Color me lavender

В десятый раз в начале предыдущего десятилетия. Так или иначе они то и дело тут и там встречались, видели на серебряных экранах, слышали друг о друге и нередко говорили по телефону. Пару раз даже писали письма. Но в течение всего этого времени Кристофер Ли думал о нём совсем немного. Так уж получалось. Бесчисленная вереница американских и разбросанных по Европе фильмов сомнительного качества, но зато разнообразных, ярких и забирающих все силы и мысли, занимала его полностью, а именно этого он и хотел, соглашаясь практически на всё подряд и всему отдавая по части души. Лишь бы не осталось времени оставаться один на один с чем-то, к счастью, отступающим в туман прошедшего времени, в котором всё кажется простым, безобидным и не имеющим значения. Будто бы у него внутри, как и у Кушинга, тоже сидела и не давала покоя невосполнимая тайная потеря, брешь которой он старался зашить и закидать ветками, предварительно засыпав провал новыми впечатлениями, поездками, работой и неподдельным восхищением, всё более умело вызываемом в умах людей. Сил ещё было очень много, их хватило бы на всё на свете. И уж точно их хватало на то, чтобы скрыть от себя какую-то давнюю ошибку, суть которой ускользала, будучи нарочно необдуманной и отпускаемой без сожаления и со словами «будь что будет» и «ничем нельзя помочь». Ещё пара лет — и стало уже не важно. Но тогда, на одном из рубежей, в восемьдесят четвёртом, Кристофер Ли ещё помнил, хоть предпочитал не вспоминать и уж тем более не называть невыносимые для совести и сердца вещи своими именами… Этот год и те, что расположились вокруг него, были хорошими. Питер Кушинг тоже много снимался, хватаясь едва ли не за любую возможность, но для него это было единственным приемлемым способом существовать. Ему не нужно было ни от чего бежать, ему нужно было просто ждать и тратить на что-то время. В восемьдесят четвёртом уже веяло финалом всего, но это был как последний день лета, которое все три месяца казалось вечно неувядающим. Питер выглядел уже довольно много потерявшим, погасшим и не стремящимся больше некуда, но всё ещё великолепным. Его изысканная худоба, не с каждым годом, а с каждым месяцем всё более болезненная и резкая, пока ещё считалась не пугающим недостатком, а достоинством, элегантно подчёркивающим его тонкую, превращающуюся в колючий песок и вереск красоту. Да, он всё ещё был красив. Всё ещё был самым красивым человеком, которого Кристофер Ли видел в своей жизни, и казалось, что всегда так будет. Но было поздно. Уже давно и прочно между ними пролёг холодок дружеского отчуждения. Сильна была иллюзия, что когда-то этого холода не было вовсе, но сейчас он, как Атлантический океан, разделял и искажал. При случайной долгожданной встрече в Англии они провели вечер вместе — избегнув ресторанов и посторонних встреч, культурно посидели в гостиничном номере за чашкой чая и обменом новостями. Они оба весело болтали как старые друзья и даже не было нужды скрывать, что раньше было иначе. Да и нечего было скрывать. Всё развеялось по ветру… Знаете, так случается иногда в детстве или в юности, когда твоё сердце разбито и пребывает в склонном к слезам отчаянии. Тогда ты от безвыходности и от тоски решаешь влюбиться в лучшего друга, потому что никого лучше него рядом нет, да и вообще он прекрасный человек, с которым вы знаете всё друг о друге. Всё, но не главное. То есть не то, что он такое доверительное и эгоистичное предложение любви осторожно, но совершенно отвергнет, отойдёт на расстояние нескольких шагов, да ещё потом целый вечер будет приставать с докучливыми просьбами и укорительными требованиями не обижаться. А назавтра сделает вид, что ничего не было. И так и будет. Ещё лучше, чем раньше. Главный аспект останется выясненным. Останется глубокой затянувшейся царапиной, которую придётся с досадой вспоминать при каждом взгляде на дорогого друга. Это или что-то другое. Что-то произошло, но Кристофер не мог и совсем не хотел разбираться. Так было проще. Может быть, Питер знал о том, что между ними случилось, больше, но он был обиженной стороной, а потому имел право на молчание и пренебрежение, с каким положено относиться к друзьям, но с каким не относишься к любимым. И ещё неприступность. Его собственного сердца и его внутреннего мира, в который Кристофер отчего-то больше доступа не имел. Это «отчего-то» не требовало быть названным. Оно было уже давно, но теперь, в восемьдесят четвёртом, оно наступило, как первый календарный день осени незаметно сменившей холодное лето. Настолько незаметно, что почти ничего в голосе и манерах Кушинга не поменялось. Изменения эти, как всё та же осень, тихо крадутся на тигриных мягких лапах десятилетий и поступь их не уловить. Да и потом, первым делом при новой встрече после того, как долго не виделись, в глаза бросалась его откровенная худоба. За ней трудно было усмотреть остальное. Казалось бы, та же, что и прежде, очаровательная, слегка зловещая улыбка и те же подолгу неотводимые взгляды. Ничуть не менее синие, чем раньше, глаза, разве что, ставшие темнее. Этот цвет будто и сейчас, не стыдясь и не тая, говорил, как просто и жестоко может свести с ума, может покорить, возродить и уничтожить, как этот цвет всесилен, ведь Кристофер любил эти глаза и этот цвет без памяти, да, всё ещё, кажется, до сих пор любил и угроза синего цвета была близка, но ничего непоправимого не происходило. Всё непоправимое уже произошло в тишине и безвестности. Питер обращался к нему всё так же, как обычно, ласково, но всё же с теми невидимыми нотками нежной зависти, без которой не может менее успешный актёр обращаться к более успешному. При этом Питер будто нарочно не употреблял некоего особенного слова, которое произносил раньше и которое теперь произносил всё чаще, обращаясь к посторонним людям. Но Кристофера в восемьдесят четвёртом он так не называл. И казалось, никогда больше не назовёт. Ничего в этом грустного не было. У него появилась новая привычка подносить истончившуюся руку к лицу при улыбке — выполнять этот неповторимый жест, словно трюк, с новой аккуратностью, будто бы постоянно изгибающейся, подобно змее, подобно шёлку, траве и катящимся в ней мелким камням. Его красота стала опасной. Теперь уже не потому, что могла понравиться и погубить, а потому что была словно бы отравлена чрезвычайной худобой и, через неё, уже наложившей на него свою тень смертью. Кристоферу не хотелось находиться с ним рядом слишком долго. В его душу упорно заползало что-то отдалённо похожее на чувство смутной вины, то самое, что приходит, когда теряется за давностью преступление. Да и без этого было ясно, что Питер его больше близко к себе не подпустит. Ни близко, ни далеко, никуда внутрь, куда ставших чужими не пускают в наказание. Однако эти странные ощущения не отменяли взаимно милых разговоров, улыбок, близкой дружбы и объятий при встрече и прощании. Объятий в последний раз таких долгих, что Кристофер в течение них почти забыл, что всё не так, как раньше. Что он не тонет, а стоит на твёрдой поверхности. Что он не сияет по чужой воле, а спокойно принадлежит только себе. Когда пришлось возвращаться к реальности, подумалось, что это исчезновение прежней теплоты закономерно и на самом деле не лежит за ним никаких прегрешений вольных и невольных. Просто время прошло и возраст не тот, они оба успокоились, вот и нет ничего. Того, что вспомнилось, пока из-за искусственной физической близости слышал: как часто стучит его маленькое кроличье сердечко, обложенное розами — как безумно Кристофер любил его, как нуждался в нём, словно в воздухе для дыхания, как не мог думать ни о чём кроме него и вообще с ума сходил… Очень давно. Может прийти лишь обрывком светлого воспоминания. Когда Питер, уже совсем не тот, что прежде, сделает что-то, чему больше нет места в сложившихся жизненных обстоятельствах. Например его прикосновение. Когда Кушинг целует при встрече своим друзьям руки, это одно. Это, хоть и странно и вводит некоторых в ступор, практически норма. Куда опаснее и дороже другое прикосновение. Осознанно отданное вместе с вложенными в него долгими путаными посланиями. При этой встрече в восемьдесят четвёртом — оно скользящее кончиками его пальцев вдоль чужой ладони, лежащей на краю стола. Зыбкое и секундное. Безмолвное и случайное. Но несущее на себе все те забытые, когда-то многократно им сказанные слова. Слова самые разные и полные слепого, но всевидящего обожания, какими Питер говорил, как сильно ему нравятся эти руки. Заговорившись, он даже мог назвать их божественными и своей судьбой. В этом Кушинг не так уж был далёк от истины. Руки Кристофера Ли действительно были очень хороши. С великой тщательностью и щедростью они были созданы природой по благородному образцу, доставшемуся по наследству от королей. Питер тоже был худым и высоким (высоким среди обыкновенных, составляющих толпу людей), а потому и руки у него были как положено высоким людям — с длинными пальцами и долгим расположением. Но всё же в нём не было драгоценной, веками облагораживаемой в древних замках крови, а потому руки у него были обыкновенными. У него были руки рабочего, чем он не очень-то гордился. Совершенно простые руки, не имеющие никаких видимых недостатков, но в невыгодном для себя сравнении (а такие сравнения, как вы знаете, ведутся только при особых случаях, где-нибудь наедине и рядом, когда нестрашно чужую руку изучать и изводить пальцами, прикладывать в собственной ладони и, едва ли не часами, с нежностью рассматривать различия сложения пальцев) Питер любил сопоставлять, насколько у Кристофера пальцы длиннее, ровнее и правильнее. Как идеальна форма ногтей и как это всё безумно красиво и гармонично расположено. Как это требует своего по праву — поднесения к губам и целомудренных поцелуев. Не таких, когда при встречах и прощаниях опускаешь голову к чужой руке и делаешь это быстро, выражая свою признательность, уважение и благодарность за доброту этого мира, а других. Происходящих в тишине и касающихся каждого пальца и каждого перегиба кожи, который достаточно восхитителен, чтобы подобрать для него особые слова. Красивые руки это ещё не всё, но именно в отношении красивых рук Питер чаще всего говорил, что любит. Но и от этих рук остались лишь воспоминания. Сами руки и в восемьдесят четвёртом на месте — такие же крупные и аристократично скроенные: как ни сложи и как ни выпрями пальцы, в любом случае получится то, что скульптору необходимо запечатлеть в мраморе. Только теперь эти руки стали слабее, суше и безвольно лежали на краю стола. Даже в восемьдесят четвёртом, Кристофер где-то в глубине души знал, что его руки по-прежнему должны Питеру нравиться. Может, сам он Кушингу больше не нравится, но руки-то ведь это как хорошие кинофильмы. Раз полюбив, их не забудешь и не пересмотришь заново. Питер должен был их ценить. Он и ценил. Одним коротким прикосновением. Оно прошло по выступающим на верхней стороне ладони тонким разгибающим пальцы сухожилиям, как по струнам. Питеру это нравилось, но не сейчас, а тогда, много лет назад. Тогда он, помнится, скромно, словно дьявол, улыбаясь и сверкая глазами, говорил, что когда эти руки к нему прикасаются, он чувствует себя глиной. Может быть даже той самой, из которой бог сотворил человека. Хорошо бы забыть это поскорей. Он не забудет, но Кристофер имеет все шансы. Выкинуть из головы и дальше жить не греша. Скоро получится. Ещё пара лет. Подумаешь, руки. Ими можно восхищаться, только когда они чужие. В восемьдесят четвёртом Питер поцеловал его в последний раз. Может, это имело место и впоследствии, но любые дальнейшие поцелуи рук или чего-либо ещё были лишь данью большой дружбе, признательности и прочим вещам, которые не нужно ни от кого скрывать. Ото всех скрыть и ни с кем не делиться нужно и необходимо только чем-то сокровенным. В восемьдесят четвёртом память ещё подсказывала, что раньше подобное происходило часто. Но тогда, в последний, раз — особенно. Питер всегда был ниже и как бы ни было это смешно и нелепо, ему всегда приходилось приподниматься на носках и тянуться вверх. До рта он попросту не доставал, если к нему не наклонялись, и Кристофер нарочно не наклонялся и специально задирал подбородок повыше. Это каждый раз было чрезвычайно мило и забавно. И каждый раз давало возможность, пока Питер, вытягиваясь, стремится вверх и невольно приближается, обхватить его руками и поймать. Кушинг каждый раз таким поворотом событий бывал смущён и смятен и потому поцелуй оказывался неловко оброненным куда-то в шею под подбородком, а сам Питер начинал выкручиваться, якобы уязвлённый таким непочтительным обращением к собственной персоне. Кристоферу сильнее всего нравилось это его потешное сопротивление. Конечно не из-за принуждения, а из-за того, что это и была легко повторяющаяся модель их отношений… Хорошо, что всё это забывается. Хорошо, что от этого остался только быстро тающий дым, в котором, если может мелькнуть обрывком кадра, то сразу исчезнуть — ранящее сердце своим очарованием воспоминание. Оно пока ещё приходит. Не жаль его потерять. Не жаль, потому что если хоть чуть-чуть подпустить к себе эту жалость потери, то она тут же заполонит душу и доведёт едва ли не до слёз из-за боли того, что всё давно закончилось. От такой фантомной боли лучше сразу лечь и умереть, а это не нужно. Так что всё. В последний раз. Когда они встретились в восемьдесят четвёртом как достопочтенные друзья и много вместе пережившие коллеги — не единственные, а один у другого — один из многих таких же дорогих коллег, они пожав руки, обнялись. Перед этим был ещё конечно момент, когда Питер руки целовал, но это он делал уже не в первый раз, поэтому озадаченности не вызвало. Но полностью погружаться в спокойное величие старости или в до внутренней дрожи худое, бестелесное и резкое очарование старости было рано. Вернее, было пора, но только после этого хорошего года. А в этом году они ещё обнялись и Питер, счастливо и обиженно обхватив его плечи тонкими руками, приблизился. На людях так не обнимешься. Кристофер обнял его пугающе худую спину в ответ и прижал к себе, из-за его худобы буквально весь окружил собой — однако силу уже рассчитывал, опасаясь помять что-то в этой сплошной хрупкости. Хотелось вспомнить и самому себе, закрыв глаза и вдохнув родной горьковатый запах, прошептать «как в старые добрые времена», но нет. Уже не так. Уже воспитаннее, холоднее и дальше. И всё-таки Питер, словно бы извиняясь за это и оправдываясь тем, что последний раз должен быть не затерян где-то в серости, а чётко положен в рамку определённой даты, поцеловал его. Это было такое лёгкое прикосновение сухих губ к коже где-то под ухом. Немного выше того места, которое Кристофер, в прошлом миллион раз будучи Дракулой, избирал для осторожнейших укусов. От поцелуя, словно яд, сразу пошло распространяться тепло. Он продержался целых несколько секунд и в нём явно заключалось то заветное и искреннее «я люблю тебя», которое Кристофер долгие-долгие годы мечтал услышать. Хотел это услышать, всеми силами этого добивался, боролся за свою любовь, многим жертвовал, доходил до крайностей и в конце-концов добился-таки и, помнится, никак не мог наслушаться и поверить… Но теперь нет. Теперь это лишнее, хоть и сейчас по телу, как по знакомым рельсам, громыхнули составы, направленные как всегда под откос. Тут же на мгновение вспыхнул, пусть едва ощутимо, но всё же встряхнувший разряд сверлящей боли, рухнувшей от встрепенувшегося сердца куда-то вниз. По венам пробежал ледяной ток, но он сразу затих под тяжестью неизменной температуры медленно и степенно бегущей крови. Кристофер сказал себе «нет», и отстранился. Улыбнулся как всегда неотразимо. В милых и залитых мутью синих глазах напротив и чуть внизу он видел отражение себя, такого великолепного, всё ещё необходимого, не имеющего изъянов и теперь недоступного. Освободившегося с помощью обмана и сбежавшего от любви или от угнетения, или от скуки — уже и не вспомнишь, чего ему там не хватало. Кристофер не хотел обо всём этом думать. Главное, теперь, начиная с этого года, встречи со старым другом больше не будут его пугать.