Ближе

Рефлексия никогда не приводила ни к чему хорошему. Для человека, склонного к импульсивным действиям, необдуманным высказываниям, вспышкам эмоций, любые попытки самоанализа неминуемо обернутся сожалениями, стыдом и ненавистью к себе. Тем не менее, когда ты то и дело творишь что-то странное, говоришь что-то ненужное, чувствуешь что-то необъяснимое, когда ты дома один и никуда не выйдешь, потому что на улице задувает ветер и небо плюётся мокрым и липким снегом — не так просто не думать и не анализировать. Жизнь превращается в сплошной круговорот необдуманных действий и скребущихся в груди сожалений. Четыре года назад Ноэль появился в его жизни — весёлый, сияющий улыбкой, бесконечно дружелюбный, до ужаса живой. Четыре года назад Кэмерон впервые почувствовал вот это вот — странное, необъяснимое, не то влечение, не то восхищение, не то неприязнь. Почувствовал ведь? Сейчас трудно об этом судить, потому что оно вползло в него очень незаметно и тихо, распространилось по всему телу, переплелось с каждым нервом, приклеилось намертво, как жвачка, запутавшаяся в волосах, заполнило собой все внутренности. Хочется разрезать скальпелем грудную клетку, длинными щипцами вытащить это — извивающееся, неопределенной формы — тщательно изучить под микроскопом, а потом выбросить в мусорное ведро, аккуратно зашить всё как было и вздохнуть с облегчением. Если бы так было можно. Момент, когда что-то изменилось настолько, что назад уже не повернёшь, даже если очень захочешь, когда любое появление, да что там — любая мысль о Ноэле стала отзываться электрическим разрядом в висках и смутным смятением под рёбрами — этот момент отследить не выходит. Но вот странным притягивающе-отталкивающим свойством Ноэль обладал с самого начала. Он был непонятным — если как правило при знакомстве с человеком Кэмерон сходу мог составить о нём более-менее ясное представление, да и вообще привык считать, что неплохо разбирается в людях, с Ноэлем так не получалось — как только начинало казаться, что вот-вот раскусишь его, сможешь поместить его в рамки определений и социальных установок в своей голове — он ускользал, раскрывал новые грани, как ебучий калейдоскоп. В первое время их знакомства Ноэль почти всегда был в хорошем настроении, по крайней мере на съёмках, в других условиях они тогда не пересекались. Участие в проекте сильно воодушевляло его, это было заметно, и по какой-то причине все вокруг находили это очаровательным, да и вообще, люди к нему тянулись, настолько, что это раздражало, и ещё удивляло, странно было, как они не понимают, что всё не так просто и что под внешней непосредственностью и простотой скрывается второе дно — Кэмерон знал это, просто знал каким-то шестым чувством, хотя у него никак и не получалось докопаться до этого дна. Ноэль умел себя подать, умел быть со всеми дружелюбным, и Кэмерон вообще не был уверен, что хоть раз видел его вне площадки без блуждающей по лицу расслабленной полуулыбки. Наверное, кстати, отчасти по этой причине никогда нельзя было сказать наверняка, шутит он или говорит серьёзно. (Позднее время от времени всплывал в памяти случай из первых дней их знакомства, когда у него не оказалось под рукой телефона и он попросил Ноэля загуглить прогноз погоды, на что тот заявил, что не будет этого делать, потому что самым эффективным способом предсказания погоды по сей день является древнеримский — по полёту птиц. После этого принялся обстоятельно разъяснять Кэмерону тонкости этого метода, сопровождая лекцию графическими пояснениями карандашом на обратной стороне сценария, и Кэмерон слушал серьёзно и внимательно, обнаружив подвох только тогда, когда Ноэль сообщил, что перед ураганом можно увидеть, как птицы делают в воздухе мёртвую петлю. Тогда он разозлился, потому что ничего нет более обидного, чем понимать, что над тобой смеются, чувствовать себя дураком, и Ноэль легонько хлопнул его по спине — да ладно тебе, я же просто шучу — Кэмерон поднял взгляд, и, видимо, уже тогда было что-то магнетическое, безнадёжно не оставляющее шансов во взгляде Ноэля, улыбке, во всём нём целиком, потому что Кэмерон не выдержал и улыбнулся в ответ, и, наверное, поэтому тот случай врезался в память — потому что проходит время, много времени, поводы становятся серьёзнее и болезненнее, а эта до смешного, до нелепого простая схема — да ладно тебе, прикосновение, взгляд в глаза — продолжает работать безотказно, против его воли, желаний, против любых рациональных доводов). Нельзя было назвать эти отношения дружескими — они не говорили о личных, сокровенных вещах, не делились друг с другом переживаниями и страхами, и Кэмерон думал, что вряд ли он вообще знает о Ноэле больше, чем мог бы, например, найти в интернете. Ничего про него нельзя было сказать наверняка, а главное — и самое зудящее, самое не дающее покоя — нельзя было понять, как он к тебе относится. Вроде хорошо — ко всем хорошо, а вроде и снисходительно как-то, не всерьёз. И вроде бы всё нормально, не то что Кэмерон рассчитывал, что между ними установятся дружеские отношения и не то чтобы он этого хотел, но что-то сбивало с толку. Иногда, например, сидя к нему спиной, он чувствовал на себе его взгляд — странный, неотрывно-тяжелый. Он оборачивался, и Ноэль не отводил глаз, наоборот, слегка улыбался, вопросительно поднимал брови, как будто это не он, а Кэмерон на него смотрел. И самое идиотское, что почему-то и правда от этого возникало чувство, что смотрел сам, становилось неловко, и он опускал взгляд. Что-то, как ему казалось, иногда проскальзывало в дружелюбно-нейтральном отношении Ноэля, какая-то пристальность, и это заставляло вглядываться в него в ответ, копать глубже, стараясь обнаружить то скрытое, недоступное, что, он был уверен, рано или поздно ему откроется. Неизвестно, откуда взялась эта уверенность — просто ёкало иногда внутри неопределенным смутным предчувствием — и на мгновение прояснялось, становилось очевидным, что что-то произойдёт, но откуда берётся это чувство и к чему оно ведёт он тогда ещё не мог даже предположить, хотя и задавался этим вопросом. Полтора года назад Кэмерон поцеловал его, и этот — едва ли даже поцелуй, просто смазанное касание губами — в тот момент вряд ли многое значил. Это был просто порыв — странный, глупый, пьяный порыв, попытка выплеснуть накопившиеся за день усталость и раздражение. В тот день они снимались в сцене, в которой впервые должны были целоваться по-настоящему — несколько долгих секунд, вцепившись друг в друга, изображать страсть под пристальным наблюдением камер. Кто-то заботливо спросил его, не нервничает ли он, он отмахнулся, сказал, что нет, потому что знал, что не должен нервничать — это были просто очередные съёмки, ничего особенного не происходило. На самом деле он, тем не менее, нервничал. Его раздражали блуждающие лучи синеватого света из прожекторов, раздражали какие-то чудики из массовки, которые то довольно громко шептались между собой, то вдруг начинали глазеть на него, как на восьмое чудо света, то просто сновали туда-сюда, путаясь под ногами. Раздражало то, что он должен был быть практически полностью раздетым, и дело было не только в неуютном чувстве уязвимости, которое возникает, когда оказываешься голым посреди одетых людей — помимо этого, в павильоне было попросту холодно. Однако в клубе должно было быть жарко, щуплая девочка-гримёр время от времени, подбежав к Кэмерону, деловито опрыскивала его водой, чтобы он выглядел вспотевшим и разгорячённым, он чувствовал, как плечи покрываются мурашками. Поёжившись, он провёл ладонью по собственному плечу и взглянул на Ноэля. Тот был абсолютно спокоен — и неизвестно почему, но это раздражало сильнее холода, яркого света и собственного волнения. И позже, когда они снимали кадр с поцелуем (что было хорошо, то есть, хорошо так, как не должно было быть, почти неожиданно для него самого это было приятно, но он не думал об этом, не думал мучительно, стараясь концентрироваться на всём, что раньше раздражало — на холоде, ярком свете, на ощущении незащищённости) — это вызывало досадное чувство, профессионализм Ноэля, его завораживающе серьёзное отношение к работе, которое обычно вызывало восхищение, сейчас раздражало, и отстраняясь от него, Кэмерон вглядывался в его лицо, стараясь заметить хоть малейшие признаки волнения, и не обнаружив их, задавался вопросом — неужели он совсем ничего не чувствует, неужели выполняет всё чисто механически — и запрещал себе думать, почему это вообще его волнует. И вот теперь. Уже почти месяц назад он проснулся в своей кровати рядом с Ноэлем, и с тех пор ему не раз приходило в голову, что это было, наверное, одно из самых странных пробуждений в его жизни, вызывающее самые странные, самые смутные, неопределённые ощущения. Он до сих пор не мог перестать прокручивать в голове отдельные моменты того утра и мучительно краснеть, чувствуя себя полным идиотом. Он знал, что вёл себя непоследовательно, глупо ("почему ты одет" - что это вообще за вопрос, как ему могло прийти в голову такое ляпнуть?), но самое странное было то, что в этих ощущениях, в расцарапывании этих воспоминаний, было что-то мучительно-приятное, что заставляло его снова и снова возвращаться к ним, хотя, казалось бы, этот странный и неоднозначный эпизод следовало бы постараться поскорее забыть, стереть из памяти, заклеймить случайностью и ошибкой, которая не должна повторяться. Где-то в глубине души он с самого начала догадывался, что происходит, и убежденность в этом росла с каждым днём, по мере того как он вытягивал из себя свои ощущения, внимательно изучал каждое со всех сторон, раскладывал их на составные части, пытался распробовать осторожно, на кончике языка, как дорогое вино. И чем отчётливее он понимал — тем сильнее это его пугало, но в то же время, совершенно непонятно почему — нелогичным, патологическим образом делало его счастливым, заводило, заставляло всколыхнуться внутри что-то большое, щекочущее нервы, тёплое, как морская волна, заставляло его время от времени ни с того ни с сего беспричинно улыбаться идиотской неконтролируемой улыбкой, вызывая недоуменные взгляды окружающих. При этом он, естественно, знал, что что бы он ни чувствовал, что бы с ним не происходило, это абсолютно безнадёжно, что, продолжая копаться в этом чувстве, он сам роет себе могилу, но остановиться не мог, потому что что-то говорило ему, что это и было то самое, чего он ждал с самого начала, что начало прорастать в нём с самого первого дня их знакомства (позже, много позже, спустя год или два, он думал, что, должен был, просто обязан был и осознать это с самого начала, потому что что такое нельзя не осознать, нельзя не понять сразу, отчетливо, потому что это слишком много, слишком серьёзно, атомный взрыв, зона поражения которого — вся твоя чёртова жизнь, но это было позднее, когда эйфория от новизны этого чувства сменилась горечью безнадёжности и осознания полной своей перед ним беззащитности). Спустя две или три недели после того дня его позвали на вечеринку в баре по случаю то ли дня рождения, то ли ещё какого-то радостного события в жизни какого-то незнакомого ему приятеля его друзей. Он пошёл туда с целью развеяться и отвлечься, но как только он вошёл в бар, стало ясно, что это одно из тех мероприятий, на которых кому-нибудь, может быть, и весело, но большинство тоскливо жмётся по углам, стараясь поскорее напиться, чтобы избежать чувства одиночества в толпе. Решив последовать их примеру, он пробрался к барной стойке, но, как оказалось, сегодня весь мир решил обернуться против него, и бармен, окинув его не слишком дружелюбным взглядом, потребовал у него документы. Тогда ему еще не было двадцати одного года, до этого рубежа оставалось несколько месяцев, и он мог бы конечно унизиться и попросить кого-нибудь купить ему выпить, но никого из его знакомых поблизости не было, подруга его, с которой он пришёл, растворилась в толпе вместе со своим бойфрендом, да и к тому же у него не было большого желания оставаться в этом шумном и неуютном месте. Однако желание напиться было, причём оно усиливалось с каждой минутой, прямо пропорционально растущей внутри беспричинной тоске, и он вышел на улицу, под мелкий моросящий дождь, добежал до ближайшего магазина, где ему, к счастью, продали бутылку виски (виски он не особенно любил, но раз уж он собирался напиться в одиночестве, это нужно было сделать стильно), с которой он уединился на мокрой скамейке в тихом опустевшем парке неподалёку. Он не знал, что заставило его через полчаса достать из кармана телефон и озябшими пальцами набрать номер Ноэля. Бутылка уже наполовину опустела, вдалеке с огромного рекламного плаката улыбающаяся неоновая женщина ободряюще показывала ему большой палец, и на пьяную голову он счёл, что это какой-то особый знак, что он должен сделать это именно сейчас, что так будет правильно. К тому же — попросту хотелось его услышать, и не было никакого желания вдаваться в подробности и спрашивать себя, почему. Голос у Ноэля был уставшим, тихим, и он уже в первые секунды пожалел, что позвонил, а по мере продолжения разговора, всё отчётливей чувствовал, как это неуместно и странно с его стороны, как глупо и притянуто за уши звучит всё, что он говорит, и под конец ему хотелось, чтобы телефон в его руке взорвался вместе с его головой, за двадцать лет жизни не научившейся нормально думать и принимать верные решения. Он снова поворачивается к рекламной женщине и видит, что её улыбка пропитана сарказмом, а одобрение ее фальшивое, ироническое — и удивляется, как он мог сразу этого не заметить.       — Не хочешь меня видеть? — это вырывается само собой, и он сам, конечно, слышит, как жалко, как жалобно это звучит, и жмурится, отхлёбывает из горла, мучительно надеясь, что завтра этого разговора он не вспомнит, а у Ноэля — в этом он как раз не сомневается — хватит такта ему не напоминать. Но на следующий день он вспоминает, и вспоминает также, что Ноэль всё-таки согласился на встречу, и говорит себе, что не будет появляться сам, что будет ждать, когда Ноэль ему позвонит. Весь день он дергается от каждого уведомления на телефоне, закидываясь обезболивающим, мучаясь от похмелья, и говорит себе, что рассчитывать не стоит, и Ноэль не появится — и в глубине души по какой-то дикой, лишенной всякой логике причине, остаётся уверенным, что появится обязательно. Когда к вечеру Ноэль не появляется, он говорит себе — значит всё, сам толком не понимая, что имеет в виду. Значит, надо прекращать, запрещать себе думать об этом — о каком "этом", на самом деле, окончательно тоже не ясно, он всё ещё так и не решился ни разу сформулировать это для себя, дать этому определение. Он убеждает себя в этом — и в глубине души знает, что не прекратит, что "это", чем бы оно ни было, находится в самой начальной стадии своего развития, и что, сколько бы он себя не останавливал, сколько бы не запрещал себе об этом думать, на самом деле оно никуда не денется, что оно будет расти, становиться сильнее, отчётливее, значительнее, и что в конечном итоге он окажется перед ним совершенно бессилен.