставляет сдвинуться свою руку, слепо тянется к телу, которое, как он знает, лежит рядом… Вот только — там ничего нет. Тьма окутывает его снова, когда он резко зажмуривается, и острая боль пронизывает тело. Освальд ушёл. Вот оно. Всё, чего он так боялся на прошлой неделе, каждая мучительная секунда останавливающего сердце ужаса и тревоги — всё вело к этому. Все его страхи неизбежно воплотились в реальность, и Эд не может толком дышать, не может открыть глаза, не может заставить себя думать о чём-нибудь другом, кроме как об этой ужасной, невыносимой истине: Освальд ушёл, Освальд ушёл, Освальд ушёл, Освальд ушёл… Он понятия не имеет, как долго лежит вот так, пока белый шум остального мира оказывается погребён под лавиной этой единственной мысли, повторяющейся снова и снова, — прежде чем заставляет себя очнуться. Мрачная решимость, которая сопровождала его на протяжении всей жизни, резко приходит на смену апатии, и оттаскивает самого себя за шиворот от края бездны. сконцентрируйся Эд не позволяй этому уничтожить тебя ты сильнее этого ты лучше этого Освальд верил что ты лучше этого не смей разрушать себя не сейчас ещё нет никогда не смей Эд ты лучше тебе будет лучше просто дыши сконцентрируйся сконцентрируйся Эд дрожит. Комната кажется слишком холодной. Пот, покрывающий его кожу, ещё холоднее. Закрыв глаза, он может представить, что Освальд здесь. Его запах повсюду, сильнее, чем когда-либо — он разливается вокруг, словно море, в котором Эд плывёт, совершенно потерянный, без корабля и направления. Он понемногу тонет, захлёбываясь волнами, и ему абсолютно всё равно. От этого запаха кружится голова, он вызывает едва ли не наркотическую зависимость, и он такой до ужаса знакомый, что Эд почти перестаёт дышать. Как только он откроет глаза снова, ему придётся вернуться в реальность. Вернуться в реальность, в которой Освальд контролировал его, целовал его, отверг его — и покинул его. Вернуться к правде, что Освальда здесь нет. Он не хочет принимать это. Нет. Ещё пять минут… Он остаётся лежать, прижав колени к груди, ещё какое-то время, сопротивляясь искушающим щупальцам сна, угрожающим утянуть его за собой вниз. Вместо того чтобы поддаться им, он просто дышит: вдох, выдох, вдох, выдох — сердце бьётся слишком медленно и слишком громко у него в ушах. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм. Постепенно воспоминания о вчерашнем дне начинают мелькать под опущенными веками без его на то желания, всё такие же свежие и болезненные. Они пробуждаются к жизни, как пластинка, запущенная задом наперёд, и в ретроспективе всё кажется неправильным: начиная с Освальда, скрывшегося в ванной и вышедшего оттуда уже совершенно другим человеком, Королём Готэма — один-единственный костюм произвёл трансформацию, сравнимую по мощности и ошеломительности с трансформацией Эда из человека в зверя. Он вспоминает их общее удовольствие от разделённых на двоих секретов, от близости, опьяняющей сильнее, чем алкоголь. Вспоминает ледяной кнут воли Освальда, удавкой захлестнувшийся вокруг него, ногти, царапающие его кожу и зубы. А потом… Желудок Эда дёргается, и по венам прокатывается волна жара, стоит ему вспомнить. Это… сбивает с толку — оглядываться назад. Страх потерять контроль был в нём всегда так силён, что доходило порой до абсурда — его не отпускала постоянная паранойя на тот счёт, что если он слегка ослабит хватку на поводке, на котором должен удерживать себя всё время, то может в один момент просто взять нож и вонзать его раз за разом в чью-то плоть, как он сделал с офицером Догерти… Потерять контроль — означает потерять самого себя. И всё же потребовалось лишь несколько тихих слов, сорвавшихся у Освальда с губ, и немного темноты, танцующей в его глазах, чтобы этот страх полностью растворился, как будто его никогда и не было. «Сделай это снова». Эд понятия не имеет, откуда взялось это внезапное желание. Желание принадлежать кому-то другому, желание, чтобы его контролировали, чтобы им обладали. Оно жгло его вены, как и то парадоксальное желание дать Освальду выпить своей крови. Почему Освальд не здесь? То, что они порознь, теперь ощущается таким глубоко, глубоко неправильным. Особенно сейчас, когда он точно знает, каков Освальд на вкус, на ощупь, на звук, когда он был так близко, так мучительно близко, и Освальд должен быть здесь, разделять с ним эту удушливую боль и это радостное волнение, они должны снова и снова пробовать друг друга, зализывать друг другу раны и постепенно забираться друг другу под кожу, пожирая, потроша, жертвуя, они должны терять и находить самих себя снова, и снова, и снова… Но вместо этого квартира холодна. Слишком холодна. А Эд один. Резко открыв глаза, Эд заставляет себя сесть, несмотря на боль в животе, которая огнём горит на коже. Эд игнорирует её, зная, что ему нужно сбежать от воспоминаний о прошлой ночи, слишком ярких в его голове — слишком громких, ослепительных, пьянящих и настолько душераздирающе красивых, что если он будет думать о них слишком долго, то окончательно сойдёт с ума. Запах Освальда на простынях чувствуется так остро, что слишком уж велик соблазн просто притвориться перед самим собой, заблудившись в собственных фантазиях. Нет. Пришло время взглянуть правде в лицо. Освальд не захотел тебя. Приступ тошноты подступает к горлу так неожиданно, что поначалу он всерьёз думает: сейчас его вырвет. Через несколько мгновений приступ проходит, но неприятная тяжесть в желудке остаётся. Освальд не захотел тебя, Освальд не захотел тебя Освальд не захотел тебя Эд обхватывает голову руками и стонет. Слишком много было всего. Освальд с его сияющей улыбкой, с его непроизвольным смехом, Освальд, запускающий руки ему в волосы — тянущий, дёргающий, требующий. Каждый нерв Эда напоминал оголённый провод. У него захватывало дух от накрывающей его эйфории, от осознания, что это он заставил Освальда целоваться вот так, кусаться вот так, стонать вот так. А затем он каким-то образом всё испортил. Зверь был так зол, когда, пролетев через всю кухню, приземлился на пол, чувствуя вкус собственной крови во рту. Так ли уж странно, что Зверь был в ярости? Так ли уж странно, что этой ярости оказалось для него достаточно, чтобы разломать клетку, порвать все цепи и снова заполучить контроль? Как только Эд отдал свою свободу воли в руки Освальду, он потерял свою власть над Зверем. Тот был в бешенстве, будучи отвергнутым и не получив того, что он хотел. В чём он нуждался. Вся эта кровожадная ярость была разом направлена на Освальда, и быстро исчезающий рассудок Эда в одну ужасающую долю секунды осознал вдруг, что он не сможет этим управлять. Разум ускользал, как песок в часах, и он всерьёз готов был причинить Освальду вред. Он это чувствовал. Так что он сбежал. Он бежал так быстро, как только мог — сначала на двух ногах, затем на четырёх. Всё вокруг смазывалось в неразличимые пятна, он слышал и чувствовал слишком многое. Ярость. Гнев. Жажду крови. Это было всё равно что снова потерять Кристен, только хуже. Гораздо хуже… Наверное, он кого-то убил — где-то на улице, в какой-то укромной аллее. Он едва может вспомнить. Он даже не знает, как долго длился этот ужасный плен. Тем не менее, он помнит острую боль, пронзившую низ живота. С кем бы или с чем бы он ни сражался, оно не сдалось без боя. Как обычно. Эд представления не имеет, как добрался обратно до квартиры. Последнее, что он помнит — это как забрался на кровать к Освальду, уже в человеческой форме, и с головой утонул в его запахе. Освальд пах домом. Он уснул почти мгновенно; кости будто дробились под кожей. Он помнит, что его обняли. Помнит руки в своих волосах, уже не наказывающие, как раньше, но мягкие и ласковые. Одна мысль об этом едва не заставляет его расплакаться. Освальд, что я сделал? Что я сделал не так? Пожалуйста, я не могу этого вынести, я не понимаю, Освальд, почему ты меня не захотел? Усилием воли заставив себя вынырнуть из этого водоворота мыслей, Эд отстранённо замечает, что снаружи идёт дождь. Гроза, собиравшаяся с вечера, должно быть, разразилась уже ночью. Капли настойчиво стучат по металлу пожарной лестницы. Вода. Ему нужна вода. Горло словно камнями забито, и вода должна помочь, правда? Завернувшись в простыню в качестве импровизированной накидки (он сейчас слишком обессилен, чтобы попытаться одеться), он встаёт, дрожа. Именно тогда он и видит это. На другом конце комнаты на кухонной стойке лежит записка. И Эд прекрасно знает, что в ней сказано. — О, Боже, — шепчет он в пустоту комнаты. По венам ползёт внезапный леденящий ужас. Он подходит к записке. Страх живой змеёй сворачивается в груди, потому что — вот оно, вот тот момент, когда он без тени сомнений узнает, что обрёк себя на вечное одиночество, что потерял для себя обладателя самого важного, самого драгоценного разума, который он когда-либо встречал. С трепещущим сердцем он пробегается взглядом по торопливо написанным словам. «Дорогой Эд, Вынужден извиниться за своё отсутствие — появилась возможность, связанная с Галаваном, и, боюсь, если я не решусь действовать сегодня же ночью, то могу не получить больше подобного шанса. Приношу свои искренние извинения за прошлую ночь. Я был не в себе, как, полагаю, и ты. Я не ожидал, что всё так усложнится. Отдыхай и восстанавливайся. Я вернусь, как только смогу. Искренне твой, Освальд». Эду приходится перечитать записку добрых четыре раза, прежде чем до него доходит смысл написанного. Буквы неровные, как будто у пишущего дрожала рука. Имя Освальда в конце чуть смазано, словно он в спешке случайно затёр его рукавом. «Я вернусь». Это всё, что Эд может видеть. Два слова, отпечатывающиеся на его сетчатке одновременно с тем, как облегчение затопляет изнутри и согревает замёрзшие лёгкие. Возможно — только возможно — у него всё ещё есть шанс. Надежда. Он всё ещё может это исправить. Освальд вернётся. БРРРРРРРРРРРРРРРРР Эд быстро поворачивает голову в резком приливе адреналина — взгляд тут же падает на будильник, огромные красные цифры на котором сообщают: 6:15. Полицейский департамент. Работа. Мир снаружи не прекратит своё вращение только потому, что твой мир разлетелся на кусочки, Эдвард. Без особого сожаления Эд прекращает оскорбительную трель будильника ударом кулака. Что странно, этот неожиданный звон действительно стряхнул с него все остатки сна: впервые с момента пробуждения по телу растекается бодрость. Когда звон прекращается, Эд делает глубокий вдох в попытке успокоить бешеное сердцебиение. Освальд вернётся. Ему просто нужно подождать. И довериться ему. Он выравнивает дыхание. Довериться Освальду. Он может это. Он должен. Погружаясь в свою старую (человеческую, думает он с горечью) рутину в попытках отвлечься, Эд направляется в ванную, чтобы принять душ; в конце концов, он отвратительно потный, и ему нужно взглянуть на рану. А ещё это означает, что ты смоешь с себя запах Освальда… Эду приходится бороться с собой, чтобы игнорировать этот голос. Избавившись от простыни (которая, когда он присматривается к ней поближе, оказывается забрызгана кровью — по всей видимости, его собственной), он принимает душ, наслаждаясь почти обжигающей температурой воды, обрушивающейся потоком на кожу. Как можно быстрее он вытирается, оборачивает полотенце вокруг бёдер и подходит к зеркалу. Теперь — к самому интересному Пальцами он осторожно исследует рану: в этом теле она неровной линией пересекает живот. Интересно. Он никогда толком не экспериментировал с тем, как на раны влияет трансформация, и не знал, способствует ли она исцелению или только открывает раны шире. Похоже, всё склоняется к первому варианту. Кожа вокруг раны красная и излишне чувствительная. Но швы уже не понадобятся, и он может только надеяться, что Освальд предотвратил попадание внутрь инфекции. Похоже, у вас тоже начинает входить в привычку спасать мне жизнь, мистер Пингвин. Однако теперь, когда Эд смотрит в зеркало, он замечает ещё кое-что. Ещё один след в нижней части бёдер, который он не узнаёт. Нахмурившись, он наклоняется ближе… «Ты хочешь знать, что я могу?» Следы пальцев. Пальцев Освальда, неумолимо впивавшихся вчера в его кожу. Эд не может глаз от них отвести. «Я могу заставить тебя сделать для меня абсолютно всё». Он никогда бы не подумал, что будет получать удовольствие от чьей-то абсолютной власти над ним, желающей его подчинить и присвоить. Он так долго жаждал могущества, так долго жаждал силы и уважения, что это должно казаться сейчас для его разума странной деградацией… «Я могу заставить тебя захотеть что угодно. Сделать что угодно. Отдать что угодно». И всё же, стоит только Освальду появиться на горизонте — и внезапно он хочет быть отмеченным, хочет пребывать в чужой власти, хочет, чтобы его окончательно и бесповоротно утвердили своим. Эти синяки — повод для гордости, а не для стыда. Эд недоверчиво отслеживает их собственными пальцами. Даже самое бережное прикосновение будто посылает по коже сотни невидимых искр. «Показать тебе?» Судорожно выдохнув, Эд отдёргивает пальцы и поворачивается, чтобы уйти. Он больше не может позволить себе подобные мысли, пока не узнает, в какой точке находятся их с Освальдом отношения. Продолжать в том же духе было бы пыткой. Нет, вместо этого ему нужно только подождать, Освальд ведь сказал, что вернётся, он обещал, Эд просто должен довериться, и подождать, и… — Ну и натворил ты дел, верно? Нет. Невозможно… Резко развернувшись обратно, Эд тут же отшатывается, как будто его ударили, отказываясь верить своим глазам. И всё же… Его взгляд мгновенно цепляется за зеркало, за присутствующего там человека, которого он знает даже слишком хорошо. Вот только он не совсем человек, верно? — Ты, — выдыхает Эд, и знакомый ужас вновь кольцами сворачивается в груди. Зверь наклоняет голову вбок, его искажённое отражение чуть выпрямляется в зеркале. На нём костюм, который Эд не узнаёт: чёрный и гладкий, с зелёным жилетом под пиджаком. Очки исчезли, и глаза Зверя — холодные, ледяные — пронзают его взглядом, острым, как осколок стекла. Всё такой же надменный и живой, как и в первый раз, когда он его увидел, глядя в зеркало в "Maison de la Mort". Тогда Зверь был выпущен на свободу благодаря одному лишь присутствию Освальда. — Очень тонкое наблюдение, Эдвард, — рот его кривится в усмешке. — Это, без сомнений, и правда ты. Вибрации его голоса, отдающейся в ушах, оказывается достаточно, чтобы Эд моментально пришёл в себя. На смену шоку и страху быстро приходит гнев. Эд выпрямляет спину, невольно подражая отражению, и скрещивает руки на груди. — Я думал, ты ушёл. Зверь издаёт смешок — звук отчего-то напоминает рычание. — Серьёзно, Эдвард, мне казалось, что мы уже это проходили. Я не могу «уйти», когда я часть тебя. Эд сжимает челюсти. Чёртова семантика. — Ты прекрасно знаешь, о чём я. Мы заключили перемирие давным-давно, и теперь ты вдруг снова решаешь вмешаться в мою жизнь, и это просто бесполезная трата моего времени и сил… — Ой, да брось! — поле зрения Эда сужается, границы комнаты тонут в тенях, которые охватывают пол и стены подобно языкам пламени. Когда всё вокруг исчезает, Зверь кажется гораздо выше, гораздо сильнее, он выглядит как всё то, чем Эд хочет быть, и он не может оторвать взгляда. — Ты снова там, откуда начал, снова отвергнут, снова позволил тому, чего ты хочешь, от тебя ускользнуть. И я не собираюсь просто стоять и смотреть, как ты сводишь на нет всю мою тяжёлую работу. Эд скрипит зубами, отчаянно пытаясь заставить себя прекратить пялиться на эту прекрасную, искажённую версию самого себя. — Я не обязан это выслушивать. — Я не уйду. — Ну, а он — ушёл! Слова срываются с губ против его воли. Они разламываются на кусочки и вгрызаются в его кожу, пока Зверь смотрит на него в темноте, и у него не хватает сил, чтобы попытаться их остановить. — Неважно, как много ты мне дал — ты почти стоил мне Освальда. Я готов был сделать ему больно прошлой ночью. Готов был убить его из-за твоей ярости, твоей агрессии, твоей чёртовой собственнической натуры. Это не моя вина. В глазах Зверя вспыхивает опасный огонёк, посылающий статическое электричество по коже. Весь остальной мир скрыт во тьме, здесь и сейчас существует только это создание, это животное, этот монстр – — Я думал, мы уже прошли тот этап, когда считались двумя разными существами, — тёмная паутина вен злобно пульсирует на мраморной коже Зверя. — Как ты планируешь научить Освальда принимать правду о том, что он такое, если ты не можешь сделать то же самое для себя? — Я принял правду. Зверь выгибает бровь: — Неужели? Тишина становится такой плотной, что Эд едва ей не давится. Одно отражение смотрит на другое, и они пойманы в ловушку этой нескончаемой битвы, мир вокруг дрожит и распадается на куски, реальность коллапсирует в ничто — и дышать ему остаётся только темнотой, стучащей в его голове. — Кто он для тебя, Эдвард? Голос Зверя звучит тише, чем он ожидал. Шёпот льётся сквозь пустоту, мерцая секретами, ложью и правдой, которые он никогда не сможет даже попытаться расшифровать. Эд открывает рот, чтобы ответить, но голос его забирает тьма. Зверь прищуривается. На этот раз он повторяет громче, резче, сотрясая голосом кости Эда: — Кто он для тебя? Он вновь делает вдох, чтобы ответить, однако слова всё не приходят: на языке неприятной тяжестью оседает пустота неопределённости. Он ненавидит это ощущение. Эд не знает. А он терпеть не может чего-то не знать. Так что он начинает думать. Освальд — человек. Монстр. Наставник. Сообщник. Партнёр. Компаньон. Равный. Объект симпатии. Их связывает недельное знакомство — и дружба такой глубины, которая и во сне не приснится. Их отношения — всё ещё так ужасающе новы, всё ещё неловко балансируют в зачаточном состоянии, но всё же эти отношения древнее и значительнее, чем любые другие в его жизни. Он ненавидит Освальда и тоскует по нему. Желает его и презирает. Восхищается тем ужасающим монстром, которого ловит краем глаза в каждом мелькании зубов и в громоподобном рычании, — и жаждет того человеческого тепла, которое ловит в каждом прикосновении и в редком смехе. Освальд — сложный и конфликтный, парадокс, который не должен существовать. Он мёртв, холоден, сломлен — и всё же до него Эд не знал жизни, не знал настоящего огня, который может поглотить всё вокруг, никогда до него не чувствовал себя настолько целым. Освальд — это вкус красного вина и крови, пряный и кислый. Он — это запах свежевыглаженных костюмов и розовой воды, запах морской соли и лесной земли. Он — это рокот волн и скольжение металла, грохот выстрела и тишина вместо сердцебиения, которое Эд никогда не услышит. Освальд — это рука, гладящая шерсть, зубы, вонзающиеся в шею, глаза, сверкающие в его разуме и никогда его не покидающие, не отводящие взгляда, не дающие покоя. Освальд принадлежит ему. Освальд — это всё. Кто он для тебя? Эд медленно делает вдох, мысленно проклиная ограниченный, жалкий человеческий язык, и берёт себя в руки. — Он важен. Выражение лица Зверя не меняется. Воздух трещит, и Эд чувствует себя невероятно беззащитным, словно его внутренности были вывернуты наизнанку и выставлены напоказ. — Смотри, не облажайся тут, Эдвард. Эд распрямляет плечи. Приглушённое чувство гордости прокатывается по коже — словно он только что прошёл какую-то проверку. — Не облажаюсь. — Будет досадно, если мне снова придётся взять на себя управление телом… — Не смей, — он не может сдержать яда в голосе. — Я не потеряю его, как Кристен. Я отказываюсь его терять. Зверь слегка хмурится, наклонив голову набок, и Эду становится зябко под тяжестью этого нечеловеческого взгляда. — Если ты всё ещё сравниваешь его с Кристен, значит, ты его уже потерял, — шепчет он. По зеркалу пробегает рябь, темнота скрывает его на мгновение, зрение знакомо плывёт… А затем в зеркале остаётся только он сам — и никого больше. Чуть дрожа от усталости, пронзившей его тело наподобие выстрела, он добирается до комнаты. Пока он одевается, непослушными пальцами застёгивая зелёную клетчатую рубашку, приходится изо всех сил подавлять порыв ворваться обратно в ванную и разбить проклятое зеркало на кусочки. Нет смысла. Зверь с такой же лёгкостью может навещать тебя другими путями. Сменив бельё на кровати, Эд заправляет постель, гордясь тем, что он только на две минуты зарывается при этом головой в подушку, чтобы в последний раз вдохнуть запах Освальда. Было ли это из-за неожиданного столкновения с собственным альтер-эго, или, возможно, осознание того, насколько важен для него Освальд, потрясло его гораздо больше, чем он готов признать, он не уверен… Что бы ни было тому причиной, но, ожидая, когда Освальд выполнит своё обещание, Эд вдруг ловит себя на том, что открывает прикроватную тумбочку. Книги читают, грамоты не знают. Глаз нет, но видеть помогают.*** С максимальной осторожностью Эд складывает очки мисс Крингл в руках. Сейчас они кажутся такими маленькими. Такими хрупкими. Той ночью, когда он вернулся домой из полицейского департамента, мир был пропитан тьмой, и всё вокруг казалось обновлённым. Он был рад обнаружить очки мисс Крингл на своей кровати. Тогда он решил сохранить их при себе, и каким-то образом это помогло его трансформации окончательно завершиться. Эта старая признательность всё ещё теплится у него в груди, когда он думает о Кристен. В конце концов, именно благодаря ей он наконец смог осознать, кто он такой. Кем он всегда был. И всё-таки, если поразмыслить трезво, отложив в сторону все его личные чувства, эти очки следовало уничтожить в тот же вечер, как только доктор Томпкинс начала свои настойчивые расспросы несколько дней назад. Однако всепоглощающий отчаянный страх, который он испытывал в то время, не зная, можно ли Освальда спасти и захочет ли тот быть спасённым, — отнял всю его рациональность, и он даже не рассматривал вероятность попасться на убийстве Кристен. Оглядываясь назад, можно сказать, что вся его рациональность испарилась ещё в тот самый миг, когда он увидел Освальда в том фургоне. Если ты всё ещё сравниваешь его с Кристен… Угроза Зверя висит на его шее, как цепь, и его пальцы дёргаются и сжимаются непроизвольно. Он многим Кристен обязан, это так. Но она была всего лишь прологом к его настоящей истории, предисловием перед началом первой части. Она выдала ему ключи, но именно Освальд показал, что они могут открыть, провёл его дорогой тайн и сокровищ, которые эта новая жизнь могла ему пообещать. Он благодарен Кристен, но Освальд заставляет его гореть. Пусть даже Освальд и не хочет его так, как он успел себе навоображать. Сжав кулак, Эд с отстранённым интересом смотрит, как стекло ломается в руке на мелкие кусочки. Пародия на то, чем эти кусочки однажды были. Он позволяет осколкам упасть в мусорную корзину, и лёгкий стук, который они издают напоследок, отдаётся звоном в его ушах. Он медленно вдыхает через нос, чувствуя ползущий по шее холодок. — Прощайте, мисс Крингл. Он поворачивается к окну, глядя на серый моросящий дождь — слёзы Готэма медленно ползут вниз по стеклу, — и думает о том, какую ещё часть себя он мог бы уничтожить, если бы это значило, что Освальд захочет его в ответ.

////

В 6:54 Эд слышит шаги. Он тут же встаёт и идёт к двери — потому что эти шаги, эхом отдающиеся в коридоре, звучат странно, неровно, хромающе. Эд узнал бы эту походку из тысячи. Его сердце начинает биться быстрее, и, ни секунды не колеблясь, он открывает дверь. Поначалу всё, что Эд может видеть — это одного-единственного человека перед ним, всё ещё одетого в костюм с прошлой ночи, сейчас слегка помятый. Волосы его прилипли ко лбу из-за дождя. Эд смотрит в эти ледяные синие глаза — и головокружительное облегчение накрывает его по самую макушку. Ты вернулся ты сдержал обещание ты не ушёл ты не оставил меня ты вернулся ты вернулся спасибо спасибо спасибо – — Гейб, положи его на кровать. У него замирает сердце. Его зрение проясняется, и он наконец видит стоящего за Освальдом огромного мужчину в кожаном пиджаке, с выставленной напоказ кобурой на бедре. Через плечо у него перекинуто тело. В данный момент Эд не уверен, живое оно или мёртвое. Освальд отводит взгляд, и в стальной глубине его глаз Эд видит, как между ними мгновенно опускается непроницаемая стена. Он проходит мимо него в квартиру, задев его плечом, и Эд вынужден отступить в сторону. Прежде, чем Эд успевает это как следует обдумать, человек в кожаном пиджаке уже заходит следом и, сняв тело со спины, кладёт его на… Ох, не может этого быть. Джима Гордона кладут на его кровать. Джима чёртова Гордона. — Его пульс в порядке, босс, — сообщает амбал ворчливо. — Он немного потрёпан, но переживёт. Эд сжимает кулаки, не в силах отвести взгляд от Джима Гордона, лежащего в его постели, на том же самом месте, где всего несколько часов назад лежал Освальд. Его запах перекроет запах Освальда, и каждая секунда, проведённая Гордоном на этой кровати, будет неизбежно истончать последнюю ниточку, связывающую Эда с самым важным человеком в мире; и какого чёрта Освальд делает, с чего он вообще взял, что может просто принести его сюда, вернуться с другими, когда они должны быть только вдвоём – — Положи ему под голову подушку. Попробуем свести к минимуму возможные травмы. Освальд проходится оценивающим взглядом по всей длине тела Джима, чуть наклонив голову — точно так же он выглядел, когда оценивал состояние здоровья Эда. Бегло взглянув на ботинки Джима, Эд с долей упрёка замечает, что те грязные. А ведь он только что постелил всё чистое. — Мистер Пингвин, — отрывисто произносит он, захлопывая дверь. Замок сломан ещё с прошлой ночи, когда он сорвал его второпях. Освальд с будничной непринуждённостью поворачивается к нему — как будто он успел забыть о том, что Эд всё ещё здесь. Одна только мысль об этом приводит его в ярость. Почему ты смотришь на меня так, как будто я пустое место? — Да, Эд? Эд до боли сцепляет руки за спиной, не уверенный в том, что иначе сможет вовремя остановиться, чтобы не удушить детектива Гордона прямо на месте. — Не будете ли вы так любезны объяснить, что здесь происходит? Только чудом он не выплёвывает эти слова, а аккуратно скрывает своё кипящее возмущение под слоем вежливого замешательства. Другой человек — Освальд назвал его Гейб — бросает на них любопытный взгляд. Пот, собирающийся на его морщинистом лбу, буквально кричит о том, что он человек. И, вероятно, именно поэтому он так быстро переключает своё внимание на пребывающего без сознания детектива — очевидно, заключив, что Эд не является достаточной угрозой. О, глупые создания, как сильно вы порой заблуждаетесь… Освальд опасно сощуривается, но больше никак не реагирует на этот выпад. — Гейб прошлой ночью связался со мной насчёт местонахождения Галавана. Должно быть, Освальд каким-то образом передал ему этот адрес. Думать об этом не слишком приятно: он, конечно, знал, что Освальд живёт у него в квартире только временно, но это — только очередное болезненное напоминание об этом факте. Затем другая мысль вдруг вымораживает его насквозь. Прошлой ночью… Всё это было только отвлечением внимания, чтобы Освальд мог ускользнуть? Всё это было только кульминацией одной долгой и продуманной стратегии по усыплению его бдительности в знаменитой манере? Неужели это не значило для него ровным счётом ничего? Эд резко выпрямляется, и Освальд — уловив, верно, перемену в выражении его лица, — едва заметно напрягается. — И как это связано с тем, что детектив Гордон находится в данный момент в моей квартире? — слова падают легко и отчётливо, но открытой агрессии в них пока нет. Пока нет, во всяком случае. Освальд смотрит на бессознательного Гордона, на мгновение задержавшись на нём взглядом, прежде чем ответить. — Мы опоздали, чтобы найти Галавана, но успели найти Джима — прямо перед его казнью. Ему невероятно повезло. Эд нюхает воздух — и внезапно переполняется отвращением, обнаружив, что запах Джима витает не только в квартире, но и вокруг Освальда. Очень слабый, однако всё ещё заметный. — Вы спасли ему жизнь? — ему кажется, будто у него вынули все внутренности и выбросили их за ненадобностью. — В это так трудно поверить, друг? В его тоне кроется предупреждение, почти укоряющее, но от последнего сказанного им слова в крови Эда ураганом проносится гнев. Как будто прошлой недели не было вовсе, как будто кто-то стёр её начисто, и Эд не может сдержать страх, не может не думать, что это всё было одним большим обманом, что Освальд манипулировал им с самого начала, и это приводит его в ужас. Не в силах сдержаться, Эд делает шаг вперёд — и оба гостя в комнате разом напрягаются. — И ты решил, что стоит привести его сюда?! — взрывается он, чувствуя, как страх и ярость головокружительной смесью наполняют лёгкие. Вновь опасно прищурившись, Освальд вскидывает голову. Он так не похож сейчас на того человека, которого Эд выхаживал всю прошлую неделю. В его лице читается абсолютная неприступность, в малейшем изгибе его губ выражается власть, требующая полного подчинения и внимания. Надежда, ещё недавно тлевшая, оказывается задушена на корню, и он не может вынести этого, не может понять, почему Освальд просто не объяснит ему, какого чёрта происходит – — Ты стоишь слишком близко. Слова жалят, как пощёчина. На мгновение Эд забывает, как дышать: в этом предупреждении содержится весьма продуманное оскорбление, призванное заставить его вернуться к той роли, которую он играл во время их первой встречи несколько месяцев назад. Что ж, к дьяволу это. — На самом деле, нет, — цедит он сквозь зубы. По скулам у него ходят желваки. Он едва может подавить инстинктивную ярость, которую вся эта ситуация в нём вызывает. Ярость, которую вызывает пренебрежение Освальда. Взгляд Освальда неуловимо меняется. Такой же гнев вспыхивает в его похожих на грозовые бури глазах, ничуть не уступая гневу Эда. Молчание бьётся между ними в ритме его сердцебиения, и он ждёт неизбежного ответа на брошенный им вызов. Ба-думм. Ба-думм. Ба-думм… — Гейб, оставь нас на минуту. Эд даже не смотрит на то, как уходит Пингвинов прихвостень. Его внимание полностью сосредоточено на Освальде — на единственном человеке, который имеет значение, единственном человеке, который для него важен, на единственном, кто его по-настоящему волнует… Дверь закрывается со щелчком, и Освальд поворачивается к нему с горящими глазами. — Никогда не перечь мне перед моими подчинёнными, — выплёвывает он, почти рыча. — Я убивал людей за меньшее. Ты не можешь подрывать мой авторитет!.. — Я не один из твоих «подчинённых», которым ты можешь раздавать приказы направо и налево! — огрызается Эд в ответ тихо. В почти пустой теперь комнате он внезапно вспоминает о присутствии Джима Гордона, который, насколько он знает, вполне может притворяться спящим — и потому понижает голос. — Ты не можешь просто бросить меня, когда тебе этого захочется, а потом провальсировать обратно с Джимом Гордоном!.. — Я, чёрт побери, могу всё, что захочу! Освальд в бешенстве, Эд чувствует это. Каждый феромон в его теле призывает к столкновению, и он делает к нему ещё один шаг, выпрямившись во весь рост. Эда это не впечатляет. В его венах гудит адреналин, и мысленно он возвращается к той первой ночи, к рукам Освальда, сжимающимся вокруг его шеи, к тому, как его ногти вонзались в кожу, пока он пытался убить его. Ну, рискни, Освальд. Попробуй, рискни… — Ты можешь обращаться с другими своими шестёрками, как с послушными псами, — слово оставляет гадостный привкус на языке, — но ты не можешь поступать так со мной. Мгновение Освальд смотрит на него, не мигая. Затем кривит губы в жестокой усмешке. — Если ты думаешь, что прошлая ночь даёт тебе какие-то особые привилегии… Эд хмыкает. — Очевидно, нет, — он ловит себя на том, что точно такая же усмешка зеркально появляется и на его лице. — Ты выразил свои чувства весьма однозначно. Это всё был обман, не так ли, всё это было извращённой, мастерски проведённой манипуляцией — пробраться мне под кожу, только чтобы разорвать меня изнутри ради собственного развлечения, и уйти, как только тебе захочется? Ну, так я этого не позволю, я не позволю так со мной обращаться, ты не можешь поступать со мной так – — Тогда ты знаешь, что я не обязан перед тобой отчитываться. И мысли Эда тут же возвращаются к прошлой ночи: к тому моменту, когда Освальд произнёс те же самые слова, прижатый к кухонной стойке, всего за несколько секунд до того, как Эд узнал его на вкус. Это посылает волну яростного, мучительного жара по его телу, и Эд ненавидит тот факт, что даже сейчас, ссорясь с ним, он всё ещё хочет этого человека так сильно. Смени тактику. Не дай ему знать. Он не должен знать он не должен знать не должен – — Я знал, что тебя заботит только месть Галавану, но даже тогда я думал, что ты умнее этого, — зрачки Освальда расширяются от злости, когда слова Эда ножом вспарывают всё уменьшающееся между ними пространство. — Спасти детективу жизнь, принести его сюда… — Джим тоже хочет убить Галавана, — огрызается Освальд в ответ. Голос его похож на острые каменные осколки, режущие с каждым слогом всё глубже. — У него есть информация. Он мне нужен. — Он тебе не нужен. Тебе никто не нужен, — рычит Эд — и с удивлением обнаруживает, что его слова сейчас пропитаны горечью, а отнюдь не гневом. Тебе не нужен даже я. Что-то мелькает в глазах Освальда — слишком быстро, чтобы он успел это распознать. — Галаван умрёт сегодня ночью. И, нравится тебе это или нет, Джим Гордон — союзник огромной ценности в этом деле. Его присутствие здесь стоит того, чтобы рискнуть. Эд шагает вперёд, вновь оказываясь к Освальду слишком близко — его запах мгновенно заполняет лёгкие, заставляя его задыхаться. Они подошли так близко к точке невозврата, к тому, чтобы пересечь линию, за которую они никогда прежде не осмеливались заходить, они балансируют на краю обрыва, в одном шаге от того, чтобы броситься в бездну вниз головой. Пожалуйста, Освальд, я просто хочу, чтобы ты понял, почему ты не понимаешь, почему ты не слушаешь, почему ты не хочешь меня… — Почему ты просто не используешь меня? Глаза Освальда распахиваются от удивления, прежде чем снова потемнеть от злости. — Это не… Эд не собирается слушать его отговорки, не собирается и дальше терпеть его игнорирование: — Я сильнее, быстрее, умнее. Я бы застал Галавана врасплох там, где он ожидает встретить Гордона. Я ценный ресурс, в то время как он — всего лишь ненадёжный временный фактор. — Ты понятия не имеешь, о чём просишь. Почему мы не можем быть в этом вместе, Освальд, хотя бы в этом, почему ты не позволяешь нам быть равными, почему твоя упрямая гордость встаёт между нами, почему ты не можешь понять, что мы созданы друг для друга, почему… — Просто позволь мне помочь!.. — Нет. Решение окончательное, и где-то внутри Эда ревущий торнадо выходит из-под контроля. — Почему?! И тогда не выдерживает уже Освальд: — Потому что, Эд, я не собираюсь рисковать раскрытием твоей личности одновременно и полиции, и человеку, который убил мою мать! Галаван и без того забрал у меня слишком много, и я не собираюсь потерять из-за него ещё и тебя. Джима можно будет легко пустить в расход при случае. Тебя, мой друг, абсолютно точно нет. Слова выстреливают у него изо рта, словно пули по дереву. Эду вдруг кажется, что пол уходит у него из-под ног, и он падает, падает так быстро, что вот-вот столкнётся с землёй. Освальд не хочет, чтобы я пострадал. Освальд не думает, что меня можно кем-то заменить. Освальд не хочет меня терять… — Вот твоё «почему», — Освальд выглядит запыхавшимся, и звучит эта последняя реплика довольно неубедительно. Эд в возмущении открывает рот и слишком долго не может его закрыть. Его сердце бешено колотится об рёбра, и его слишком быстро затягивает в воронку собственных мыслей, чтобы он мог в них разобраться. Ему так многое нужно сказать. Так многое, что он даже не знает, с чего начать. Он открывает рот, не имея ни малейшего понятия, что именно собирается сорваться с его губ, когда… Джим приглушённо, тихо стонет себе под нос. Они оба синхронно поворачивают голову к кровати, впиваясь взглядом в едва заметно пошевелившееся тело Джеймса Гордона на ней. Кажется, как будто весь мир задерживает дыхание, пока они ждут, ждут, что он очнётся и увидит их, и тогда Эд потеряет последнюю возможность сказать всё то, что ему необходимо сказать, прежде чем всё это закончится. Но — ничего. Джим всё так же пребывает без сознания и лежит всё так же неподвижно. Эд выдыхает. Переводя взгляд обратно на Освальда. Когда они встречаются глазами, то одновременно осознают вдруг, как близко сейчас стоят, и как легко было бы просто наклониться вперёд, позволить гравитации сделать её работу и… Освальд делает шаг назад, и внутренности Эда пронзает болью. Он смотрит, как тот большим и указательным пальцем массирует виски; запах злости утекает из Освальда прочь, как яд из раны. Следя за движениями его руки, Эд замечает то, что упустил из виду раньше, когда увидел сегодня Освальда впервые: на костяшках пальцев у него запеклась кровь. И он узнаёт этот запах… Джим. Его дыхание снова сбивается с ритма. Освальд… бил Джима? Зачем бы ему это делать? — Ты — единственная причина, почему я всё ещё стою здесь, — говорит Освальд тихо, почти просяще, будто из него выбили всю агрессию, — и почему я вообще имею возможность осуществить свою месть. Я не хочу ссориться с тобой из-за этого. Ни из-за чего не хочу. Пожалуйста. Освальд смотрит на него, и Эд поражён тем, насколько уязвимым тот выглядит. Он, возможно, даже не осознаёт этого, но он демонстрирует ему горло, как символ полного доверия. Это ужасно. И всё же — даже этого недостаточно, чтобы успокоить бьющуюся в его груди панику. Его разум всё ещё варится в огне этих злых, горьких, болезненных мыслей, ходящих по кругу, потому что — если ты думаешь обо мне вот так, то почему тогда оттолкнул? — Прошу прощения, я отойду ненадолго. Затылком он чувствует на себе пронзительный взгляд Освальда. Отдалённо слышит звук открывающейся двери и шёпот: — Гейб, присмотри за Гордоном, — но игнорирует его и продолжает идти. Он скрывается за дверью ванной, чувствуя, как трясутся руки. Ему нужно немного побыть одному. Он не может ясно мыслить со всей этой гонкой эмоций внутри, затмевающей рассудок и упрощающей всё до животной ярости, страха и желания. Ему нужно подумать обо всём этом как следует, проклятье. Как это унизительно — ревновать к человеку. К Джиму Гордону. Насколько жалким ты можешь быть? Оперевшись ладонями о раковину, он смотрит на своё отражение в зеркале, призывая Зверя прийти и попробовать его подразнить в такой момент. Но там никого нет. Только он сам. Он слышит, как открывается дверь. Оставь меня в покое хотя бы на одну минуту, Освальд. Он зажмуривается и решает на него не смотреть. Напоминает себе, что нужно дышать. — Эд, ты… — Освальд ненадолго замолкает. Вся враждебность и агрессия покинули его — на смену им пришла странная робость. Но Эд так на него и не смотрит. — Ты в порядке? — Всё чудесно. — Я про… — Освальд сглатывает, и Эд, кажется, никогда раньше не слышал в его голосе такой неуверенности. — Про то, когда ты вернулся… Ты был ранен, и… — Я в порядке. Маленькая тёмная фигура на границе его поля зрения чуть заметно съёживается. — Нам нужно поговорить о вчерашней ночи. Прежде чем… прежде чем у нас закончится время. У Эда и близко не достаточно силы воли сейчас, чтобы сдержать рвущийся наружу рык. Что-то в его груди болезненно сжимается от того, как Освальд едва уловимо дёргается от этого звука. — Ты хочешь говорить. Тогда говори. — Я-я хотел извиниться, — удивление неприятным горячим комком сворачивается у Эда внутри, и он, открыв рот, наконец поворачивается, чтобы взглянуть на этого невозможного, невероятного человека. — Я слишком бесцеремонно обошёлся вчера с твоей свободой воли, я зашёл слишком далеко, я почти… — Освальд запинается на мгновение. — Не так я должен был отплатить тебе за всё, что ты для меня сделал. И эти глупые попытки перекричать друг друга тоже никуда не годятся. Он не верит своим ушам. — Ты — ты извиняешься? Освальд наклоняет голову: — Да. Этого не должно было случиться. К горлу Эда подступает тошнота. — Ясно. Освальд выглядит так, как будто ему ужасно неловко. — Что ж, ладно. Я рад, что ты в порядке, Эд. Если бы ты пострадал прошлой ночью из-за моего эгоизма… — на мгновение он яростно зажмуривается, сжав руки в кулаки. — Я сожалею. И это всё, что я могу сказать. Он поворачивается, чтобы уйти, и каждая клеточка Эда кричит: не уходи, не уходи только не снова нет нет нет нетнетнет — Значит, ты не хотел этого? Освальд замирает. Эд видит, как напрягаются мышцы его шеи. — Я хотел, — голос Освальда легче шёпота, — так сильно. И вот почему я ни в коем случае не должен был… проецировать свои желания на тебя. Эд с почти неестественной скоростью резко поворачивает к нему голову. Что? — Ты думаешь, это были не мои собственные чувства? Освальд озадаченно моргает, едва заметно сгорбившись — словно в попытке защититься. — Как они могли быть твоими? Я… — он кривится в гримасе и продолжает ядовито: — Я заставлял тебя, контролировал тебя. Я не могу винить тебя за то, что теперь ты меня ненавидишь. Освальд думает, что я его ненавижу. Эда вдруг охватывает безумное желание рассмеяться. Наконец кусочки пазла складываются воедино в его разуме, и внезапно он понимает, какого чёрта произошло прошлой ночью. Почему Освальд был так напуган. Почему вёл себя так отчуждённо, когда вернулся в квартиру этим утром. Это не было признаком апатии или безразличия. Это было признаком вины. — Ты оттолкнул меня, — шепчет Эд. Этот факт всё ещё причиняет ему глубокую боль. Освальд сглатывает, стыдливо опустив взгляд. — Я не должен был позволять этому зайти так далеко, — он сжимает кулаки. Между словами у него возникают напряжённые паузы, словно он не может правильно их подобрать. — Всё случилось так быстро: костюм, алкоголь, музыка… В прошлом году я даже представить себе не мог, что я когда-нибудь… что я вообще могу… Но с тобой мне стало так — так тепло, впервые за долгое время, и я… я не смог… Низ живота мгновенно охватывает жаром, как только Эд вдруг понимает: у Освальда никого не было. В этой его новой жизни Эд — единственный, кто касался Освальда вот так. Единственный, кто заставил Освальда хотеть, чтобы к нему так прикасались. Он рвано вдыхает, ощущая, как жажда обладания заполняет всё его тело, и это пьянит сильнее, чем любой наркотик в мире. Освальд принадлежит ему. — Я потерял контроль, и это напугало меня, Эд. Я не мог… я должен был это прекратить. Прежде, чем я позволю себе зайти ещё дальше. Так, ладно. Всё хорошо в меру. Эд выпрямляется, готовый сражаться за это — яростнее, чем он сражался за что-либо в жизни. — Мистер Пингвин, думаю, вы должны знать, что это я спровоцировал вас. В голубых глазах Освальда, глядящих на него, читается странная недоверчивость. — Это ничего не меняет… — Нет, меняет, — Эд делает шаг вперёд, замечая, как Освальд при этом немедленно шагает назад, к двери. Это пробуждает в нём почти охотничий азарт. — Я заставил тебя использовать на мне своё влияние. Рот Освальда беззвучно открывается и закрывается несколько раз, как будто он слишком шокирован, чтобы сказать хоть что-то. Когда он наконец заговаривает, голос его переполнен отвращением: — Эд, я заставил тебя встать на колени. — И мне это понравилось, — припечатывает он в ответ. Между ними повисает тяжёлая, плотная тишина. Освальд не может отвести от него взгляда, и глаза у него — тёмные и дикие. С каждой секундой они становятся всё ближе к пробуждению Джима — к тому моменту, после которого всё будет происходить очень быстро. Эду нужно сделать свой ход. Сейчас же. — Ты отнял мою свободу воли в тот самый миг, когда я впервые тебя увидел, — произносит он низким, напряжённым голосом. — Я не хотел чувствовать ничего подобного, Освальд, но всё-таки чувствую. Я не могу с этим бороться — не больше, чем я могу бороться с самим собой. И, для протокола — я совершенно точно тебя не ненавижу. Тот как будто всё ещё сомневается: — Но… — Ты влияешь на меня сейчас? Эд делает ещё один шаг, воздух между ними начинает гудеть от электричества, как прошлой ночью. Они стоят так близко, так мучительно близко… — Нет, — шепчет Освальд хрипло. — Тогда позволь мне выразиться яснее, — Эд медленно выдыхает. — Как ты мог подумать, что я тебя не хочу? И затем Эд наклоняется вперёд, сдаваясь всем телом на волю этого магнетического притяжения, окружающего Освальда — и весь остальной мир обрушивается в забвение. Наконец-то. Наконец-то. Чувство невероятной естественности происходящего вновь прорезается сквозь ураган его мыслей, как и вчера ночью, и Эд теряет себя, теряет себя полностью и безвозвратно, и он тонет, и он свободен. Поцелуй нисколько не осторожен. В то же мгновение, как губы Эда находят губы Освальда, кажется, что всё сопротивление того покидает, и его рот открывается навстречу — так правильно, так хорошо. Эд рычит. Внезапное отчаяние охватывает его, стоит ему вспомнить, что у них нет времени, он не может позволить этому длиться, когда каждая секунда бесценна и ускользает, ускользает от него сквозь пальцы. Оторвавшись от его рта, Эд наклоняет голову, вжавшись носом в чужую шею, и целует его Адамово яблоко, целует горло, место, где должен бы биться под кожей пульс — исключительно под прикосновением Эда, и никого больше. — Ты оттолкнул меня, Освальд, — он задыхается, его голос дрожит, слова насквозь истекают болью, — как ты мог поступить так со мной? — Мне… мне жаль, — Освальд хватает ртом воздух, вцепившись в его спину и комкая в пальцах рубашку. Этого недостаточно. Эд снова рычит — звук выходит хищным и неприятным. На коже Освальда оседает его горячее дыхание, и отчаянье накрывает его с головой: секундная стрелка грохочет в его разуме, как отбойный молоток. Он беспорядочно и торопливо трогает Освальда везде, где может достать, пытаясь на ощупь составить карту его тела — начиная с шеи, плеч, груди, живота, — и всё это время он целует, и лижет, и посасывает чужую кожу всюду, куда только дотягивается ртом. — Эд… Краем сознания он слышит голос Освальда, но будто бы откуда-то издалека. Ничто больше не имеет значения сейчас, ничто. Он издаёт нетерпеливый стон, непослушными пальцами расстёгивая пуговицы на его рубашке, одну за другой — его разум будто бежит впереди самого себя. Освальд чуть дёргается под его прикосновениями. Под его кожей бьётся животная потребность втереть свой запах в Освальда, уничтожить все следы Джима, немедленно утвердить Освальда своим. — Эд… Мне нужно это, я так долго этого ждал, так боюсь потерять это, Освальд, пожалуйста ты не понимаешь ты не знаешь каково это быть таким напуганным таким голодным таким одиноким – Бум. Когда мир прекращает своё вращение, Эд вдруг обнаруживает себя прижатым спиной к чему-то твёрдому и глядящим в тёмные, пылающие глаза напротив. Подождите-ка. Разве это не он прижимал Освальда к стене секунду назад? — Эд, — в единственный слог Освальд вкладывает столько глубины и эмоций, что это разом заставляет Эда остановиться. Он возвращается в настоящее, словно бы по щелчку пальцев, и это ужасное тиканье в его мозгу начинает затихать. — Я знаю, ладно? Я знаю. Просто… притормози немного. Эд судорожно вбирает в лёгкие воздух. Освальд удерживает его запястья, с силой пригвоздив их к стене. — Хорошо, — он делает ещё один вдох. Освальд молча продолжает на него смотреть — его расширенные зрачки становятся совсем чёрными. Смотрит очень внимательно. Эда пробирает дрожь от мысли, что Освальд может разобрать его на части силой одного только взгляда. И затем, спустя, долгое, бесконечно долгое время Освальд, похоже, оказывается удовлетворён увиденным — и наконец целует его снова, одновременно наклоняя Эда к себе и подтягиваясь ближе сам. Эд снова вспоминает о спешке, об этом барабанном бое в голове, но на этот раз он не даёт этому тиканью взять над собой верх. Освальд целует его с таким же точно отчаяньем, какое испытывает он сам — только у отчаянья Освальда почему-то неуловимо другой вкус. Хотел бы он понять, почему. Освальд гораздо холоднее его, резкий контраст температур продолжает удивлять его каждый раз, как в первый, и он невольно вздрагивает, когда эти ледяные пальцы ложатся ему на талию. Ни Эд, ни Освальд, похоже, не имеют в этом особого опыта, однако ни один из них этого так и не замечает. Инстинкт берёт своё, пока поцелуй всё длится, и длится, и длится, пьянящий, открытый, обжигающий; и Эду действительно нужно глотнуть немного воздуха, но Освальд его не отпускает. Он хочет снова запутаться пальцами в этих волосах, хочет почувствовать, как тот подаётся навстречу под его прикосновениями, вот только — эти пальцы сдавливают его, словно тисками. А потому он отстраняется только тогда, когда уже не остаётся другого выбора. Лёгкие его горят. — Ты жульничаешь, — с трудом выдавливает он. Освальд ловит его дрожащие вдохи и глотает его выдохи, будто свои собственные. — Только так и можно победить, — Освальд ухмыляется, касаясь языком уголка его рта. — Кроме того, должны же у живого мертвеца быть хоть какие-нибудь преимущества, верно? Эд стонет. Ногти Освальда мучительно царапают кожу над венами. Нечестно. — Я так многое хочу тебе сказать. Освальд смотрит на него одно долгое мгновение. Затем медленно высвобождает его руки. — Тогда скажи это. Эд бросает на него опасливый взгляд, напрягшись в ожидании какого-то движения, которое Освальд собирается сделать… Но он не делает ничего. Просто всё так же смотрит на него широко открытыми глазами, такими тёмными в резком свете ванной. Эд понимает: ему позволяют взять инициативу на себя. Освальд должен знать, что это исходит от Эда, не от него самого. Ему всё ещё требуется подтверждение того, что это — их общий выбор. Что ж. Это он может. «Я не могу потерять всё это», говорит Эд, пропуская сквозь пальцы его волосы и наслаждаясь тихими звуками, зарождающимися в горле Освальда — он бы не услышал их, если бы не его болезненно острый слух. Это признак того, что Освальд не полностью владеет собой, и Эд может сломать этот железный самоконтроль, довлеющий над ним в течение всей жизни. Мысль об этом заставляет его удвоить усердия. «Я не знаю, чувствуешь ли ты то же самое, но тебе так легко удалось меня разгадать», говорит он, досадуя на разницу в росте. Пользуясь элементом неожиданности, он быстро поднимает Освальда, подхватив за бёдра, и отрывает его от пола. Испуганный вскрик «Эд!», срывающийся у того против воли — возможно, лучший звук, который он когда-либо слышал. И то, как Освальд инстинктивно вцепляется в него руками, впиваясь пальцами в кожу так, что там — он уверен — завтра будут синяки, с лихвой вознаграждает все потраченные усилия. Освальд на удивление лёгкий — или, быть может, Эд просто не совсем ещё привык к своей силе. Как бы там ни было, он идёт с Освальдом на руках, чтобы усадить его на стойку раковины, следя за тем, чтобы не повредить его травмированную ногу. Он позволяет себе быстро улыбнуться — мимолётно сверкают зубы. Вот так. Гораздо лучше. Затем нетерпеливо его целует. «Это нечестно. Как ты можешь разбирать меня по кусочкам с такой лёгкостью, но не брать меня при этом с собой?», говорит он, а потом оттягивает его нижнюю губу зубами. Освальд вздрагивает, и его чудовищно острые зубы прокусывают губу Эда — похоже, без его на то желания. Новый вкус и запах железа становятся частью прекрасной смеси феромонов между ними, и левой ногой Освальд обхватывает его за бёдра, притягивая его ближе, ещё ближе. Эд хватает ртом воздух, и ему приходится отстраниться — его сердце внезапно бьётся в ушах слишком громко. Он пытается отдышаться. — Я не… не знал, что ты можешь — можешь заставить меня чувствовать вот так, — произносит он неразборчиво, запинаясь. Глаза Освальда наполняются странным блеском, а уголки губ изгибаются в усмешке. Рот у него — алый от крови. — Значит, ты не чувствовал этого с мисс Крингл? Эд издаёт смешок, задыхаясь, и целует кончик его уха. — Если бы чувствовал, Зверь бы её не убил. Освальд вдруг замирает под его руками, и Эд тут же напрягается, испугавшись, что сделал что-то не так (снова), и Освальд сейчас оттолкнёт его прочь, как тогда. Он не может сделать это снова, только не снова, он не сможет этого вынести… — Я никогда не спрашивал… Как именно ты убил её? Голос Освальда такой тихий, что Эд поначалу сомневается, правильно ли его услышал. — Прошу прощения? Освальд моргает, и в его тёмных глазах вспыхивает что-то неясное. — Ты застрелил её? Заколол ножом? Столкнул с лестницы? — он облизывает губы. — Это простой вопрос. Эд сглатывает. Ему вдруг становится тревожно. Зачем Освальду непременно нужно это узнать? Почему сейчас? — Я… — он пытается выровнять дыхание, чтобы успокоиться. — Я задушил её. Освальд едва уловимо сощуривается — и Эд наконец распознаёт, что за эмоция плещется в глубине его глаз. Это жадность. Глубокая, расчётливая жадность. — К чему это т… Он прерывается на полуслове, ощутив, как пальцы Освальда накрывают его собственные. Освальд тянет его руку вверх, кладёт её себе на горло — и внезапно Эд понимает. Распахнув от удивления глаза и слыша, как грохочет в груди сердце, он судорожно, обессиленно выдыхает. — Продолжай, — шепчет Освальд, сжимая его руку крепче. Эд пытается заговорить, но у него словно украли голос. — Ты не можешь навредить мне, — в нетерпении Освальд говорит громче. — Я не дышу. Ты не можешь меня убить. — Освальд… — Я хочу, чтобы ты видел перед собой меня, а не её. Похоже, мы оба — те ещё собственники… Эд проводит языком по пересохшим губам, заворожённо глядя на свою руку, сомкнувшуюся вокруг горла Освальда (которое просто идеально ложится в ладонь, замечает он отстранённо). Воспоминание о лице Кристен, о том, как из неё уходила жизнь, оставляет в разуме след, подобно удару кнута. Его рука, касающаяся холодной кожи Освальда, чуть дрожит. — Сделай это, Эд, — Освальд медленно отпускает его руку. — Ради меня. Эд дышит через нос — и медленно начинает увеличивать давление. Освальд едва заметно кивает в знак одобрения: тёмный свет танцует в его глазах. В жилах мгновенно вспыхивает животный огонь. Эд почти наяву слышит сейчас слова, которые говорил Кристен той ночью. «Я бы никогда не причинил тебе боль. Мне пришлось убить его, потому что он тебя ударил». Освальд шипит, когда он сдавливает его горло сильнее, но так и не отстраняется. Эд ждёт. Ждёт, что тот начнёт сопротивляться, попытается дать отпор, попытается сбежать, как попыталась тогда Кристен, как попытался сам Освальд прошлой ночью, но ничего не происходит. Его дыхание становится тяжелее, когда он осознаёт, что Освальд позволяет ему делать это. Что он не собирается его останавливать. «Ты понимаешь? Я сделал это ради тебя». Жар, заполняющий его вены столь внезапно и интенсивно, сравним по силе с тем, как если бы его сбил на дороге грузовик. Сомнения и неуверенность в нём трещат по швам, как кости. Эд наклоняется вперёд — и резко, жёстко его целует. Освальд стонет. Другой рукой Эд тянет его за волосы, царапает ногтями кожу на голове, и Освальд отвечает на поцелуй, почти виновато зализывая след от недавнего укуса. Он не прерывает поцелуй даже тогда, когда Эд сжимает пальцы на горле так сильно, что уже не уверен, сможет ли теперь остановиться, и его тело изнывает от желания, и откуда только Освальд так хорошо знает, что ему нужно, когда он сам никогда этого не понимал, не видел, не знал… «Я обещаю, я больше никогда не сделаю тебе больно. Я люблю тебя. Я любил тебя с того самого момента, как увидел…» И затем всего становится слишком много. Освальд издаёт какой-то надломленный, задушенный звук, когда Эд наконец отдёргивает руку прочь, тяжело дыша. Отстранённо он понимает, что не сделал ни вдоха за всё то время, пока всерьёз душил Освальда. Он чувствует себя так, как будто душили его самого: кажется, он может даже ощутить горящие следы чужих пальцев на своей шее. Он быстро поднимает взгляд, хорошо помня тот ужасный, ужасный момент, когда он впервые осознал, что глаза Кристен были пустыми, тусклыми и мёртвыми — тот момент, когда вся его жизнь разбилась пополам, и часть его умерла вместе с ней. Но, моргая от чересчур яркого света, он видит, что глаза Освальда — какие угодно, только не мёртвые. — Это было… ты в порядке? Эд едва может это выговорить: его сердце бьётся слишком быстро. Зрачки Освальда расширены почти неестественно — они затмевают собой всю радужку. Прямо сейчас Эд невероятно благодарен за то, что может опереться на стойку раковины: ноги его не держат. Освальд с усилием сглатывает — и медленно кивает. — Спасибо, — выдыхает Эд благодарно. Ладонью он бездумно гладит Освальда по бедру — почти успокаивающим жестом. Пытаясь отдышаться, Эд пользуется моментом, чтобы оценить по достоинству, насколько потрёпанным Освальд выглядит. Тщательно уложенные волосы и обычно такой аккуратный костюм, которые являются неотъемлемой частью образа Пингвина, сейчас пребывают в полнейшем беспорядке. И выражение его лица — абсолютно открытое и уязвимое, и у Эда голова кругом идёт от осознания: он может заставить Освальда выглядеть вот так только потому, что тот ему позволяет. Но как много ты позволишь мне на самом деле? — Что ты хочешь, чтобы я сделал, Освальд? — спрашивает он тихо, но никакой кротости в его тоне нет и в помине. Освальд слегка морщит лоб в замешательстве. Повторяя его недавнее движение, Эд мягко берёт его ледяную руку в свою и кладёт её на собственную шею, чуть запрокинув голову. Темнота в глазах Освальда становится глубже, и он неуловимым касанием проводит пальцами вдоль сонной артерии и по двум идентичным шрамам от зубов, которые, как Эду кажется, никогда полностью не заживут. — Ты хочешь этого?.. — и затем он ведёт руку Освальда вниз, вниз, вниз, под свою рубашку, и проводит его большим пальцем по своей коже, точно над краем нижнего белья. — Или этого? Низкий стон зарождается у Освальда в груди, полный такого бессильного отчаянья, что мир вокруг них на мгновение застывает. — Всего, — говорит Освальд сокрушённо, и его хриплый голос, как и внешний вид, демонстрируют его полное поражение. Эда пробирает дрожь. Чужие пальцы у него в волосах сжимаются в кулак, и слова слетают с губ уже едва слышно: — Эд, я хочу всего. Эд не может дышать. — Возьми всё, что захочешь. Оно твоё. Он встречается с ним взглядом, и в мире вдруг не остаётся ничего, кроме них двоих,— ничего, что имело бы хоть малейшее значение. Он мог бы остаться здесь навсегда, прожить так остаток жизни, видя перед собой одного только Освальда, такого раскрытого, такого уязвимого, такого отчаянного, такого голодного, такого всего. — Всё твоё. Воздух между ними дрожит, и Эд знает: вон оно, вот тот момент, когда они бросятся за грань с обрыва, и тьма поглотит их, пока они будут тонуть друг в друге, и остался всего один шаг, всего лишь – — Босс! Он просыпается! В течение одной невероятно долгой секунды они неотрывно смотрят друг на друга, застыв на месте. Голос Гейба звучит чуть приглушённо из-за стены, но достаточно чётко. — Босс? Эд сглатывает, и ему кажется, что всё его тело сотрясается одновременно с ударами сердца. Повисает почти физически ощутимая тишина, и он ждёт, ждёт, ждёт… — Выруби его. Голос Освальда звенит так отчётливо и ясно, должно быть, легко слышный даже в соседней комнате. От изумления Эд едва не давится воздухом. Следует пауза. Затем Гейб осторожно уточняет: — Вы увере… — Да. Освальд не прерывает зрительного контакта с Эдом ни на секунду. Они слышат глухой удар, за которым наступает мгновение тишины, и ворчливый ответ: — Сделано, босс. Всё, что Эд может в данный момент — это неверяще уставиться на Освальда. С шипением выпускает сквозь зубы воздух, чувствуя себя до абсурдного отчаявшимся. Потом закрывает глаза и прислоняется ко лбу Освальда своим. — Мне серьёзно хочется убить его прямо сейчас. Освальд слегка вздыхает. На краткое, мимолётное мгновение Эду кажется, что сейчас Освальд продолжит с того места, где они остановились, что эти мягкие холодные пальцы продолжат свой спуск… Но нет: чары уже разрушены. В их маленькое убежище вторгся реальный мир, который теперь заново заполняет всё вокруг. Слишком поздно… Освальд убирает руку, и Эд чувствует кожей холод в том месте, где тот касался его только что. — Я не соврал, когда говорил, что он мне нужен. Что ж, если ты не собираешься продолжать, то я, по крайней мере, могу заставить тебя пожалеть об этом. Эд хмыкает и демонстрирует Освальду его же руки: — И, видимо, именно поэтому ты избил его в кровь в процессе героического спасения? Сказав это, он начинает вкрадчиво вылизывать чужие костяшки. Особенное удовольствие он получает от осознания того, что избавляется в процессе от малейших остатков запаха Джима Гордона, удаляя их с кожи Освальда. Волчьим языком это сделать было бы легче, но Эд не жалуется. К чему жаловаться, когда Освальд смотрит на него вот так. — Эд, — в шёпоте Освальда слышится пьянящая смесь нежности и боли. Впрочем, он не делает ни одного движения, чтобы ему помешать. Тишина падает вокруг них, стоит Эду закончить. Он мягко чертит круги на тыльной стороне ладоней Освальда, невесомо отслеживая ногтями переплетения вен, которые теперь не выполняют своей изначальной функции. — Джим… — Эд напрягается от его тона — в нём будто сквозит извинение. Ему не хочется слышать, чем закончится это предложение. — Он не должен знать. Об этом. О нас. И внезапно Эд с отчётливой ясностью понимает: он может предложить ему Галавана на блюдечке, сравнять Готэм с землёй, воскресить мать Освальда из могилы — и всё равно, всё равно какая-то часть Освальда, какая-то часть Пингвина всегда будет принадлежать только Джиму Гордону, и никогда — Эду, и он ненавидит это, ненавидит Джима, ненавидит – — Нет, — должно быть, Освальд почувствовал, как он неосознанно начал отстраняться, раз может точно сказать направление его мыслей. Прежде, чем Эд успевает сказать хоть слово, Освальд обхватывает обеими руками его голову, зарываясь ногтями в линию роста волос. Его глаза сверкают. — Это не то, о чём ты думаешь. И вдруг Освальд с яростью пламени накрывает его губы своими. Глаза Эда блаженно закатываются: губы у Освальда такие обжигающе-холодные, и он целует его так неистово, словно хочет впечатать свою душу в его безвозвратно, словно обещает себя Эду целиком и полностью одним только этим поцелуем так, что даже смерть не сможет их разлучить. К тому времени, как тот отстраняется, Эд успевает наполовину задохнуться. — Мне нужен ты, Эд. Только ты. И впервые Эд, кажется, наконец-то ему верит. — Ты… — Эд сглатывает. Слова почему-то застревают в горле. Он никогда не хотел никого так сильно, и это пугает. — Мы не можем просто..? Освальд опускает взгляд и берёт Эда за руки. Плавно переплетает с ним пальцы. Эд наблюдает за этим, зачарованный тем, как их руки просто… подходят друг другу, как детали одного пазла. — Я не хочу торопить события, Эд, — голос Освальда чуть дрожит, и, несмотря на сказанное им, Эд в глубине души знает: его терзают те же сомнения, то же искушение, что и его самого. Та же жажда. — Ты заслуживаешь лучшего, чем быстрый перепих в ванной, смазанный из-за Джима Гордона. Эд вздыхает сквозь зубы. Освальд раздражающе прав — как и почти всегда. Даже если бурлящая в жилах кровь взывает к продолжению, к тому, чтобы зайти дальше, встать на колени перед Пингвином снова, — он знает: они оба заслуживают лучшего. Но будет ли потом для этого время… — Ты прав. Значит, в следующий раз. Невысказанным между ними повисает: следующий раз будет. Обязан быть. Это негласное обещание греет его изнутри, и Эд начинает осторожно распутывать их переплетённые конечности, помогая Освальду встать. Отступив на шаг, он с мимолётным исследовательским любопытством отмечает, какими потрёпанными они оба выглядят. Его всегда пробивает пьянящий азарт от осознания того, как легко оказывается разрушить этот идеально выстроенный образ Пингвина. С неохотой он начинает поправлять свою одежду и волосы. Возвращает на место очки. В конце концов, нельзя же позволить Джиму разгадать их игру вот так сразу. Освальду приходится наклониться за упавшим на пол пиджаком, и Эд озадаченно моргает. Он не заметил момента, когда этот пиджак был снят. В молчании они разглядывают друг друга ещё какое-то время: ни один из них на самом деле не хочет покидать их импровизированное убежище, чтобы столкнуться с поджидающей за этими стенами темнотой. — Я не позволю Джиму испортить что-либо ещё, — бормочет Освальд себе под нос, вероятно, больше для себя, чем для него, но Эд не уверен, — и особенно не позволю испортить это. Что ж, значит, решено. Эд, не в силах сдержаться, наклоняется к нему для ещё одного поцелуя — это застаёт Освальда врасплох, и тот издаёт ещё один из этих потрясающих удивлённых звуков. На этот раз поцелуй оказывается почти целомудренным в сравнении со всеми предыдущими, однако этого пока достаточно — и это всё, что Эд сейчас может себе позволить. Он слишком хорошо знает, как плохо влияет Освальд на его самоконтроль. — Гейб узнает о нас, не так ли? — спрашивает Эд, отстраняясь и наслаждаясь великолепно ошеломлённым выражением его лица. Освальд моргает несколько раз, а потом вдруг смеётся — трогательно искренне. Эд боялся, что никогда больше этого смеха не услышит. — О, не волнуйся, — Освальд зловеще усмехается и тянется к ручке двери. — Гейб и без того всё знает.

////

Им как раз хватает времени, чтобы подготовить к пробуждению Джима целую сцену. И, хотя пение под пианино было идеей Освальда (возможно, в качестве странной отсылки к прошлой ночи), по его лицу коротко пробегает тень ностальгической горечи, когда он видит предложенную песню — «Моя матушка приглядывает за мной». Эд тактично это не комментирует, и Освальд быстро берёт себя в руки. Он в абсолютном восторге от того, что у Освальда, оказывается, просто потрясающий голос. — Что за чёрт? Эд чуть ухмыляется, слыша, как просыпается (уже во второй раз) Джим. Он не смог побороть искушение поставить рядом с кроватью модель скелета. Обернувшись, Эд видит, как взгляд Джима останавливается на том, что, должно быть, кажется ему весьма странным зрелищем: Освальд Кобблпот и Эдвард Нигма вместе поют под пианино и смеются. На лбу Джима залегает небольшая складка, свидетельствующая о его полнейшей растерянности. Это — единственная причина того, почему широкая усмешка Эда выглядит достаточно искренней. — Наконец-то. Как ты себя чувствуешь? Освальд улыбается тоже, и Эд не может не заметить неподдельное веселье в его тоне. Слегка чересчур поспешно Освальд шагает к кровати, смешивая тем самым игру и реальность. В тот же миг всё удовольствие, которое Эд испытывал от замешательства Джима, покидает его без следа, оставляя после себя только фоновое гудение в голове. — Не очень хорошо, — заглянув Освальду за спину, Джим видит Эда: — Нигма? Эд заставляет себя радостно улыбнуться и открыто встретить его недоумённый взгляд, пока Джим садится на кровати. — Привет! Освальд издаёт смешок — и внезапно Эд ненавидит тот факт, что это не игра, что Освальд по-настоящему позабавлен Джимом, что даже если он не видит его лица, то всё равно знает, что тот ухмыляется. — Он друг. В животе у Эда тут же становится тепло. Сердце начинает биться в груди быстрее, и кипящий гнев на мгновение утихает. Освальд произносит это слово так гордо, абсолютно его не стыдясь, и Эд вдруг понимает: это правда, это всё ещё правда, несмотря на всё, что случилось прошлой ночью, несмотря на всё остальное между ними. Слышать это довольно… приятно. Правильно. — Друг… — повторяет Джим, подняв бровь, и трёт ладонью шею. Он осматривается. Шестерёнки в его мозгу с видимым усилием вращаются, пока он разглядывает помещение вокруг, вероятно, начиная понимать понемногу, что это квартира Эда. Ты бы понял это сразу же, если бы хоть раз зашёл в гости. Не правда ли, Джимбо? — И, кстати, «пожалуйста», — в тоне Освальда прорезается вдруг давняя горечь, так густо сквозившая в его голосе в первые дни их знакомства. — Не стоит благодарности за спасение твоей жизни и всё такое. — Ага, спасибо. — Нет. Правда, — Освальд наклоняется вперёд, и взгляд Джима внезапно становится настороженным. Он едва уловимо отклоняется назад, ведомый инстинктом самосохранения. — Для чего ещё нужны друзья? Воздух становится ощутимо холоднее, пока Джим в упор смотрит на Освальда. Напряжение в комнате оседает гудением на коже, как рой насекомых. — Тебя побили довольно сильно. Эд едва сдерживает насмешливое хмыканье. Да уж. Интересно, и чья же это вина, да, Освальд? — Этот Галаван — тот ещё фрукт, верно? — Да уж. Он такой. И, сказав это, Джим встаёт, по всей видимости, устав от этого разговора. Эд наблюдает за тем, как Освальд тотчас следует за ним, как привязанный. Один только вид этот режет его без ножа. Помни, он обещал. Ему нужен ты. Только ты. Только ты… — Ты, разумеется, свободен уйти отсюда, когда захочешь, Джим. Правда, тогда тебе, пожалуй, придётся податься в бега. Эд тоже шагает к нему. Ему решительно не нравится взгляд, которым Джим награждает Освальда: его глаза полны едва сдерживаемой ярости. Впрочем, Освальда, похоже, ничуть состояние Джима не заботит. — Но я прошу тебя — сядь. И подумай вот о чём. Мы с тобой неразрывно связаны общей целью: Тео Галаваном. Общей страстью, если угодно. И сейчас — самое подходящее время для того, чтобы нам поработать вместе. «Мы с тобой неразрывно связаны»… Эд скрипит зубами и, в попытках утолить внезапно охватившую его жажду убийства, мысленно проигрывает в памяти все те разы, когда он отнимал чью-то жизнь. Его жертвы умирали от удушения, от удара тупым предметом по голове, от колотых ран — и всё это очень интересные, легко выполнимые способы. Но сейчас, глядя на Джима, слыша, как Освальд произносит слово «связаны», описывая их взаимоотношения, он чувствует зудящее в пальцах желание ощутить вес огнестрельного оружия в ладони. Он едва останавливает рвущееся наружу рычание, прекрасно зная, что Освальд сможет его услышать. Меньше всего ему хочется получить сейчас упрёк за свою ревность, которую он даже не пытается контролировать. — Ладно. Я помогу. Эд не видит лицо Освальда, зато видит, как тот вдруг расслабляется, испытывая, по всей видимости, неожиданный прилив облегчения. Несмотря на всё, что он говорил ранее, и несмотря на всю его фальшивую браваду, Эд знает: Освальд был в ужасе от мысли, что придётся идти против Галавана в одиночку. Тебе бы и не пришлось, если бы ты только позволил мне помочь… — Рад это слышать, Джим. И с этими словами Освальд разворачивается и идёт обратно. На мгновение встречается с Эдом взглядом, и в его глазах мелькает слишком многое, чтобы Эд, даже с его обострёнными чувствами, успел это разобрать. Затем усаживается на диван. — Мои мальчики скоро прибудут. Выдвигаемся на закате. Джим трёт шею, искоса взглянув на скелет. Эд надеется, что тот служит напоминанием о недавних ночных кошмарах. — Значит, мы собираемся просто ждать? Освальд располагается на диване поудобнее, положив руки на спинку — поза, демонстрирующая уверенность и непринуждённость — Несколько часов ожидания никого не убьют. Джим издаёт неопределённый скептический звук, но, должно быть, даже у него имеется достаточного серого вещества, чтобы понимать: он не в той позиции, чтобы спорить. Хороший мальчик. — Эй, Нигма. Пульс Эда немедленно подскакивает. Он быстро поднимает взгляд на Джима, изо всех сил стараясь не выглядеть, как олень, застигнутый в свете фар. — Да, детектив? Вот оно. Момент, когда Джим задаст такой сложный, такой неудобный вопрос о том, почему Освальд находится в его квартире. Кто он для тебя..? Они уже определились с официальной историей: как Эд спас Освальду жизнь в лесу той ночью, выходил его, зная, что с Галаваном в конечном итоге всё равно придётся столкнуться. Лучшая ложь всегда включает в себя как можно больше правды — единственной фальшивой деталью было то, что Освальд якобы решил измениться, а Эд — якобы ему поверил. Ещё история опускала двойное убийство, их сверхъестественный статус и яд в крови Освальда. О, и их почти-секс. Это тоже. — Извини, что спрашиваю, но… раз уж мы собираемся быть здесь какое-то время… — Джим выглядит почти виноватым. — Могу я что-нибудь перекусить? Не ел довольно давно. Эд открывает рот. Закрывает обратно. — Конечно. Конечно же, он настолько ему безразличен, что Джим и не подумает спросить, что известный преступник делает у него дома. Ты и правда считаешь меня настолько беспечным, да? Впрочем, пожалуй, ему не следует слишком уж переживать об этом: это извечное пренебрежение Джима может на этот раз оказаться ему на руку. — Пакет с кровью, — улавливает он едва слышный шёпот Освальда, и это всё, что требуется, чтобы Эд сорвался с места. В одно мгновение Эд пересекает комнату и закрывает собой холодильник. Джим застывает на месте, округлив от удивления глаза, и Эд напряжённо ему улыбается. — Какие-нибудь предпочтения в еде? Джим непонимающе моргает. Эд мысленно вздыхает, испытывая знакомую досаду на то, как медленно работают эти человеческие мозги… — Сэндвич было бы неплохо. С любой начинкой, я не привередлив. Он с трудом удерживается от того, чтобы не уставиться на Джима в открытую. Вместо этого он вновь натягивает на лицо улыбку. — Сейчас будет. Повернувшись, он слегка кивает Освальду в знак благодарности и осторожно убирает из холодильника пакет с кровью (это и впрямь было бы довольно подозрительно, не правда ли?), как только убеждается, что Джим не смотрит в его сторону. Пакет он помещает в неприметный кухонный ящик. Кризис предотвращён. Он абсолютно точно не собирается падать так низко, чтобы действительно делать для Джима сэндвич. Вместо этого он просто из холодильника берёт ветчину (срок годности которой он не проверял), немного масла и несколько кусочков хлеба — и ставит всё это перед Джимом. Тот награждает его одной из своих фирменных дружелюбных гримас и принимается готовить себе еду. Освальд наблюдает за этим со скрытым весельем. А сейчас, похоже, пора покинуть сцену… Эд демонстративно, слегка даже мелодраматично смотрит на часы. — Ох, только посмотрите на время, — Освальд изгибает бровь, как бы спрашивая: серьёзно, Эд? Серьёзно? Эд подмигивает в ответ. — Я опаздываю на работу. — Спасибо за перекус, Эд, — отзывается Джим через плечо, не оборачиваясь. Взгляд Освальда на долю мгновения темнеет. В его синих глазах проносится столько смертоносных эмоций самого разного оттенка и калибра, с точностью отражающих чувства самого Эда, что он не может смотреть в эти пронзительные глаза слишком долго — иначе этот ураган будет сотрясать их обоих до тех пор, пока он не истечёт кровью. — Береги себя, — шепчет Эд, направляясь к входной двери — шаги заглушают его слова. — Ты тоже, — доносится до него в ответ легче пёрышка, скользнув вдоль уха и осев мурашками на шее. Дверь за ним закрывается.

////

Первое, что он делает по прибытии в департамент — это объясняет своё опоздание, трагическим тоном поведав о смерти родственника: бедная старая тётушка Агата всегда была такой чудесной женщиной, и так далее, и тому подобное. Он лжёт сквозь зубы и надеется, что слушающая его женщина спишет его отрывистый тон на горе, а не на нетерпение. После этого утро протекает быстрее. Эд решает использовать время с пользой и подслушивает несколько разговоров. Самая примечательная беседа — или, скорее, спор — происходит между доктором Томпкинс и капитаном Барнсом. И всё же короткая вспышка любопытства быстро оказывается задушена параноидальной потребностью знать, что делает Освальд, в порядке ли он, не солгал ли он о том, что уйдёт только вечером (и не ушёл ли уже сейчас), не ускользнул ли он сквозь пальцы, как дым… Наконец он больше не может выносить унылую монотонность работы. Он уходит в туалет, даже не потрудившись взглянуть на своё отражение в зеркале. К собственной досаде, он никак не может изгнать из головы образ Освальда и Джима, оставшихся наедине в его квартире — он не может перестать представлять, как Освальд широко Джиму улыбается, не может не думать, о чём они там могут говорить, чем они могут вдвоём заниматься… Слишком хорошо ему известно, как ловко Джиму удаётся вызывать у людей непреодолимое желание ему понравиться. Довольно специфический талант, если подумать — и всё же его хорошее мнение и его дружба каким-то образом становятся для людей желанным достижением. Когда-то Эд и сам отчаянно хотел быть его другом, и дошёл однажды даже до того, чтобы обнять его, как брата. Это пугающая власть. Та власть, которую Джим наверняка имеет и над Освальдом. Одна мысль об этом в его голове похожа на скрежет ногтей по школьной доске, и никакие разумные доводы не заставят этот скрежет затихнуть. Он дожидается, пока уборная опустеет, и только потом звонит с мобильного на свой домашний номер. Через четыре гудка линия оживает. — Алло? Один только голос Освальда посылает волну облегчения по телу. Он опирается ладонью на раковину. — Мистер Пингвин, — выдыхает он. Имя стекает с губ, как яд из раны. — Минутку. Его голос становится приглушённым, на линии потрескивают помехи, и Эд слышит отдалённый звук шагов. Через несколько секунд шаги останавливаются. — Извини, просто хотел выйти наружу. Не хочу, чтобы они подслушивали. — Они? — Эд поворачивается к зеркалу спиной, сфокусировав взгляд на одном из кирпичей в стене напротив, который кажется чуть темнее остальных. — Гейб разыскал ещё нескольких верных мне парней, — это ужасно раздражает: слышать его, но не видеть при этом его лица, изгиба его губ, блеск его глаз. Эд чувствует себя до странности слепым. Обделённым. — Дополнительная огневая мощь никогда не повредит. — Разумеется, — Эд трёт виски, браня себя за то, что раздул из мухи слона. Освальд и Джим не пребывают «наедине». Это только бизнес. А ты ещё думал, что ревновал Кристен… — Эд, что случилось? Он вздыхает в трубку, закрывая глаза. — Ничего. Я просто… Я просто хотел услышать твой голос, потому что ты всё, что я чувствую, всё, о чём я могу думать, ты знаешь, как редко я могу думать только об одном Освальд ты можешь себе представить как это ужасно когда одна мысль один человек поглощает твой разум каждую секунду ты понимаешь что сделал со мной что до сих пор делаешь – — Просто проверяю, всё ли в порядке. На другом конце трубки слышится лёгкий шорох, как будто Освальд перехватил телефон поудобнее. — Эд… От того, как Освальд низким, напряжённым голосом произносит его имя, его снова охватывает жар. — Я мог бы… — Эд болезненно сглатывает. — Я бы убил кого-нибудь прямо сейчас, только чтобы быть там, с тобой. Освальд цокает языком: — Поосторожнее с выражениями в полицейском участке. — Я серьёзно. Наступает пауза. Голос Освальда звучит с искусственной непринуждённостью, словно он пытается обратить всё в шутку: — Это та часть разговора, в которой тебе полагается спросить, что на мне надето? Он непонимающе хмурится: — Но я и так знаю, что на тебе надето. И тогда Освальд смеётся — по телефону звук кажется слишком статическим, чтобы унять его тревогу. — Эд, — Освальд издаёт смешок. Его имя он произносит с такой нежностью, что Эду почти физически больно это слышать. — Это не… Неважно. Забудь. Эд продолжает озадаченно хмуриться, но решает сменить тему. У него имеются более важные вопросы. — Есть новости? Освальд фыркает. Тон его становится более деловым: — Джим связался с Ли. — Он — что? Насколько глупым он может быть? Освальд усмехается: — О, ты и представления не имеешь, что за нелепая мелодрама тут развернулась. Меня от этого тошнит. Эд презрительно кривит губы, нервно сгибая и разгибая пальцы: — Люди. — Я знаю, — он в красках представляет себе ухмылку Освальда, так похожую на его собственную, представляет, как тот закатывает глаза, когда думает, что никто этого не видит. — Но Ли здесь. И отказывается уходить. По крайней мере, без Джима. Эд прищуривается. — Думаешь, Джим пойдёт с ней? Может, если Джим уйдёт, то Освальду придётся взять с собой меня… — По правде говоря, не знаю. Она, хм, только что предоставила ему весьма убедительный аргумент. — Она беременна. На том конце трубки повисает удивлённое молчание. — Ты знал? Он не может сдержать лёгкой улыбки, довольный тем, что в кои-то веки опередил Освальда хоть в чём-то. — Беременность изменяет химию тела. Мне потребовалась только неделя, чтобы определить, что именно вызвало перемену в её запахе. Довольно предсказуемое развитие событий, на самом деле. Освальд молчит ещё несколько секунд. Затем говорит почти с восхищением: — Что ж, я впечатлён. Джим не знал. Джим не знает очень многих вещей. — Во сколько вы планируете отправляться? — По плану — в восемь. Эд смотрит на часы, подсчитывая, сколько времени ещё вынужден будет проторчать здесь, прежде чем сможет сбежать обратно домой. — Я успею вернуться ещё до восьми. В тоне Освальда слышит лёгкое предупреждение: — Эд… — Это моя квартира. Моё отсутствие там будет более подозрительным, чем присутствие. Освальд вздыхает. — Ладно. Было бы… — пауза. И затем, более мягко: — Я бы солгал, если бы сказал, что мне не было бы приятно увидеть тебя снова. До того, как… Эд облизывает губы: внезапное нехорошее предчувствие сдавливает грудь. Он ненавидит этот страх, от которого никак не может избавиться, страх того, что, несмотря на все обещания Освальда, сегодня всё закончится. Так или иначе. Он не может позволить этому случиться. — Я приду. — Хорошо, — этот мягкий голос будто прохладной водой проливается на его лихорадочный разум. — Береги себя, Эд. — Ты тоже. Именно Освальд завершает звонок первым — и разве этот факт не говорит о многом? Эд бросает раздосадованный взгляд на своё отражение — всё ещё нормальное, — уже практически слыша едкий комментарий Зверя в ответ, и выходит из туалета, мысленно настроившись на дальнейший сбор информации, готовится подслушать ещё какие-нибудь разговоры, чтобы он мог быть полезен… — Ты уже дважды брал выходной на этой неделе, так, Нигма? Развернувшись на сто восемьдесят градусов, чувствуя, как сердце бьётся в горле, Эд сталкивается лицом к лицу с Барнсом. Капитан полиции стоит, прислонившись к стене, и слегка выгибает бровь. Эд очень надеется, что его лицо не выдаст с потрохами тот глубокий страх, который расплёскивается у него в этот момент по венам от угрозы быть пойманным за руку. — Прошу прощения? Тебе действительно стоит поработать над твоим «невинным и совершенно законопослушным» голосом, Эдвард. Неделя совместного проживания с Пингвином определённо сказалась тут не лучшим образом… Барнс не двигается. Его лицо остаётся таким же бесстрастным, как и обычно. — Я спросил насчёт твоих недавних отгулов. Эд сглатывает, пытаясь остановить понёсшиеся вскачь мысли о том, что слышал ли он знает ли он подозревает ли он – — А что насчёт них? В голове возникает непрошеная картинка: Барнс прижимается ухом к двери уборной, слушая, как он говорит с Освальдом по телефону — и Эду приходится усилием воли прогнать этот образ, потому что паранойя сейчас не поможет никому. Проклятье, если уж Эдвард Нигма что и умеет в совершенстве, так это мыслить рационально. — Ты пропустил два дня на этой неделе. Парни говорят, это похоже на снег в июле. В тот же миг в его мозгу случается короткое замыкание от перегрузки, и он привычно ссутуливает плечи в защитную позицию. — Вы удивитесь, если я скажу, как часто случается природный феномен вроде этого. Больше того, только за последнее десятилетие было зарегистрировано… Барнс вздыхает, будто терпеливый родитель в ответ на выходку непослушного ребёнка, и опускает скрещенные на груди руки. — Просто фигура речи. Я имел в виду, что это довольно необычно для тебя. Хотел убедиться, что с тобой всё в порядке. На мгновение Эд теряет от удивления дар речи. — Вы… — он сглатывает. — Вы обеспокоены моим благополучием? Барнс закатывает глаза и, оставив стену, подходит на шаг. — Да, Нигма, не нужно выглядеть таким шокированным. Со всем тем, что сейчас происходит, мне нужно, чтобы ты держался молодцом. И хотя ничто в его словах, вроде бы, не внушает подозрений, что-то в Барнсе всё-таки заставляет его насторожиться. Возможно, причина в его запахе, в котором кроется что-то, что Эд никак не может пока распознать, но инстинктивно считает не заслуживающим доверия. Он не собирается позволить себя поймать. Не после всего этого. Не тогда, когда ему есть, что терять. — Ну, человек несовершенен, верно? Барнс едва заметно хмурится, очевидно, не удовлетворённый его ответом, но не уточняет ни размытую формулировку, ни её двойное значение. Ох, если бы вы только знали… — Мои соболезнования по поводу твоей тёти. Эд напряжённо кивает, поправляя очки указательным пальцем. — Благодарю. — Тебе понадобится отгул для похорон? Эд сощуривается. Возможно, один-два выходных ему бы не помешали… — Если это будет необходимо, я обращусь напрямую к вам. А сейчас, если это всё… Барнс разглядывает его ещё несколько мгновений, угрюмо поджав губы, отчего у Эда всё поджимается внутри… а затем кивает, по всей видимости, признавая своё поражение. — Это всё, Нигма. Капитан уходит прочь, и Эд остаётся в коридоре один. Сердце бешено колотится об рёбра, и по венам словно пробегает электрический ток. Он усмехается себе под нос. Нет ничего более притягательного, чем едва не попасться с поличным.

////

Остаток дня проходит в том же беспокойном напряжении, которое терзало его, когда он пытался обнаружить причину болезни Освальда. Каждый его нерв наэлектризован, каждый слабый звук и запах воспринимаются до болезненного обострённо. Одновременно с нетерпением и страхом Эд следит за тиканьем часов. Каждая секунда приближает его к тому, чтобы увидеть Освальда. И к тому, чтобы с ним разлучиться. Оно пожирает всё: Птиц, зверей, цветы, деревья, Сталь кусает, рвёт железо, Перемалывает камни, Убивает королей, Рушит города и горы… Время. Его злейший враг. Абсолютно непобедимый. В воздухе зреет неизбежность. Эд чувствует приближение финала: над головой словно нависают тяжёлые грозовые облака, готовые вот-вот разразиться бурей. Убивает королей, рушит города… Так или иначе, кого-то смерть поджидает сегодня с раскрытой пастью. Вот только — кого она собирается поймать? Галавана? Освальда? Джима? Неизвестность почти невыносима. Всепоглощающа. Она сводит его с ума. И она же — причина, по которой Эд делает нечто очень глупое. Он не фиксирует в памяти, чем занимался всё оставшееся время, однако конец смены уже тревожно близок, когда он вдруг слышит краем уха… — Нам нужен Джим Гордон. Эд осторожно начинает подкрадываться ближе, не поднимая взгляда от отчёта, который держит в руках. Недалеко от него стоят: детектив Буллок, строгого вида мужчина в жилете (дворецкий Брюса Уэйна, если он помнит правильно) и… ещё один человек, тоже в деловом костюме. Эд даже не пытается угадать, кто это может быть — вместо этого он концентрируется на беседе. — Джим Гордон прекрасно подходит для такого рода случаев. Где он? — отрывисто спрашивает дворецкий. — Вот именно, где он? — отзывается Харви сухо. — Где Джим Гордон? Это долгая история, но, в общем, никто не знает. Эд вымотан. Вот почему, говорит он себе, вот почему он поскальзывается. Вот почему контролировать себя становится так сложно, что он не успевает сдержать рвущийся наружу смешок. «Никто не знает». Совершенно верно. В конце концов, разве вы не всегда мной пренебрегали, детектив? Разве не считали меня «никем»? — Услышал что-то забавное, Эд? …вот чёрт. Эд вскидывает глаза: все трое поворачиваются к нему, полностью сосредоточив на нём своё внимание, и неожиданно он чувствует себя слишком уж заметным. — Ты знаешь, где Гордон? — рявкает на него британец — имя «Альфред» вспыхивает в памяти, всплывая из-под нагромождения усталых мыслей. — Лучше начинай говорить, четырёхглазый. Прозвище режет слух Эда, как нож, и этот беспокойный гнев снова пробуждается к жизни. Альфред и неизвестный мужчина хмурятся, чуть отклонившись назад — похоже, они замечают неожиданную перемену в его взгляде, — а вот Харви не выглядит удивлённым. Должно быть, списывает это на один из «заскоков этого чудика Нигмы». Не сейчас, чёрт побери, не сейчас. Он берёт Зверя под контроль, натягивая цепь с помощью холодной, железной логики, и возвращается к своей обычной защитной стратегии. — Зажжённый камин, алмазное блюдо, место, которое я никогда не забуду. Где я? Наступает такое знакомое ему ошеломлённое молчание, и на одну прекрасную секунду ему кажется, что ошибка сошла ему с рук, когда… — Дома. Эд тут же переводит взгляд на незнакомого человека: в его тёмных глазах светится проницательный, спокойный ум, который Эд, к собственной досаде, проглядел прежде. Неужели он так ничему от Освальда не научился? «Только то, что мы отличаемся от них физически, не значит, что мы отличаемся и умственно тоже. Они всё ещё способны нас перехитрить. Мы склонны забывать об этом, если становимся слишком высокомерны». — У кого дома? У тебя? «Излишняя заносчивость ведёт к вымиранию». — Гордон у тебя дома? В голосе этого человека вдруг прорезается сталь. Эд инстинктивно выпрямляет спину и с силой сжимает в пальцах отчёт, чтобы не сжать их на чужой шее. — Нет. Да, — слова падают сами, без его на то позволения, в то время как мозг со скоростью молнии решает, что пора взглянуть ситуацию под другим углом. — Кто вы?

////

Эд отвозит этих троих к себе домой: он не собирается позволять им объявиться там без предупреждения. Известить Освальда о развитии событий у него возможности нет — не тогда, когда они следят за каждым его движением с подозрительностью, которая сейчас абсолютно ему не выгодна, — но, по крайней мере, он может постараться свести ущерб к минимуму. Эта короткая поездка — одна из тех болезненно неловких ситуаций, которые он раньше так ненавидел: несколько людей сидят в машине в душном молчании, ожидая прибытия на место. Сейчас, правда, это молчание Эда абсолютно не заботит. Шум машин и тихое гудение города хорошо отвлекают от нагнетающего шёпота его страхов. Он ожидал, что придётся вести остальных в квартиру, но они приезжают как раз вовремя, чтобы застать Джима и Ли Томпкинс уже в машине — те готовятся уехать. Должно быть, это и есть та «мелодрама», на которую Освальд намекал ранее. Как скучно. — Джим! Эд стремительно заходит в здание, чтобы не застрять здесь с этим не-таким-уж-счастливым воссоединением Гордона и его друзей. Запах Освальда в подъезде особенно силён, как будто он только что здесь прошёл, и Эд следует за источником запаха, преодолевая расстояние в два шага за один. И наконец достигает двери. Он кашляет у порога, чтобы предупредить Освальда, но беспокойство разъедает его изнутри и слишком сильно, и он тут же открывает дверь. Быстро оглядывает комнату и успевает насчитать шестерых вооружённых людей, прежде чем взгляд его неизбежно притягивается к чёрной дыре, целиком и полностью завладевающей его вниманием каждый раз, когда они находятся в одной комнате. Мне нужен ты. Только ты. Оба заметно расслабляются, стоит им увидеть друг друга — как будто одно только присутствие другого придаёт им невыразимое спокойствие и силу. — Эд, — говорит Освальд тоном, который для других, без сомнений, означает скуку и безразличие. На самом деле тот же самый тон Освальд использовал ранее, когда они спорили по его возвращении. Но теперь Эд слышит скрытую за ним теплоту, почти наяву чувствует в нём ласковое прикосновение к щеке, к которому был глух прежде: тайное приветствие, предназначенное только для них двоих. Эд сглатывает. — Мистер Пингвин. Освальд вцепляется в металлическую стойку так сильно, словно пытается физически удержаться от того, чтобы подойти к нему ближе. И затем атмосфера в квартире становится несколько безумной, когда друзья Гордона, входят внутрь, одновременно видят Освальда и извергают целый поток вопросов. Джим мнётся возле двери, явно испытывая неловкость, и глядит исключительно себе под ноги. Эд мысленно чертыхается. Вот тебе и отцовские инстинкты. На это уходит какое-то время, но в конечном итоге все успокаиваются — к счастью, Эду при этом не приходится произнести ни слова. В других обстоятельствах его бы раздражало то, что Освальд исполняет роль его рупора, но они оба знают, что Эд не может позволить себе выглядеть его сообщником. Он должен оставаться невинным и невидимым, так что он снова набрасывает на себя овечью шкуру, привычно сливаясь с фоном, и наблюдает за разворачивающимся шоу в тени. Любопытно, что только этот новый игрок, Люциус Фокс, украдкой продолжает поглядывать в его сторону в течение всего вечера. Эд в ответ только натягивает на лицо сердечную улыбку, размышляя о том, как редко удаётся встретить столь впечатляющий интеллект у человека. Хитрый ты лис…**** Надо бы за тобой хорошенько присматривать. — Ладно, мы сотрудничаем с мистером Кобблпотом в этом деле. С этим все согласны, — говорит дворецкий сухо, сцепив руки за спиной. В глазах его читается нетерпение. — Теперь, надеюсь, мы можем продолжить и перейти к обсуждению того, как именно мы собираемся спасать господина Брюса? Как можно более незаметно Эд отходит от группы, прекрасно зная, что не должен выглядеть так, будто намеренно их подслушивает. Он приводит в порядок кухню, замечая в процессе (пока ставит чашки в кухонные шкафчики), что пакет с кровью, который он спрятал в ящик, куда-то пропал. Он хмурится, но решает отложить пока эту мысль. Это довольно интересно — смотреть на Освальда с позиции наблюдателя. Тот выпрямился в полный рост, и аура силы, которую он вокруг себя распространяет, заставляет его казаться гораздо больше, чем он есть. Эд снова поражается про себя тому, каким другим тот выглядит сейчас, как отличается от того себя, которого Эд нашёл в лесу той ночью, каким более здоровым, более сильным и живым он сейчас кажется. «Ты единственная причина, почему я стою здесь, почему я вообще могу осуществить мою месть…» Острый ум Освальда сегодня разворачивается во всю мощь. Вся беседа укрыта поверх безукоризненной вежливостью, как труп — простынёй. Они обмениваются колкими любезностями — Эду даже приходится время от времени сдерживать смех от наиболее остроумных оскорблений, которые выдаёт Освальд. Очевидно, работать с бывшим мафиозным боссом Готэма — не совсем то, чего остальным бы хотелось в данный момент. Однако им нужно оружие. И информация. И хотя он ценит возможность вот так наблюдать за Освальдом, когда тот находится в своей стихии, под кожей смутно зудит досада от того, что он не может к нему присоединиться. Перед его мысленным взором возникает картинка: похожий военный совет, на котором встречаются все важные игроки Готэма, но вместо того, чтобы прятаться в тенях, Эд находится в центре событий, бок о бок с Освальдом. Тот Эд не только чувствует лёгкое удовлетворение от того, что его принимают всерьёз, но и находит в этом единстве источник силы. Они — Короли Готэма, и вместе они совершенно непобедимы. Картинка исчезает, и Эду приходится вернуться в неудобную реальность — в которой он попросту недостаточно важен. Во всяком случае, не сейчас. Примерно через пятнадцать минут тяжёлых споров (похоже, спорили насчёт двух альтернативных планов) Харви, кажется, наскучивает беседа. Эд внимательно наблюдает за тем, как детектив бездумно бродит по комнате, разглядывая его вещи. Праздно берёт книгу с кофейного столика и наспех её пролистывает. В ту же секунду Эд замечает, что именно эту книгу до того читал Освальд. — Не думал, что ты романтик, Нигма, — говорит Харви с ухмылкой, встретившись с ним взглядом. В несколько длинных шагов Эд оказывается рядом и вырывает книгу у него из рук, даже не пытаясь скрыть своё раздражение. — Готическая литература абсолютно точно не романтическая, детектив, — огрызается он, стараясь говорить тихо и ровно, чтобы не привлекать внимание основной группы. — Вы бы знали это, если бы хоть раз попытались её прочесть. Возможно, это было немного чересчур, немного слишком агрессивно — однако Харви только насмешливо ворчит в ответ: — Да ладно оправдываться, Нигма, — и затем возвращается обратно к столу. Эд следит за тем, как Буллок снова включается в обсуждение, и мысленно высчитывает, сколько силы понадобится применить, чтобы вышибить его жалкие мозги настольной лампой. Досадно малое количество… Резко втянув воздух носом, он останавливается взглядом — как и всегда — на Освальде, который стоит, наклонившись над столом. Их глаза мимолётно встречаются, и на мгновение Эд задумывается: потеряет ли этот взгляд для него когда-нибудь свой магнетический эффект? Освальд чуть выгибает бровь в безмолвном вопросе. В ответ Эд едва заметно кивает. Всё в порядке. Успокоенный этим, Освальд вновь погружается в спор. В спор, в который, Эд знает, мог бы многое привнести, но для него там нет места. Он проводит большим пальцем вдоль смятого корешка книги. По правде говоря, Эд не большой фанат художественной литературы: он не видит смысла в этих чересчур цветистых и чересчур длинных описаниях ненужной и нереалистичной драмы. В такой литературе почти не найти новых знаний, правдивых, подкреплённых твёрдыми фактами, так что он никогда особенно ей не интересовался. Правда, ему пришлось изучить несколько произведений различных эпох, когда он строил гипотезы об истинной природе Освальда. Готические истории о вампирах, древний фольклор разных стран в оригинале, даже современная безвкусица — что угодно, что могло бы дать ему хоть какую-то подсказку. Надо сказать, время он потратил на них напрасно: недели исследований не дали ему ничего, кроме смутной досады, вызванной количеством разночтений и человеческих фантазий об оживших мертвецах Впрочем, эти книги, по крайней мере, обеспечили Освальда необходимым досугом на время его пребывания здесь. Взглянув вниз, Эд видит, что уголок одной из страниц загнут внутрь в качестве закладки. В приступе любопытства (он никогда не спрашивал, что именно Освальд читал), Эд открывает книгу и читает… ~~~ Ты будешь думать, что я жестока, самолюбива. Да, это верно, но таково уж свойство любви: чем она жарче, тем эгоистичнее. Ты не представляешь, до чего я ревнива. Ты полюбишь меня и пойдешь со мной до самой смерти. Можешь меня возненавидеть, но все-таки ты пойдешь со мной, и будешь ненавидеть и в смерти, и потом, за гробом. В моей бесчувственной натуре нет такого слова, как равнодушие.***** ~~~ Эд хмурится. Странная тяжесть сдавливает грудь. Пожалуй, он понимает, почему Освальд выбрал для чтения именно эту новеллу. Обсуждение подходит к концу, когда один из планов (придуманный изначально Освальдом, как он предполагает) выбирают как наиболее эффективный. В последнюю минуту в квартире появляется сюрприз в виде девочки, ребёнка, которая забирается через окно и предлагает свою помощь. Они с Освальдом переглядываются с молчаливым недоумением: куда катится этот мир, если уж даже дети теперь, по всей видимости, могут считаться приемлемыми участниками для рискованных и чрезвычайно важных миссий? В конечном итоге наступает тот момент, когда Эд понимает: времени почти не осталось, и если он надеется когда-нибудь поговорить с Освальдом, он должен сделать это сейчас. — Мистер Пингвин, у вас найдётся минутка? Квартира уже пуста — они остались вдвоём, и их разделяет всего несколько шагов. В стелющихся вокруг тенях это расстояние кажется непреодолимым океаном. Освальд замирает на середине движения, уже потянувшись к ручке двери. Словно он тоже ждал подходящего момента всё это время. — Да, Эд? Сейчас или никогда. Эд приближается к нему, с каждым шагом сокращая оставшееся расстояние, идёт на зов сирены, пылающий в крови, как адская бездна, и этот зов притягивает их ближе, ещё ближе, и затем… Эд порывисто прижимает его к себе — и в очередной раз мимолётно удивляется тому, как их тела — обычно такие неловкие и угловатые — так органично совпадают друг с другом по всем изгибам и краям. Он жарко, коротко выдыхает, и Освальд тут же обмякает в его объятиях, обвивая его руками в ответ. Эд со вздохом зарывается носом в его волосы, позволяя этому знакомому запаху заполнить его изнутри. Мне нужен ты, Освальд, только ты, всегда — ты, не покидай меня, не делай этого снова, я уже не помню, как выживал без тебя раньше, не помню, как жил, я сделаю всё, что захочешь, лишь бы ты остался, я дам тебе книги кровь моё тело моё сердце мою жизнь у тебя будет всё это возьми это оно твоё всё твоё всегда твоё У него никогда не было особого таланта к откровенным разговорам. Загадки и игра словами предназначены для того, чтобы запутывать, чтобы скрывать настоящий ответ: они и не должны быть серьёзными по своей природе. С загадками он справляется отлично. Но вот с искренностью?.. В этом у него опыта крайне мало. Вспомнить хотя бы Кристен — с ней всё покатилось в Ад именно из-за всех этих секретов, лжи и его жажды обладания, такой сильной, что он не мог дышать, из-за его ревностной ей преданности, столь глубокой, что он никогда не смог бы выразить её нормальным, человеческим способом. Он понятия не имеет, как сказать Освальду всё то, что необходимо до него донести. Затем он вспоминает. Освальд не человек. Он может сказать ему по-другому. На их собственном языке, который только они вдвоём смогут понять. — Не умирай, — бормочет он ему в волосы приглушённо. Он практически чувствует, как Освальд закатывает глаза. — Приложу к этому все усилия. — Нет, ты не… — проклятье, почему ты всегда так всё усложняешь? Эд отстраняется, обхватывает лицо Освальда ладонями и смотрит ему в глаза. — Я серьёзно. Это не конец. Освальд моргает — раз, другой, открывает рот, будто бы пытаясь что-то сказать. Однако знаменитое красноречие Пингвина, похоже, на этот раз его подводит. И тогда он выбирает другой способ говорить. Освальд целует его — медленно, настойчиво, уже без прежней резкости. Каждая миллисекунда этого поцелуя отчего-то причиняет такую боль, о которой Эд не мог и подумать раньше, и внезапно он понимает: это первый раз, когда Освальд проявил инициативу. Поцелуй длится всего несколько биений сердца — и всё же, когда Освальд отрывается от его губ, Эду кажется, что он уже не сможет быть прежним, что-то в его груди обрывается безвозвратно, и он истекает кровью, и он горит в агонии, почему же ему так больно – — Спасибо за то, что спас меня, Эд. За эту неделю ты сделал для меня так много, что я даже не знаю, как тебя благодарить… Ох. Вот почему это больно. Потому что вот оно. Потому что это конец. Потому что Освальд с ним прощается. — Хочешь отблагодарить меня? — он не знает, почему они разговаривают шёпотом, как будто кто-то может подслушивать их под дверью. Впрочем, это, вероятно, как раз не исключено. — Позволь мне пойти с тобой. Я могу перекинуться в зверя, спрятаться в тени и просто наблюдать. Убедиться, что Галаван не… — Эд, — взгляд Освальда становится жёстким. — Я должен покончить с этим, и я не могу отвлекаться на беспокойство о тебе. Останься здесь и будь в безопасности. Я не стану тебя заставлять, но… «Но я мог бы». Невысказанные слова повисают в драгоценном слое воздуха между ними, истекая ядом. — Я не могу потерять из-за Галавана ещё и тебя. Прошу, Эд. Останься. Ради меня. Мысли Эда возвращаются к тому моменту, когда Освальд сказал те же самые слова всего несколько часов назад — положив руки Эда на свою шею и прося его задушить. Ты снова там, откуда начал, снова отвергнут, снова позволил тому, чего ты хочешь, от тебя ускользнуть… Эд наклоняется вперёд, соприкоснувшись с Освальдом лбами, и сосредотачивается на ощущении этого знакомого холода, иссушающего кожу. Иногда он по-настоящему ненавидит себя за то, каким слабым его делает этот человек. — Хорошо. Я останусь, — он судорожно выдыхает: произнести это вслух оказалось именно так мучительно, как он и думал. — Но ты должен пообещать мне, что не позволишь Галавану убить тебя. И что мы увидимся снова. Пожалуйста. Он говорит так тихо, что на мгновение сомневается, сказал ли вообще хоть что-то. Но Освальд слышит его. Он всегда его слышит. Освальд целует его снова, всё с той же сокрушительной нежностью, как будто Эд — драгоценное сокровище, которое следует беречь и лелеять, и как будто он не может поверить, что ему вообще позволено к нему прикасаться. От этого ему хочется кричать. Эд всегда знал, что Освальд может причинить ему боль множеством различных способов. Тот уже испробовал некоторые из них. Душил его, прижимал нож к горлу, оставлял синяки, кусал, отталкивал его прочь. Отверг его. И всё же — он и представить себе не мог, что Освальд может сделать ему больно вот так. — Я обещаю тебе это, Эдвард Нигма, — губы Освальда влажные и блестящие, когда он отстраняется. Эд не может перестать на них смотреть. — Спасибо, — вздыхает он. Дрожащим пальцем Эд проводит по щеке Освальда, запечатлевая в памяти блеск его глаз, похожий на солнечные лучи за грозовыми тучами. Он задерживает прикосновение дольше, чем следовало бы, — и только затем, чувствуя бурлящую внутри горечь, отступает от него на шаг. А потом внимательно наблюдает за метаморфозой: мягкий свет уязвимости, симпатии и тепла в его взгляде гаснет, сменяясь холодом стали, и изношенная маска Пингвина встаёт на место. Возможно, ты видишь его в последний раз. Он испытывает от этой мысли такое сильное отвращение, что едва им не давится. Воспоминания на мгновение возвращают его к тому самому вечеру несколько долгих месяцев назад, когда Эд впервые увидел Пингвина — и, под этой завесой, увидел Освальда. В «Maison de la Mort». Возвращают к тому самому моменту, когда один случайный, мимолётный взгляд вдруг открыл для него неожиданное сходство с другим человеком. Сходство, которого он никогда не чувствовал прежде. Всю свою жизнь Эд испытывал эту глубокую, злую тоску, въевшуюся в самые кости, и никак не мог понять, откуда эта тоска берётся. Так было до Освальда. А теперь он знает: он был одинок. Так отчаянно, так ужасающе одинок. Как и Освальд. Я только нашёл тебя, Освальд. Только начал находить самого себя. Не заставляй меня заново учиться жить без тебя. Не заставляй меня снова быть одиноким. Не оставляй меня… — Освальд? Ты идёшь? Они оба резко поворачиваются — запах их общего удивления и страха горячим пряным ароматом щекочет Эду ноздри. Джим стоит у двери, наморщив лоб, и с любопытством смотрит на них обоих. Эда снова накрывает иррациональная волна паранойи: ему вдруг представляется, что над их головами практически сияет неоновая вывеска, на которой огромными заглавными буквами высвечиваются красным все их мысли, высвечивается разом всё. Но, очевидно, это не так. — Разумеется. Мы не хотим, чтобы на наших руках была смерть сиротки-миллионера, верно? Их сейчас так мало осталось. Освальд демонстрирует сахарную улыбочку, полную зубов, и Джим хмурится ещё сильнее. На мгновение Эд уверен, что тот сейчас скажет что-нибудь ещё, будет спорить, оскорблять, задавать вопросы… но ничего не происходит. Наградив их обоих нетерпеливым взглядом, Джим разворачивается и уходит в коридор, прорычав через плечо: — Поторопись. Эд поворачивается к Освальду как раз вовремя, чтобы поймать один из тех бесценных моментов, когда тот закатывает глаза, и, несмотря на сворачивающийся в животе ужас, он не может не улыбнуться. Освальд встречается с ним взглядом, и они смотрят друг на друга ещё одно краткое мгновение. Мне нужен ты. Только ты. Всегда — ты… — Спасибо, Эд. Мгновение заканчивается. Освальд покидает его квартиру — возможно, в самый последний раз. Он не оглядывается по пути. И только со щелчком закрывшейся двери Эд вдруг чувствует, как последний кусочек пазла встаёт на место. Кто он для тебя? Вопрос Зверя эхом отдаётся в мозгу, и он наконец-то знает правильный ответ. Освальд — его пара. И он, вероятно, только что позволил ему отправиться навстречу собственной смерти. — Ох, чёрт.