Нет рабства безнадёжней, Чем рабство тех рабов, Себя кто полагает Свободным от оков. Иоганн Вольфганг фон Гет
Где-то рядом смеётся Варанья. Она улыбается, и Лето готов отдать всё ради её улыбки. Он смотрит на яркие локоны сестры и слушает её слова так, словно они единственная правда, которую он должен знать. Ничто не имеет значения, когда Варанья говорит с ним. Если это ты, то меня нет. Или если это я, то нет тебя. Лето улыбается всегда, когда улыбается Варанья, словно угождая её немому желанию. Он никогда не обременял себя сомнениями, полагаясь на взрослых, которые лучше знали, что нужно делать. Варанья всегда знала. И Лето слушался беспрекословно, не спрашивая, не ожидая ответов. Он знал, что так правильно. Лето просто делал то, что ему нравилось. Это было его прописной истиной, известной с рождения, и желанием, которое он не скрывал: подчиняться другим. Лето с радостью, почти беззаботно передаёт свою ответственность в чужие руки. Он в ней не нуждается, как доверительно одной глубокой ночью сообщил эльф Варанье, но всё же что-то гложет его. Лето не обращает внимания, отмахиваясь от назойливого ощущения как от жужжащего возле острого уха комара. Варанья улыбается искренне, Лето не сомневается. Сестра любит его, он должен ответить ей тем же. Он долго думает, как лучше всего это показать, пока босые ноги касаются разгоряченной земли. Ветер невесомо целует его лицо, и мальчишка глубоко вдыхает его, а голова начинает кружиться от переизбытка кислорода. Лето счастлив. Он смотрит на ветер, резвящийся под оком солнца, и уголки губ тянутся вверх почти непроизвольно. Он смотрит на то, как прогибаются тяжелые ветви дереьев от власти природы, ему кажется, что они даже не сопротивляется. Мальчик думает, что непременно спросит у Вараньи, не чувствуют ли они боли от того, что их повиновение столь безукоризненно. Лето подходит к кромке воды и склоняется ближе, глядя на своё лицо. Большие зелёные глаза смотрят с недоуменным вопросом, пока Лето пытается отыскать ответ где-то среди песчинок. Лицо Лето касается воды, он задерживает дыхание и жмурит глаза, наслаждаясь водной прохладой. Он любит воду. И любит сестру. Ответ на вопрос приходит как-то само собой, пока он неспешно идёт домой, разглядывая небо над своей головой. Последние закатные лучи напоминают ему яркие брызги крови от удара меча на рыжеющем полотне. Мальчишка смотрит на эльфов вокруг и видит в них скорбь, но не понимает причины. Они печальны, когда рядом нет господина, но сдержанно улыбаются рядом с ним. Лето думает, что счастье — в подчинении. И этот ответ становится его еженощной молитвой. Иногда лицо матери и сестры становится похожим на те, что он увидел у других эльфов. Мама Лето плачет, а Варанья гладит её нагие плечи, тихо шепча слова утешения так, словно они были заклинанием: <<Рабство — не худшая участь...>>. Так Лето узнаёт, кем он на самом деле является. И это слово кажется ему ругательством. Лето думает: Если бы я был взрослым... А дальше ничего не приходит на ум. Он не хочет, чтобы что-то менялось. Варанья перестаёт улыбаться, её лицо становится каким-то жестоким и неестественным, но Лето делает всё, что она попросит. Уже по привычке. Он надеется, что это заставит сестру смеяться как раньше, но выражение её лица остаётся столь же бесстрастным. Непроницаемым. Ночью Лето просыпается от крика матери, он бежит к ней, падая и спотыкаясь, пока из её глаз большими градинами по щекам стекают слёзы. Она кричит от увиденного кошмара, который заполз в её разум чёрным мраком и не даёт ей вырваться. Варанья почти мгновенно оказывается рядом и крепко обнимает мать за плечи, мешая ей дёргаться. — Почему мы не можем быть свободны? Почему? Почемупочемупочему, — её крики переходят в бессвязное бормотание, сливаются в единое надрывное и тихое. Варанья ласково гладит мать по голове, успокаивая её, но та будто не слышит нежных уговоров дочери. Скудный свет освещает бледное лицо Вараньи с кругами под глазами, обрамленное спутанными рыжими волосами. Её губы снова шепчут те же слова:<<Рабство — не худшая участь...>>. Но Лето больше не верит её словам. — Зачем мама плачет? — тихо спрашивает он, подходя ближе к кровати. Его руки заботливо обнимают хрупкое тело Вараньи. Она всхлипывает и утыкается брату в плечо, отпуская собственные переживания, которые он слышит в каждом хрипе Вараньи. Ему больно дышать, но он не говорит ей ни слова. — Когда-нибудь мы станем свободными, — лихорадочно шепчет она на ухо, пока Лето пытается достичь смысл сорвавшихся с солёных губ слов. Лето не видит в этом смысла. — Разве нашим желанием не должно являться желание другого? Варанья обхватывает дрожащими пальцами его подбородок и смотрит заплаканными глазами так пристально, что Лето становится страшно. Кажется, будто Варанья не могла поверить в то, что он сказал. Для Лето собственные слова давно стали несгибаемой истиной. Он снова думает о том, что если бы он был взрослым... Лето улыбается. В этот раз он знает продолжение. Он дал бы сестре то, что она желает.***
— Человечно желать то, чего желают другие; и то, что они этого желают, — Данариус лениво потягивает вино с аристократичной утонченностью, присущей всем тевинтерцам, — Наделяет нас правом расставлять приоритеты для них. Это свобода. — Данариус смеётся с вызовом, надсадно и хрипло. Он словно бросает вызов окружившим его гостям, те лишь смиренно склоняют головы, фальшиво улыбаясь. У Лето встают волосы дыбом. Ему кажется, что эти улыбки он уже где-то видел. Лето смотрит на них через стекло бутылки: фигуры искажаются, становятся изменчивыми и до смешного напоминают желе. Их улыбки стекают по лицам, меняются, образуя покорный оскал усмиренного зверя. Они пугливы, глаза в панике мечутся от предмета к предмету, словно ждут, что тот вот-вот изменится и растерзает их на части. Но Лето видит что-то ещё, но пока не может понять, что именно. Лето тошнит, он отставляет бутылку и душит в себе желание сбежать. Скрыться, уйти прочь, чтобы не видеть тех, что служили ему лучшим отражением. Усилием воли он не позволяет себе сделать шаг, Лето терпит это. Он мысленно готовит себя к ритуалу, что скоро обязан свершиться. Лето стоит возле Данариуса, тот словно и не замечает его, будто бы он очередной предмет мебели. И Лето устраивает подобное положение вещей. Он вздрагивает, чувствует взгляд девушки, тевинтерского магистра. Адриана пугала его. Он понимал, что должен был доверять ей, ведь она одна из самых преданных учениц его господина, но Лето не мог пересилить себя. Каждый раз инстинкты сгорали в агонии его смирения, стоило девушке бросить на него свой жалящий взгляд. Лето знал, что должен быть хорошим мальчиком. И он исполнял все приказы Адрианы. И чем чаще она приказывала, тем спокойнее становилось Лето рядом с ней, отгонять страх становилось легче. Но он не пропадал, он оставался на границе его сознания, тревожно жужжа и требуя его внимания. Лето отмахивался. Этим людям лучше знать, что он должен делать. Ответственность. Они брали её без согласия Лето, ведь оно им не требовалось. Он уже давно отдал своё слово господину. И всё же это слово до сих пор неприятно горчит на языке, когда он обращается к магу. Уже будучи юношей, Лето часто думает: Если бы у меня было много денег... ... То это бы непременно решило все его проблемы. Но отчего-то он знает, что Данариус лучше любых монет поможет ему освободить мать и сестру. Лето не боится грядущего, или он хочет так думать. Он сидит в комнате под надзором своих неусыпных охранников. Одного из них, кажется, зовут Силус. Он кажется ему милым. Лето сидит на кровати, свесив ноги, те болтаются в воздухе — он чувствует себя так, словно оказался над бездной, на дне которой бушует самый настоящий шторм, а он лишь стремится в его эпицентр. Руки почему-то дрожат, но он знает, что не имеет права сомневаться, и сбежать он тоже не может. Данариус сделал то, что обещал, теперь своё обещание обязан выполнить Лето. Бесстрашно, доверяясь своему господину. Но Лето страшно, он ничего не может с этим поделать. Кошмары обнимают его также, как Варанья в ту кошмарную ночь — сначала нежно, а потом до хруста в рёбрах. Так крепко, что воздух вылетает из его легких, словно он ему и не нужен. Комната дрожит и Лето недоуменно разглядывает её, пока не понимает, что трясутся не стены, а он сам. Лето старается дышать глубоко, пытается успокоиться, но попытки тщетны — ему становится только хуже. Он впивается зубами в подушку и колотит себя, выбивая из себя склизкий холод, щупальцами охвативший его чувства. Я как отец для своих рабов. Это можно назвать отношениями отца и сына. Я защищаю их, я направляю их. Иногда, конечно же, мне приходится их наказывать, как это делает любой отец. Слова Данариуса раскаленным металлом врываются в изможденное сознание, растекаются жарким огнём, пробуждая к жизни тощее тело. Лето заставляет себя вспомнить слова господина и подняться на ноги, он чувствует, как тело ломит там, где кулаки с особым рвением врезались в кожу. Ему больно. Ему было больно. Ему должно быть больно. Лето качает головой и складывает руки замком у горла. Ему тяжело дышать, но так становится легче. Лето вспоминает руки Данариуса и закрывает глаза. Воспоминания обрывками порхают перед ним, словно бабочки, но слишком быстрые, он не успевает схватить их руками. Стоит Лето уцепиться за лоскуток, как тот раскалывается вдребезги, безжалостно вонзаясь в него острыми краями. Лето готов засмеяться от безысходности, пока не осознаёт, что он уже видит его. Видение, успокоившее его. Данариус сидит за столом — собранный, до смешного серьёзный. Серые глаза с вниманием хищника осматривают Лето с головы до ног. Он оценивает его. Лето чувствует, как к горлу подступает волнение, но он сглатывает его вместе с вязкой слюной прежде, чем шелестящий голос Данариуса застаёт Лето врасплох. Данариус приглашает его сесть на стул — Лето не знает, что ему положено сделать. Рабам не пристало сидеть в присутствии господ, но Данариус предложил сам, значит ли это приказ? Пока Лето думает, он не замечает, как уже успел опуститься на жесткую поверхность, на самый краешек, грозя свалиться каждую секунду. Он смотрит куда угодно, но только не на магистра перед собой. Тот усмехается и барабанит пальцами пол лакированной поверхности дорого дерева. Этот эльф определенно нравится ему. Упорный. Честный. Послушный. Данариус улыбается открыто, он обещает ему исполнить его желание, почти клянется, но не делает этого до конца. Данариус говорит, что Лето нечего боятся, что Данариус станет тем, кто поможет Лето стать лучше. И мальчик верит ему. Он знает, что Данариус угадал его желание раньше его самого — стать лучше, вот, чего он желал сам. Лето хмурит брови, но согласно кивает. Он знает, что должен подготовиться.***
Фенрис смотрит вслед уходящему кораблю, пока перед глазами у него упорно плывёт. Он стоит, ощущая, как из него выходит что-то больше, чем просто жизнь. Воин поворачивает к кустистым зарослям, хватаясь за кровоточащий бок. Он еле идёт, не понимая, не видя смысла уже ни в чём. Ему уже ничего не хочется, усталость, отпустившая его на мгновение, наваливается разом, заставляя блуждающего на ощупь эльфа платить за минуту блаженного спокойствия. Он кашляет. На языке тает красное железо, оно стекает по подбородку солёными каплями. Ноги Фенриса горят, а сам он уже чувствует, как оседает на землю. Последнее, что слышит Фенрис перед тем, как провалиться во что-то темнее мрака: <<Волчонок>> Пробуждение даётся ему с трудом. И, говоря честно, будь воля Фенриса, он ни за чтобы не просыпался. Голова пульсирует так, словно его недавно ударили чем-то тяжелее магического посоха, от этого становится непривычно. Фенрис резко, почти инстинктивно поднимается на ноги, ему кажется, что он слышит, как недовольно хрустят его собственные суставы. Эльф дышит, судорожно глотая кислород, пока тьма перед глазами не рассеивается. Перед ним лицо — незнакомое — обеспокоенно рассматривающее его. Вода в миске колыхается на ветру, как и вход в палатку -- тонкий полог вышитыми на нём узорами. Для Фенриса клейма загораются почти неосознанно, они вспыхивают, словно искра осознания в его голове. Он смотрит в твёрдые чёрные глаза мужчины, положившего рядом с ним пищу. Уголки губ мужчины подрагивают в обманчиво робкой улыбке —он сдерживается, чтобы не засмеяться. — Ну у тебя и лицо, — усмехается он. — Рад, что ты выжил. Как будешь готов, выходи. Потолкуем. Фенрис косится на него с сомнением — он его новый хозяин? Он кривится от этой мысли. Спустя несколько часов Фенрис чувствует себя лучше, он уже стоит на ногах и рассматривает людей, что представились ему Воинами Тумана. Их кожа покрыта белой краской, отчего они кажутся не людьми, а бледными призраками. Фенриса передергивает от их вида. Эти люди не обращают на него совершенно никакого внимания. И Фенрису это ново. Он с кривой ухмылкой вспоминает, как Данариус демонстрировал своего цепного волчонка, хвастаясь им перед своими гостями. Те взирали на Фенриса с восхищением и страхом, спрятанным глубоко в чертах их размытых лиц. Фенрис сидит в отдалении, а в груди у него пусто. Если это зовётся свободой, то она ему не нравится. Первая эйфория прошлась по телу легко и быстро, оставив за собой глухой отголосок удовольствия. Фенрис смотрит на свои руки и не знает, что ему делать. Кулаки сжимаются против его воли, он жмурится и тяжело дышит, пытается успокоиться, но нервы напоминают клубок шипящих змей, с чьих клыков стекает смертельный яд. Ему кажется, что этот яд течёт у него вместо крови. Ему плохо. Ему очень и очень плохо. Он сидит напротив костра, а вокруг становится всё темнее. Люди вокруг сбиваются в кучки и поют песню на непонятном ему языке. Мелодия кажется ему резкой и даже грубой, но сливаясь вместе со словами она кажется... Красивой. Фенрис ёжится от холода, но упорно сидит в тени, пока не слышит знакомый голос. — ... ошибочно, как и мнение, что власть сама по себе даёт независимость, — говорил мужчина, касаясь пышной русой бороды, в которую изящно вплетались седые косы. Он улыбался окружавшим его людям, среди которых с удивлением отметил нескольких кунари. Внутри него что-то ощутимо затрепыхалось, требуя защиты, но Фенрис старательно взял себя в руки и придвинулся ближе. Ему было что сказать. И он скажет. Он робко двигается ближе и пытается сказать, пытаясь унять дрожь внутри. — Власть даёт свободу, а свобода равносильна независимости, — возразил Фенрис, выходя в обжигающий свет костра. Пламя костра неровным светом трепетало на его лице, освещая ярко-зеленые глаза, сверкающие непоколебимой уверенностью. — Но свобода не то, к чему стоит стремиться. Она убивает всё, чем ты жил раньше. Свобода безжалостна, если нет хребта власти, который удерживает её в узде. Она горькая. Я не понимаю, неужели вам действительно нравится её вкус? Мужчина хохотнул и хлопнул по месту рядом с собой. Белые воины усмехались ему в такт, глядя на Фенриса так, словно тот был наивным ребёнком. И это раздражало его. — Садись, — он смотрит на Фенриса испытующе. Его взгляд кажется ему неприятным, потому что серые глаза смотрят дальше, чем Фенрису того бы хотелось. — Да садись же, мы не кусаемся. Эльф нехотя опускается на поваленный ствол, покрытый старым зелёным мхом. Он кладёт руки на колени и робко продолжает под насмешливые кивки, хотя сам чувствует как закипает от гнева, заставляющего кровь в жилах бежать быстрее. — Свобода лишена смысла. Это лишь красивая идея, ради которой вы все, — Фенрис обводит ладонью небольшой круг людей и эльфов со смуглой кожей, внимательно слушающих его, но в их глазах он не видел понимания. Только жалость. И он не понимал, почему они жалеют его, — бросаете свои дома и воюете за то, чтобы потом остаться ни с чем. Воин приподнял бровь и хмуро спросил: — Что ты имеешь в виду? — Вы знаете, что будете делать после получения этой самой свободы? — он выплевывает это слово так, словно оно было грязью. — Я не думаю. Воин смотрит прямо в глаза Фенрису, требуя такого же взгляда, но тому сложно: эльф знает, что так делать нельзя. Если Фенрис не запоминал правило с первого раза, то оно вбивалось в него силой. Тело помнит, и он не смеет поднять на собеседника глаза. — Ты даже не можешь сделать такую простую вещь, — мужчина усмехается, но в этой усмешке нет злобы. Он касается плеча Фенриса так, словно пытается приободрить и... эльф удивлён. С другой стороны его касается рука кунари, один рог которого безжалостно сломан. Фенрис растерян и не знает, что ему делать. Он думает, что единственным правильным выходом будет одно. Зелёные глаза робко встречаются с серыми. Фенрису кажется, что судьба закинула его в странное место, но, удивительно, ему тут нравится так, что он забывает о своём господине. Несколько месяцев на Сегероне сливаются в единую вспышку: бесконечные вылазки против тевинтерцев и бесстрашных воинов Пар-Воллена превратились в что-то сродни бесконечному развлечению: разведка, засада, ожидание и сражение, окропляющее кровью врагов землю. Он вдыхает солёный ветер, и Фенрису начинает казаться, что он сам становится этим ветром — могущественной силой, способной изменять курс корабля. Фенрису нравиться думать, что он изменился, стал лучше, сильнее, чем был прежде. Он чувствовал, как уверенность пульсирует лириумом в его клеймах, как она стремится вырваться на поверхность голубоватой дымкой, рассыпающейся в воздухе — всё это было важным сейчас. И должно быть важным потом. Фенрис сжимает рукоять своего оружия крепче, так сильно, что слышно, как скрежещет металл его импровизированных когтей о железо меча. Фенрис слышит, как позади мягко хрустит трава, но он не оборачивается — бушующее море внизу не даёт ему права оторвать взгляд. Эльф смотрит пристально, но ноги, пинающие камни, выдают его волнение с головой. — Не беспокойся, Фенрис. Он наверняка решил, что ты уже мёртв. — Учитывая, с какими ранами он меня оставил, то мне ничего и не оставалось, кроме как умереть, — Фенрис усмехается так, словно услышал какую-то старую шутку. — Если бы не вы. — Если бы не мы, — подтверждает Воин Тумана и встаёт рядом. — Я не подчинюсь ему больше. Вы показали мне, как может быть, хотя это и казалось глупым изначально. Мужчина фыркает и со смешком толкает Фенриса в бок. Эльф улыбается и слабо толкает его в ответ. Ком в горле падает куда-то в легкие, воин молчит, потому что знает — не может сказать правду. Он нутром чувствовал своё желание, не мог заставить себя избавиться от него. Когти царапают больно, вонзаясь в руки и раздирая кожу по ночам, но Фенрис старается не видеть увечья, которые наносит себе сам. Он сам одна большая гноящаяся рана, которое не может перестать кровоточить. Слух режет скрипучий голос, в котором так и слышится ухмылка, не оставляющая кошмары Фенриса без внимания: — Волчонок, ко мне.