Color me lavender

В последний раз — где-то в постоянно расширяющейся, как пространство вселенной, и несущейся всё быстрее современности. То есть уже в девяностых. В девяносто четвёртом году. В кружащемся цветущем вечном мае. Все они были майские. Кристофера Ли никто в эту пору не назвал бы старым. Выглядел он сообразно возрасту великолепно и так же себя ощущал, так же умел себя вести и обращаться с людьми, всё было доведено годами до царственного, немного высокомерного и холодного, но всё же рыцарского идеала. Молодость была уже позади, была давным-давно скрыта королевским горностаевым туманом избирательной памяти. Многое позабылось, а значит многого и не было вовсе. Можно было с глубиной и искренностью, не оглядываясь назад, отдаваться своему постепенно складывающемуся образу человека пожилого, но ещё нисколько не потерявшего величественной крупной красоты, внушительной формы и сдвигающего горы неприступного ригоризма с лёгким намётом страшного колдовства загадки. Вампирские зубы, чтобы показать которые необходимо было, как скалящийся волк, приподнимать верхнюю губу, были уже давно и навсегда спрятаны, но их влияние осталось, должно быть, навсегда — это якобы присущее умение подчинять людей своей воле силой тёмного, подёрнутого кровью взгляда, умение двигаться как князь тьмы, умение так гордо говорить, так желать и так свысока презирать жизнь, так ненавидеть и так любить своего единственного достойного врага, который всегда побеждал, не потому что был сильнее, а потому что в этом был весь смысл. Все покоряются Дракуле, а Дракула покоряется своей судьбе. И всегда идёт ей навстречу, чтобы снова развеяться пеплом у её ног. Всё это была только многолетняя давняя игра на камеру, но, что ни говори, и как ни рассказывай журналистам, как безмерно устал от этого изжившего себя злодейского образа и как рад был оставить его в прошлом, всё равно. Без этой залёгшей на глубину основы не удалось бы стать тем, кто сейчас. То есть уже не убийцей, а величественным героем, чуждым тривиального насилия и которому нет дела до бремени человеческих страстей. Всё это где-то внизу и позади. А здесь, впереди и вокруг, только новые горизонты, звёзды и легко зарождаемое в народных сердцах по обе стороны океана восхищение с раскрытыми ртами и восторженными улыбками и пугливое уважение, ценнее которого нет. Разумеется тут обо всём, что когда-то делало уязвимым и милым, позабудешь. Теперь образ стал реальностью, а это и есть высшее искусство. Возраст придал роскошности, аристократического величия и солидной мощности, а это в большинстве случаев стоит гораздо больше, чем непритязательность лёгкой военной юности. Её вроде бы даже не жаль, как и не жаль растраченных не напрасно лет и того, что ничего особенного из них перед сном не вспоминается. Вместо них теперь имя, и известность, и авторитет, и куда бы не пошёл, везде право первородства, от которого никто не сможет оторвать завороженных глаз. Кристофер Ли теперь был один такой. У него теперь была настоящая популярность. Многие знали именно его, а не фильмы, в которых он снимался, будучи живой и ещё не торопящейся на покой легендой, достойной лишь поклонения. Он сам согласен был играть эту естественную роль, пришедшую по времени. Это и было его предназначением с его-то знатной кровью, тяжёлыми размерами, великолепным голосом, с его талантом, внешностью, со всем рассудком и всем сердцем, с постоянной таинственной и сумрачной серьёзностью, редко разбавляемой, а от того ценящейся на вес золота, улыбкой. Он не мог не быть увлечён собой и своей сложившейся как нельзя лучше жизнью, в которой теперь было всё, чего он хотел, а главное — интересные фильмы и проекты, которым можно было действительно отдаваться со всей душой и не бояться себя растратить, не вспоминая ни о чём ненужном, потому что ничего ненужного больше не имелось за душой. Именно тогда они с Питером Кушингом встретились в последний, а может в один из последних, что не так уж важно, раз. Кристофер Ли всегда помнил своего друга и всегда был рад его увидеть, но память уже была не та. Она скромно и благовоспитанно прятала главное и не давала ничего, кроме имени, теплоты и бесконечной вереницы мелких смешных историй и забавных переделок, в которые они попадали там и сям. Посему можно было заподозрить память в подсознательном подлоге, прибегая к которому, она стирает и посыпает золой что-то важное, что теперь принесло бы боль и неподобающее смятение. Что ж, её методы верны, такие великие герои не должны страдать и переживать о глупостях, а значит и вспоминать не надо. Достаточно уверенности в своей нежности и в дружбе с этим замечательным человеком, лучше и достойнее которого, как настойчиво подсказывает всё так же обманчивая память, не встречалось на жизненном пути. Но Питер был теперь так невероятно стар, что видя только его настоящего, а не прошлого, трудно было осознать, что это тот самый человек, во всяком случае то, что от него осталось, что был лучшим. Их возрастная, не такая уж большая разница в девять лет отчего-то (известно — от мучительной болезни, от потерь и от жизни, разрушенной до основания и не имеющий смысла вот уже двадцать три года) пролегла как пропасть, разделяющая их, словно сына, у которого ещё миллионы всего впереди, и деда, который умрёт назавтра. Питер уже плохо соображал и плохо слышал, выглядел растерянным и таким худым и крошечным, будто сложен был из спичек и сухих рассыпающихся цветов, склеенных муравьиной слюной. Он путано говорил, потерянный и пустой голос его дрожал, а смех казался болезненным. Да, он умирал и не от старости, а от болезни, эту немощную старость приблизившей и возведшей в абсолют. Не смотря на всю любовь, что должна была быть где-то в прошлом, но позабылась, трудно было при последней майской встрече испытывать к Питеру что-то, что перекрыло бы царапающую сердце жалость и пугливое, необоснованное и интуитивное опасение, что такое же несчастное состояние и Кристофера однажды настигнет. Конечно не через девять лет, а намного позже, но всё-таки… Он пока чувствовал себя полным сил, а рядом с умирающим другом так и тем более. Именно поэтому к жалости примешивалось чувство вины за собственное здоровье и за великолепный вид, за собственную более успешную жизнь, более широкую известность, жену, ребёнка и за всё остальное. Питер был глубоко несчастен, и с тех пор, как стал несчастен, стало немного неловко находиться рядом с ним. Будто собственное благополучие будет оскорблением и неуважением к его потере. Будто когда-то предал его и, сам этого не заметив, упорхнул в свои возвышенные волшебные дали… Нет, лучше не думать обо всём этом, как и о том, что было раньше, ведь всё это только лишь больно и грустно. Тщательно подавляемую тоску, желание поскорее сбежать подальше от неотвратимой и закономерной смерти дорого друга и вообще от близости смерти и неловкость — всего этого никто, кроме самого Кристофера, не ощущал. Он подавлял это в себе достаточно умело, и вёл себя как и подобает человеку его статуса. То есть смеялся не так громко, как Питер, и вёл себя не так отчаянно, а с неоспоримым достоинством и элегантной неторопливостью княжеских кровей, которой у него не отняла бы никакая старость. Он и Питер давали интервью, хотя это было не интервью, а просто долгая сердечная встреча давних товарищей, которую необходимо была запечатлеть на камеру для передачи про старые фильмы ужасов. Никто из тех, кто снимал и сновал мимо, по доброте и по искренности не увидели бы полной картины во всей её печали. Ведь это Кристофер Ли, такой элегантный, знаменитый и опасный, вместе со своим великолепным голосом, которым он пел незабываемые песни, вырвался от всех своих степенных дел и приехал туда, где всегда находился Кушинг. Чтобы ради него, а не ради какой-то там памяти эксплуататорских киностудий, сняться в этом фильме о прошедших днях и провести необходимую озвучку. Этот фильм, собственно, и снимали потому, что было ясно, что Кушингу не долго осталось, и пока он ещё жив, надо что-то сделать, чтобы потом не жалеть, что ничего не сделали. Но на самом деле всё это бесполезно. Лучше бы его не дёргали, ведь он уже не тот, что раньше. Ему и самому эти слегка фальшивые любовь и внимание вряд ли нужны… Что ему нужно, так это покой и посидеть рядом со своим бесподобным другом. Может он тоже о друге ничего не помнит? Может уже вообще ничего не помнит? Так или иначе, Питера было до слёз жаль и ещё сильнее хотелось что-то для него, такого немощного и слабого, совсем уже бестелесного и ни на что не способного, сделать. Но что тут сделаешь? Можно только удостовериться, что он ни в чём не нуждается и что ему обеспечен необходимый уход. Ну да, с этим всё в порядке, он живёт у моря, рисует картины, наблюдает за птицами, и медсёстры и какие-то беспокойные вихрастые мальчишки из близлежащего города посещают его каждый день. Не будешь же сам скрашивать его последние летние месяцы? В конце концов, никто, и сам Кушинг тоже, не виноват в том, что у него нет семьи. Он нарочно никого к себе не подпускал, предпочитая жить один на один с вечной памятью. Поэтому Кристофер сидел, чувствуя, что сидит на иголках. Ему было приятно находиться среди людей, которые их обоих знают и любят, каждый из которых «вырос на ваших фильмах», но в то же время неуютно. Студия была хорошей, уютной и тёплой, и Питер был по-настоящему родным человеком. Всё было хорошо, но даже когда всё хорошо, лёгкий оттенок неестественности даёт о себе знать. Здесь этим оттенком была едва ощутимая наигранность веселья. Питеру явно было непросто, но он улыбался и смеялся, но это выглядело каким-то вымученным, будто в смехе, на который он ещё способен, он искал защиты от того, что уже не мог ничего толком сказать… Поэтому Кристофер, деликатно не замечая, как он заговаривается, говорил сам, улыбался, сидел, откинувшись на спинку стула, дабы находиться с Питером на одном уровне, и рассказывал те самые бесчисленные, наполовину выдуманные забавные истории из общего прошлого. О том, как они впервые поехали в Америку на премьеру первого фильма о Дракуле, и другие, нарочно преувеличивающие, каким Питер раньше был деспотом и командиром. Кушинг, даже если не понимал половину, реагировал на всё детским восторгом и таким смехом, что присутствующие больше умилённо веселились над его реакцией, чем над самими историями. Действительно забавными и светлыми. Конечно. У Кристофера Ли есть чувство юмора. Вот это да. Он умеет смеяться и у него потрясающая улыбка. Кто бы мог подумать. А уж как хорошо говорит, словно пишет. Слушали бы вечно. Приятно было бы порадовать Питера, если бы этой радости требовалось хоть что-то. Но, к сожалению, нет. Его радость была естественной реакцией на скопление людей, как у добродушной собаки виляние хвостом. И ничем тут уже не поможешь. При этой последней встрече Кристофер подарил ему игрушку. Кота Сильвестра из детского мультфильма. Это был один из тех подарков, которые покупаешь по пути и по наитию и никакого значения в них не вкладываешь, а когда даришь, отвечаешь на вопросы про откуда и зачем «не важно, не важно». А ему будет казаться, что есть некий смысл. Эту дурацкую кошачью голову он из рук так и не выпустил. Наверное до самого конца. Кристофер покладисто давал себя обнимать и не избегал частого физического контакта, хоть чувствовал себя неудобно, а почему и самому было трудно понять. Но по этой же причине он избегал на Питера смотреть слишком долго, и что-то из зыбкой памяти подсказывало, что и раньше старался на него не смотреть, только раньше это было как-то по-другому… От его прикосновений всё внутри настороженно замирало. По какой-то природной, буквально рефлекторной памяти. Но достаточно просто было на это не обращать внимания. Ещё немного подождать. Затем погоревать совсем чуть-чуть… Зачем делать так много, ведь его смерти, как логичного завершения, ждали все, особенно он сам. Даже во время последней встречи он говорил, что с терпением, с радостью и без страха ждёт воссоединения с Хелен и что он порядком здесь засиделся и то, только лишь потому, что в прощальном письме Хелен просила его прожить всю жизнь, отпущенную ему господом. Других причин будто и не было. Последнее прощание тоже было с объятьями. Со стороны Кристофера Ли — предельно аккуратными, почти невесомыми и снова с примешивающимся чувством какой-то странной вины. Со стороны Кушинга — искренними и безнадежно цепляющимися за такого родного и любимого, кажущегося всесильным и бесконечным человека. Он называл Кристофера «my darling», но он всех так называл. Целовал на прощание руки, но он и это со всеми, независимо от пола и возраста, проделывал. Это было его благословение в старости, в которой он приобрёл талант относиться ко всем с трогательной любовью и благодарностью, такой неохватной, что необходимо было её высказать, хотя бы опусканием своей головы к чужим рукам и беспомощной улыбкой. Очень мило и очень больно, но не так уж страшно. Потом он умер, и можно было наконец вздохнуть спокойно и не раз, и не два, и даже не десятки, говорить в разных беседах о том, как не оценен по достоинству был Питер Кушинг и какой он был… Если бы только можно было вспомнить.