Somebody catch my breath

— А помнишь тот урок английского? Я поджимаю губы, собираясь с мыслями. — Седьмой класс? Он довольно скалится и кивает. — Что там произошло? — Меня вызвали к доске… — Тааак, — тянет он, сгорая от нетерпения. — А дальше? — Я облажался. Сделал три ошибки в предложении, — говорю я тихо, не желая возвращаться к воспоминаниям. Чувствую, как он замирает в предвкушении. — А что класс? — спрашивает он, едва ли не подпрыгивая на месте. — Они смеялись… — говорю я, и не дожидаясь, пока он спросит, продолжаю: — Они назвали меня тупоголовым идиотом. Я морщусь от воспоминаний и опускаю глаза вниз, на свои ладони. — А что же учитель? — с задорным интересом спрашивает он. — Что он сделал? — Ничего, — выдыхаю я шепотом. — Ничего, — повторяет он за мной и скалится шире. Я не вижу его лица — он сидит напротив, в темноте. Блеклый свет от окна едва ли освещает комнату, даря ночным теням полную власть над пространством. Я с трудом могу рассмотреть свои ладони. Он сидит на стуле, который я сам для него поставил, потому что знал, что он появится. А я — на своей кровати, и мне надо бы уже давно спать и видеть десятый сон, но силуэт в темном углу не даст мне этого сделать. Он ехидно потирает ладони — черные, как смоль, даже в темноте ночного пространства они выделяются, бросаются в глаза, и я фокусируюсь на том, как он складывает длинные тонкие пальцы в замок и тянет к подбородку, но лицо скрывается в тени, оно будто размыто. От него веет холодом, и я поеживаюсь. — О! — провозглашает он, радуясь, что вспомнил еще один ужасный момент из моего прошлого. — Помнишь… помнишь, ту девушку? Как там ее звали?.. — Мэдди Хиллс, — говорю я, догадавшись, к чему он клонит. — Точно! — выкрикивает он и бьет себя ладонью по лбу. — Ты помнишь, что ты сделал? — Я позвал ее погулять после уроков, — мой голос дрожит, потому что я мысленно оказываюсь в том дне, в том самом моменте, и мне не хочется, не хочется снова переживать это. — А она что? Что она сказала? — напирает он и подается вперед, скалясь как шакал. — Что не пойдет, — шепчу я себе под нос. Он недовольно кривится, вытягивает палец вперед и качает им, прицокивая языком, словно отчитывая пятилетку. — А-а-а, Тайлер, — поучительным тоном говорит он, а потом его губы снова растягиваются в ухмылке. — Разве так она сказала? Я зажмуриваюсь и дергаю плечами, пытаясь отогнать от себя ощущения, но у меня не получается. Он хочет, чтобы я чувствовал все. — Что она сказала, Тайлер? — он смягчает голос и замирает, в ожидании ответа. Я дрожу. — Что она никогда не пойдет на свидание с таким придурком как я, и чтобы я больше не подходил к ней, — давлю я из себя едва слышно. — Слово в слово, Тайлер! — довольно смеется он, радуясь, что я помню. Я сгибаю колени и обхватываю их руками, опуская на них голову и так пряча от него свое лицо — будто бы так я смогу от него спрятаться. Ха! Он видит меня насквозь, иногда мне даже кажется, что он проникает в меня, своими черными ладонями царапает мои внутренности в поисках самых потаенных, самых мрачных, самых болезненных воспоминаний. Его руки каждый раз лезут все глубже, пальцы продирают плоть, разбрызгивая кровь, ломают ребра — кость за костью, только чтобы найти, достать, достать, достать! Он знает обо мне все, и я уже даже не удивляюсь этому. Когда перестаешь сопротивляться, вроде как становится легче… Так говорят. Я не знаю, правда это или нет — все, что я чувствую — одинаково. Будто вместе с воспоминаниями он вытягивает из меня и эмоции. Не все. Боль, страх, ненависть к себе — они все еще на месте. Он забирает только светлые эмоции. Я уже не помню, какими они были. Были ли вообще? Его взволнованный, ищущий взгляд бегает по комнате, пока наконец не останавливается на моем синтезаторе. Я чувствую восторг на его лице, чувствую, как он перемещает свой взгляд на меня, и наши глаза встречаются. Чувствую, как его сверкают холодным блеском. Мне становится жутко, и я рвано втягиваю носом воздух. — Помнишь, — снова скрипит он своим мерзким голосом, — как ты показал свою песню друзьям? Я морщусь. Он специально назвал их «друзьями», хотя они ими и не были. У меня нет друзей. Он поднимается, и мое сердце так ударяется о ребра, что едва ли не вылетает из грудной клетки. Крик замирает в горле, я задерживаю его и зажмуриваюсь, отворачиваясь, чтобы не видеть, как он идет ко мне. Переворачиваюсь на кровати и ложусь на живот, утыкаясь лицом в подушку. Слышу его шаги, как они приближаются, как поскрипывают под его ногами половицы. Я трясусь как загнанный зверек и вжимаюсь в подушку, словно она может поглотить меня. Кровать прогибается, когда он опускается на ее край, и меня будто бьет током, когда его ладонь опускается на мою спину. Его губы вдруг оказываются так близко к моему уху. — Что они сказали, Тайлер? — хрипит он ласково, поглаживая своей черной рукой мою спину. Я сдерживаю всхлип и кусаю губу, чтобы не разреветься. От страха я едва ли чувствую свое тело. — «Это какой-то бред, Тайлер. Ни хрена не понятно. Жуткая дичь. Не показывай такое больше никому». — в точности цитирую я их слова, чувствуя, как бешенный страх в груди смешивается со сверлящей болью, такой, что я готов выть во все горло, но голоса хватает лишь на то, чтобы хриплым шепотом выдавить те слова, которые он хочет услышать. Его сдавленный мерзкий смех раздается над моим ухом. Цепкие руки скользят по моей спине, шее, волосам, хватают и сжимают ткань футболки, цепляют край пижамных штанов. — Они правы, Тайлер? Правы? Правы, Тайлер? — тараторит он, касаясь губами мочки моего уха. Я чувствую влагу на ресницах. Меня трясет. Хочется подскочить и бежать прочь, куда угодно, хоть выпрыгнуть в окно и босиком по ночным улицам, по холодному асфальту прочь, прочь, прочь! Но я остаюсь на месте, скованный диким, животным страхом и его руками, прижимающими меня к кровати. Он наваливается сверху, выбивая из меня воздух вместе с глухим хрипом. — Правы? Правы? Правы?! — гогочет он, давя на мои лопатки кулаками и выплевывая слова в мое ухо. Его слова как удары по крышке гроба — отдаются в моей голове, доводя меня до немой истерики. Я едва ли справляюсь с тем, чтобы дышать. А он все не замолкает. Господи, пожалуйста, пожалуйста, перестань. Он прижимается к моей щеке своим лицом и дышит, противно выдыхает, обдавая мою кожу мерзким холодом — почему его дыхание холодное? — Они правы? — шепчет он едва слышно. Я зажмуриваюсь и издаю тихий писк, такой жалкий, что мне самому от себя противно. — Да, — выдавливаю я практически одними губами, и он наконец замолкает. Я чувствую себя полным ничтожеством. Я не могу и дернуться, когда его губы слащаво-тошнотворно произносят в мое ухо: — Молодец. Я зажмуриваюсь с такой силой, что перед глазами начинают плясать цветные мошки. Только бы не увидеть его лица, только бы не увидеть. Он моментально оказывается надо мной, полностью придавив меня своим телом. Когда он стягивает с меня одежду, я пытаюсь вырваться, дергаю руками и подаюсь спиной назад, но он пресекает мои попытки освободиться на корню. Его мертвая хватка припечатывает мои руки к матрацу — черные ладони перехватывают мои бледные тонкие запястья, и я вскрикиваю, но мой голос тонет где-то в подушке. Я не в силах даже оторвать голову от нее. — Тшшшш, — ласково тянет он. — Тайлер, ну что ты. Его пальцы мягко поглаживают мои, и я больше не в силах сдержать слезы. Они катятся горячими потоками по щекам, а я больше не издаю и звука, только трясусь мелкой дрожью под ним. Он за секунды избавляет меня от одежды — его ледяные ладони порхают по моей коже, будто покрывая ее льдом. Горло сдавливает, и я едва ли не захлебываюсь подкатывающей истерикой. Паника разрывает меня изнутри. Он входит в меня резко, и я визжу как дворовая шавка, извиваюсь, но от него не избавиться. Задыхаюсь. Он во мне. Он во мне. Его руки перестают быть хоть сколько-нибудь ласковыми — они стискивают мои ребра так сильно, что те начинают гореть. Мне кажется, что он содрал с них кожу. Из горла рвется какая-то изуродованная пародия на крик, и воздух будто раздирает его, когда он проникает глубже. Он хохочет как спятивший — его смех ледяной и словно острая бритва рассекает мои внутренности. Я шиплю что-то неразборчивое, потому что кричать не получается. Слезы стекают по лицу, попадают в рот, и меня мутит он этого соленого вкуса. Я жалок. Я отвратителен. Он заполняет меня внутри — я почти что отключаюсь от нахлынувшей боли, но по какой-то причине все еще держусь в сознании — жестокая шутка судьбы. Истерика переполняет мое сознание и начинает литься за края. Я трясусь словно больной эпилепсией в конвульсиях и хватаю ртом воздух. Слезы не прекращают литься, и я никак не могу этому помешать. Глаза так болят, что мне уже хочется открыть их, чтобы избавится от чувства, что они вот-вот взорвутся прямо в глазницах. Но вместо этого я еще сильнее сжимаю веки. Чувствую его дыхание на своей шее и предпринимаю последнюю, из отчаяния попытку — дергаю рукой, пытаясь отпихнуть его, и на секунду даже получается, но он тут же приходит в себя, разъяренно рычит сквозь стиснутые зубы и впивается в мои запястья с такой силой, что мне кажется, будто они с мерзким хрустом ломаются. Вопль срывается с губ, и я снова прикусываю нижнюю губу, почти вгрызаюсь в нее зубами. Одна его ладонь скользит от запястья к моей ладони, и я наконец приоткрываю горящие от слез глаза, вижу, как его черные пальцы сплетаются с моими. Кажется, что это краска, и что ее в любой момент можно стереть, вот только когда он проводит своей кожей по моей, с нее не смывается эта чернота, она остается на месте, но вместе с тем пачкает мои руки. Моя кожа чернеет, постепенно, миллиметр за миллиметром, и я больше не чувствую руки. А он приступает ко второй. — Посмотри, Тайлер, посмотри! — радостно вопит он. Этими руками я никогда не напишу что-то прекрасное — только гнилые мысли, облаченные в гнилые слова, без смысла, цели, надежды. Этими руками я никогда не сыграю ничего прекрасного — лишь жалкое подобие, пародию на настоящую музыку, выдавленные из соковыжималки моего сознания мелодии, не несущие ничего чистого и возвышенного. Я захлебываюсь слезами, пытаюсь глотать воздух саднящим от крика горлом, и хочу отвернуться, зажмуриться и не смотреть, что он делает со мной, но я смотрю, смотрю, смотрю! Когда обе мои ладони покрываются ледяной смолью, он вдруг выпускает их из свои рук и хватает меня за горло. Я хочу заорать, но его пальцы стискивают гортань, и изо рта вырывается только сиплый писк. Его ладони обхватывают мою шею, чернота обволакивает кожу, я чувствую, чувствую, как она расползается по ней. Я задыхаюсь. Я никогда не скажу, а тем более не спою что-то прекрасное. Мои слова — мерзкие помои, мусор, гниль. Мои мысли отравлены, там не осталось ничего светлого, только чернь, смоль, чернь, чернь! Она заползает внутрь вместе с ним, чтобы там разлагаться, отравляя все вокруг мерзким смрадом. Я чувствую, что сознание покидает меня. Я будто тону — с каждой секундой все меньше и меньше воздуха, он почти не поступает в легкие, и перед глазами все плывет. Я умру?.. Может быть, я умру? Господи, пожалуйста, пусть я умру. Но когда я почти ускользаю, слившись с потусторонней тишиной, такой всеобъемлющей, что даже страшно, он отпускает. Я давлюсь кашлем, хватаю воздух, а горло будто кровоточит изнутри. Он заходится истерическим смехом. — Посмотри, Тайлер! Как чудесно! Я больше не могу выдавить и писка, мое горло почернело — и я не чувствую его. Но я чувствую свое проклятое тело, и его внутри. Меня словно вывернули наизнанку, выпотрошив все внутренности железным прутом, а он все равно как-то умудрился остаться под кожей. Он перестает гоготать и резко хватает меня за волосы на затылке, с силой тянет назад и прижимается к моему уху. — Как меня зовут? — выплевывает он и все тянет, тянет мои волосы. Боли так много, что меня будто переклинивает и отключает — теперь я словно кусок пластмассы. Боль есть, но где-то там, на задворках сознания. Пусть хоть вырвет мои волосы с корнем, я не чувствую, не чувствую… — Блурри, — шепчу я, и даже сам себя не слышу. Мои губы еле двигаются. Он наваливается на меня с силой и рычит: — Как меня зовут?! — Блуррифэйс. Это мой голос? Разбитый, осипший, рваный… Он довольно скалится как хищник над жертвой и выпускает мои волосы из мертвой хватки. Моя голова безвольно падает на подушку, и я даже не пытаюсь поднять ее. — Меня зовут Блуррифэйс, и мне есть дело до того, что все думают про меня, — его голос сочится ехидством и ядом. — Меня зовут Блуррифэйс, и мне есть дело! Мне есть дело! Мне есть, есть дело! — его интонации скачут, меняются от радостного вопля до крика ненависти и злости. — Мне есть дело, есть дело, есть дело!.. Я хочу заткнуть уши, чтобы не слышать его голос, но не могу и пошевелиться. А он внутри, внутри, не покинет, не оставит, нет-нет-нет… Он снова склоняется, и его сладкий яд сочится в мое ухо: — Мне есть дело, мне есть, есть дело, — тараторит он, — мне есть, мне, мне…тебе, тебе, тебе! Тебе есть дело! Его слова душат меня, окружают, не давая возможности отступить. Перед глазами плывет черная пелена. — Я прав? Прав?! — разрывается он. Я вжимаюсь в подушку и чувствую на ней влагу — она красная… я что, прокусил себе губу? Боли так много, что я не осознаю ничего. — Прав? Прав? Прав?! Я собираю все силы, чтобы выкрикнуть: — ДА! Он победил. Он всегда побеждает. Каждую ночь. Нет смысла сопротивляться. Он прав во всем — они правы во всем. Я никто, я мусор, ничтожество. Блурри знает. Он знает про меня все. Он распрямляется и надавливает ладонями на мою спину. — И кто же я? — я чувствую, как он скалится, так широко, что его рот будто вот-вот порвется. Меня передергивает. — Кто я, Тайлер? Кто я? Кто я? Чернота заполняет меня полностью, до краев. Паника уходит, рвущаяся истерика сменяется безразличием, и я погружаюсь в густую смоль — с головой, до конца. Не чувствую ничего. Ни-че-го. Он снова льнет к моему уху, и губы игриво задевают мочку, почти неощутимо. — Кто я? Кто я? Кто я? Кто я? Кто я? Он так частит, что едва можно разобрать слова, а голос все затухает и затухает, оставляя лишь тень того грохота, каким он был всего парой минутами ранее. И наконец едва слышное: — Кто я? Я втягиваю носом воздух и растворяюсь в черноте. — Ты — это я. Давление исчезает, никто больше не касается меня, и голос наконец совсем замолкает. Я подскакиваю и переворачиваюсь. Оглядываю комнату, и вижу только пляшущие тени от деревьев за окном. Я рвано вздыхаю и опускаюсь на спину. Каким-то образом я снова в своей одежде. Я вытягиваю перед собой свои руки, смотрю на ладони — бледные, практически белые, тянусь к шее и провожу по ней, но на пальцах ни следа черноты. А на подушке по-прежнему красное пятно, мои щеки влажные от слез, а глаза горят. Завтра Зак опять спросит, плакал ли я ночью, а я совру, что ему, должно быть, послышалось. Что еще я могу сказать. Я тянусь к саднящей губе и стираю капельки крови, рассматриваю ее на своих пальцах. Я мог бы свернуться в комок и проплакать несколько часов до самого утра, обнимая колени и тихо попискивая. В первые разы я так и делал. Но теперь я слишком опустошен. Я просто лежу и смотрю на потолок. Еще несколько часов, и поднимется солнце. И я попробую начать все сначала. Но я знаю, что он все равно придет ночью. У меня два лица. Блурри тот, кем я не являюсь. Мне нужна помощь. Пожалуйста, пожалуйста, вытащите его из меня! Не дайте мне пропасть.