Пятнашки

Бред, трэш, нецензурщина. Для многих ООС’ный Пенгвин. И вообще крэк. 1. Пенгвин вляпывается в неприятности так же часто, как женщины в очередном зашарпанном порту западают на его капитана. Так же часто, как Шачи пытается подкатить яйца к Иккаку и получает грубый посыл на хуй к морскому черту. Так же часто, как сам Пенгвин, блядь, дышит. Для него провести день и не увязнуть по щиколотку в дерьме все равно, что провести день без толку. Просто упущенное нахрен время. Поэтому, когда на подлодке наступает отбой, и день внезапно заканчивается относительно спокойно и без очередного вала проблем, прибивающего многотонным якорем к темному океанскому дну и заставляющего отхаркивать последние воздушные пузыри в толщу соленой воды, Пенгвину вдруг адски хочется жрать. Желание так же банально, как неизбежно. Черт дергает его выползти из своей койки, натянуть до пояса помятый комбез, перешагнуть через распростертого на полу Ину и направиться в камбуз, заглянув по пути в гальюн, чтобы отлить. Тот самый морской черт, к которому Иккаку каждый раз хмуро посылает Шачи, будь он неладен. На что он вообще рассчитывает? Если неприятности не находят Пенгвина за день сами, то он лично явится к ним во всей красе Его Сонного Величества с шапкой набекрень, как у придурковатого шута. Для Пенгвина это норма. Поэтому когда он застревает в кладовке, сидит на обшарпанном дощатом полу, прижавшись боком к стене, и пытается перевести дыхание — его ничего в этой ситуации не удивляет. Пенгвин переживает целый спектр охренительных эмоций, но удивления среди них нет. Свет из дверной щели бьет ему в лицо, и он боится, что его могут заметить. По позвоночнику пробегает дрожь, ладони начинают потеть. Пенгвин вытирает их о колени, размазывая пот по комбезу. Грубая ткань тут же слегка темнеет. Пенгвину страшно, так чертовски страшно, как не было на Маринфорде, забитом шичибукаями, адмиралами и целым йонко. В крошечной узкой щели Пенгвин видит кусок капитанской спины с роджером и приспущенные на заднице джинсы, видит капельки пота, собравшиеся у смуглых лопаток. Пенгвин слышит возню, влажные звуки, чужое злое шипение, видит скользнувшую под капитанские джинсы бледную руку с кроваво-красными ногтями. Ему хочется зажать уши, чтобы не слышать, закрыть глаза, чтобы не видеть, но он цепенеет и не может оторваться, не может заставить себя абстрагироваться от ситуации, в которую он попал. Она затягивает его как мед мушку, и Пенгвин в ужасе понимает, что на него начинает накатывать возбуждение. Тупое, животное, которое съедает тебя в борделях, когда слышишь трахающихся шлюх с дозорными или пиратами, если же, конечно, тебе не захочется сблевать от всего этого. Но Пенгвин сгорает от стыда, потому что у него встает не от стонов портовой бляди, а от двух трахающихся капитанов, один из которых — его собственный. Он думал, что Юстасс Кид свалила к своей шобле еще на закате. Сплюнула на надраенную сегодня Пенгвином палубу, оскалилась, взмахнула полами шубы, вспыхнула на солнце и сгорела на хуй в ядрено-ослепляющей геенне огненной. Пенгвин был свято убежден в этом. Или хотя бы хотел в это верить... Но это не было бы его нормой. Ну, то есть, день без неприятностей, понимаете? Поэтому Пенгвин становится на четвереньки, не отрываясь от дверной щели, пытается найти траекторию для безопасного сваливания с камбуза. Член упирается в плотный комбез. Пенгвин не верит, что его не заметят. Но перспектива сидеть в кладовой со вставшим членом и ждать, пока капитаны закончат, кажется ему в тысячи раз хуже. Пенгвин хочет провалиться сквозь днище подлодки, на океанское холодное дно, к бесцветным зубастым рыбам-уродам, и упокоиться там с миром, во веки веков, аминь морскому дьяволу, мать вашу, или как там говорят, он не знает точно. Единственное, чему Пенгвин рад это тому, что выход рядом, по правую сторону от кладовой, и пол под ним предательски не скрипит, когда он протискивается в чуть приоткрытую дверь и ныряет за кухонную тумбу, которая скрывает его от трахающейся парочки. У Пенгвина тремор рук, и он сам не понимает, откуда знает такие заумные слова. Наверное, нахватался от капитана. Пенгвин проползает к краю тумбы, готовый к последнему рывку, стараясь игнорировать бесстыдные звуки за спиной. Его от них ведет, накрывает удушливой жаркой волной, выкручивает мышцы. Дверь уже близко, остается только протянуть руку, приотворить немного, чтобы протиснуть в нее свою задницу, и рвануть бегом в каюту, вмазать «типа случайно» Ину под ребра ногой, ибо нехуй валяться на полу, сделать вид, что это все страшно эротичный (или страшный эротический), но все же сон. Но Пенгвин совершает очередную ошибку, ибо все недостаточно хуево в его положение по мнению судьбы. Он оборачивается назад. И каменеет. Его прошибает током, пришибает к полу с протянутой к двери дрожащей рукой, разинутым ртом, распахнутыми глазами, горящими от стыда и возбуждения лицом и шеей. Алые глаза с расширенными зрачками смотрят прямо на Пенгвина, влазят в душу, под кожу, цепляются невидимыми острыми крючками за нервы. Ебанутые глаза, думает он. Восхитительные ебанутые глаза. Они пригвождают его, распинают, плавят влажным, подернутым мутным наслаждением взглядом. У Пенгвина что-то дергается в животе, ворочается склизкими теплыми червями, член больно пульсирует. Пенгвин почти кончает. Он силой воли отшатывается в сторону, вываливается за дверь, разрывая зрительный контакт, чуть не падает на бок, запыхавшись, словно обежал весь Редлайн за минуту несколько раз. Пенгвину кажется, что бешено стучащее сердце сейчас сломает ему ребра, прорвет мышцы и ткани, расплескивая кругом его липкую, пахнущую медью кровищу, и шмякнется на пол, как дохлая тухлая камбала, и никаких фруктов Опе-Опе не понадобится. Про колом стоящий член он старается вообще забыть. Пенгвин поспешно поднимается на ноги, чтобы убраться подальше от проклятого камбуза в уже остывшую койку, заворачивает в узкий коридор. Идет в потемках интуитивно, по внутренней памяти, вслепую, ничуть не сбиваясь с шага. Пенгвин размышляет, повезет ли ему, и убьют ли его быстро и безболезненно или привяжут к деревянному кресту с пробитыми ладонями и ступнями, нашпигованного саблями, ножами и металлической крошкой, чтобы чайки жрали его веки, клевали глаза, добираясь до тупых мозгов через глазницы… Он сталкивается с чем-то теплым и влажным, пахнущим свежестью, вырывая себя из мыслей и саможаления, и в свете дальней тусклой коридорной лампы видит кудрявую макушку Иккаку. Она бурчит «Какого хрена», пихает Пенгвина в грудь, и он поспешно сует руки в карманы, пряча стояк. Иккаку явно только вышла с душа, с полотенцем на плечах, пропитавшейся водой влажной майке и комбезе, завязанном рукавами на бедрах. Она хмурится, глядя на Пенгвина, складка пролегает у нее между бровей, волосы уже топорщатся на голове в разные стороны, еще даже не обсохнув. Кобура с двумя револьверами мотыляется на ее бедре. Пенгвин думает, что только этого ему сейчас не хватало. Поэтому он говорит: — Давай разойдемся по-хорошему, а? — Пенгвин сам замечает, что звучит жалко. — Что? Ты о чем вообще? — хмурое выражение на лице Иккаку сменяется на недоумение. Она берет полотенце с плеч, промокает волосы, взлохмачивая их еще больше. — С камбуза? Там осталось что-нибудь перекусить? Пенгвин вздрагивает, когда слышит «камбуз», нервно сглатывает, впивается взглядом в иккаковы револьверы и отвечает, запинаясь: — Я сегодня хватанул сверх нормы, — Пенгвин представляет, как Иккаку непонимающе вскидывает правую бровь, и поспешно продолжает. — Нет, ничего не осталось, лучше не иди туда. Вали спать. — Что сверх нормы?.. — спрашивает Иккаку, а Пенгвин делает шаг вперед, протискиваясь мимо нее в коридоре. — Пережрал сверх нормы, что ли? Эй! Пенгвин срывается на бег, в сторону мужских кают, унося себя и свой стоящий член подальше от камбуза, алых глаз, «сверх нормы», влажной растрепанной Иккаку и ее револьверов. Вслед ему доносится лишь одинокое «Придурок!». 2. Модерн-АУ Шоты улетают один за другим. Пенгвин перестает считать их после третьего. Да и названий он не знает. Новая барменша мешает их, не останавливаясь, подает слоистую разноцветную отраву с удивительным профессионализмом, работает с шейкером так ловко, что башка идет кругом. Пенгвин невольно засматривается на нее и размышляет, где босс смог откопать такого профи. Не то чтобы у них в баре были одни дилетанты, но многих приходилось натаскивать из-за недостатка практики. А Иккаку встает за стойку как родная, вписывается органично в своем костюме-тройке, будто родилась для того, чтобы разливать алкоголь по рюмкам, бокалам и тумблерам. А еще отстреливать мафиози яйца. Пенгвин видел, как она умеет обращаться с двумя магнумами, которые прячет под стойкой. Бошки разлетались на ошметки как спелые арбузы, куски костей черепа и кровавые сопли мозгов потом долго счищались со стен, кожаных диванов и столиков. По мнению Пенгвина магнумы были непрактичны, старомодны, оставляли много грязи, да и вообще можно было обойтись меньшим калибром, но у каждого свои фетиши. И фетишами Иккаку были крупнокалиберные пистолеты и мужики-фрики. Она подает ему новый сет шотов, и он вырвиглазно красный. Пенгвин размазывает липкими от алкоголя пальцами натекшую с запотевших рюмок воду по отполированной столешнице, смотрит Иккаку в глаза цвета кофейного ликера, что она держит под правой рукой, на темные кудри волос и пьяно вздыхает. Ему не нравится этот кровавый шот. А вот Иккаку очень даже. Хотя она и не слишком приветливая. — Водка на клюкве, — голос у Иккаку спокойный, ловкие пальцы подталкивают одну из рюмок ближе к Пенгвину. Иккаку подмигивает и отворачивается, а Пенгвин бурчит недовольно, но послушно опрокидывает в себя первую рюмку. Водка обжигает глотку, скатывается по языку в желудок, плавя внутренности. От кислоты клюквы сводит челюсть. Пенгвин морщится и отпихивает пустую рюмку в сторону. Он даже не пытается с ней флиртовать и идиотничать, как это делает Шачи. Пенгвин знает, что Иккаку прилипла к фриканутому молчуну вышибале, который никогда не снимает маску. У него от этого мужика мурашки по коже и сосет под ложечкой, но Пенгвин молчит, потому что тот не раз прикрывал ему спину. Вторая рюмка идет проще, Пенгвину становится совсем легко, а вместо ворчливого раздражения и обидчивости потихоньку накатывает веселость. Пенгвин думает, что Иккаку все-таки не так хороша, как ему кажется, ведь его норму она до сих пор не запомнила. Или еще не поняла. В общем-то, Пенгвину становится все равно. Ему будто бы напихали в голову сладкой сахарной ваты вместо мозгов, воздушной и пушисто-розовой. Он выпивает третью, последнюю, довольный своими мыслями и догадками, толкает рюмку к остальным, вперед по стойке, и та сталкивается с ними стеклянными боками, опрокидывая с края. Пенгвин не успевает испугаться, воображая звук бьющегося стекла, как Иккаку резко разворачивается и ловит рюмки обеими руками. Две в правую — одну в левую. Пенгвину становится смешно, он хлопает в ладоши как ребенок в цирке, давится смехом и говорит, улыбаясь: — Хреновый с тебя бармен, Иккаку. Норму постоянных клиентов надо было уже понять. — Я поняла, — она склоняется к нему ближе, перекидывает все рюмки в правую руку, звенит стеклом. Уголок ее губ дергается в намеке на улыбку. — Просто больше нет никаких сил видеть твою постоянно тоскливую рожу. Она дергает Пенгвина за козырек кепки, натягивая ее ниже на глаза, а он не перестает тихо смеяться. Пенгвин не пытается с ней флиртовать и идиотничать, как это делает Шачи, потому что дружить с Иккаку ему нравится гораздо больше.