Цыганенок

Сказка... мечта-полуночница... Но где ее взять? Откуда? А сердцу так чуда хочется, Пусть маленького, но чуда! До боли хочется верить, Что сбудутся вдруг мечты, Сквозь вьюгу звонок у двери - И вот на пороге ты! Э. Асадов * песня к главе: Мельница — Любовь во время зимы

С той поры минуло пять лет. Золотая осень была в разгаре, солнечная и по-летнему теплая, что расцветила улицы беспечной пестротой кружимых легким ветром листьев. Тем погожим сентябрьским днем граф Афанасий Александрович Лавров сидел на террасе любимого ресторанчика в швейцарском Берне, неторопливо потягивал крепкий кофий, который ему как постоянному и доброму гостю, к тому же часто мучимому бессонницей, варили здесь по-особому, и вдумчиво читал полученное накануне письмо. Письма с родины всегда приносили графу такую беззаветную радость, что он мог целый день наслаждаться конвертом и почерком отправителя, а уж затем только переходил к содержанию. Чтение и написание писем составляли у Афанасия Александровича сакральный ритуал, который требовалось совершать в спокойной и благосклонной обстановке, прямо противоположной рабочему аскетизму нанимаемой им гарсоньерки. Посему, получив вечером письмо из Петербурга, господин Лавров отправился на будущий день для чтения в ресторанчик, где его любили и принимали с заботой. Длинное и трогательное послание было писано хорошо знакомой графу женскою рукой. Скользя взглядом по ровным узорчатым строчкам, Афанасий невольно чувствовал, будто милая его подруга сама вдруг очутилась в далекой от нее стране и голосом своим и теплыми руками с материнскою нежностью оборачивает его на манер уютного шерстяного пледа. Переписка молодой княгини Бестужевой и ее покинувшего Россию друга установилась почти сразу после венчания Аннушки и Дмитрия. Вопреки исключению из числа свадебных гостей, Афанасий посчитал своим долгом отправить новобрачным хотя бы поздравительную записку, а, чтобы та не оказалась выброшенною, адресовал ее не князю, но княгине. Аннушка ответила незамедлительно. Тон ее был хоть и прохладным, но все же сочувственным. Молодая княгиня сожалела о резкой непреклонности мужа в отношении Афанасия и радовалась, что спустя четыре месяца разлуки друг все же объявил о себе. Лавров чувствовал, что, как и Дмитрий, Аннушка не простила ему летней выходки с письмами, но, в отличие от мужа, готова выслушать извинения. Как ни стремилась Аннушка казаться строгой, милосердие было сильнейшей чертой ее натуры, а потому былые обиды меж ней и Афанасием постепенно сгладились, и друзья возобновили сердечную переписку, почти как во времена оксфордского учения Лаврова. Общение их оставалось неведомым Дмитрию в течение целого года, и лишь когда у князя появились подозрения о возможном любовнике супруги, Аннушке пришлось открыться. «Вѣроятно, онъ рѣшилъ, что лучше бы это былъ любовникъ», — писала она тогда. Афанасий, который в то время уже находился за пределами России, всерьез озаботился дальнейшей судьбой общения с единственной близкой подругой, однако Дмитрий на удивление никак не ограничил супругу в переписке с Лавровым. И вот теперь, осенью 1866 года, Афанасий Александрович с упоением читал новое Аннушкино письмо, проникнутое чудесными, щемяще нежными чувствами. Аннушка рассказывала, что их с Дмитрием дочь Афина недавно начала ходить. Хотя Афанасий знал малышку исключительно по рассказам матери, он души в ней не чаял и регулярно высылал в Петербург европейские игрушки, за многочисленность которых Аннушка в последних письмах его даже и журила. Еще до появления на свет Афина принесла своим родителям немало мучений. Породнившиеся Бестужевы и Воронцовы ждали внуков чуть не через год после свадьбы, однако когда в тихости прошел и год, и два, и даже почти три, и Аннушке минуло двадцать пять лет, оба семейства не в шутку забеспокоились. Хотя подруга писала о том как бы стыдясь и украдкой, Афанасий прекрасно знал, в чем дело, и отчего Дмитрий, беззаветно преданный супруге, вечно подозревает у нее любовников. Не один год ушел у друзей детства на преодоление неловкости, после чего Аннушка перенесла тяжелую беременность и даже едва не скончалась родами, но теперь, к счастью, все было благополучно, и маленькая Афина уже делала свои первые шаги. «Въ конвертъ я вложила фотографическую карточку, хотя знаю, что ты страшный ретроградъ и признаешь только масляные портреты», — прибавляла Аннушка. Афанасий немедленно вынул маленький, будто патиной покрытый прямоугольник с темным изображением до невозможности серьезной, одетой в парадное платье Аннушки с дочуркой на руках. Какой миловидной была эта девочка! Как она походила на Дмитрия! Даже в таком малом возрасте в Афине безошибочно угадывалась бестужевская кокетливость. То же филигранное изящество фигурки, аккуратность и выразительность лица, озорство во взгляде так же точно разрезанных глаз. Афанасий был совершенно убежден, что глаза у нее, как и у отца, прозрачно-серые. Лавров с умиленным трепетом разглядывал малышку, точно она была его собственная дочь, и с удовольствием сидел бы на террасе ресторанчика, пожалуй, до самого вечера, если бы к нему не обращались каждую минуту проходившие по улице люди: — Добрый день, Афанасий Александрович! — Здравствуйте, Афанасий Александрович! — А вы снова здесь, Афанасий Александрович! — Как вам сегодняшняя погода, Афанасий Александрович? Все это были его ученики или же их родители и воспитатели. Прожив в Берне последние пару лет, граф Лавров, сам того не желая, приобрел репутацию одного из лучших частных преподавателей французского языка и ввиду неумения отказать уже сбился со счету, скольких русских детей успел замучить французским спряжением глаголов и системой числительных. Афанасий брал детей на обучение вне зависимости от материального достатка семьи, потому занятия его были очень дешевыми и люди вставали в очередь, дабы пристроить ребенка на чудом освободившееся место. С недавних пор Афанасий завел особую тетрадь, в которой помечал расписание своих занятий, ставшее слишком обширным, чтобы уместиться в памяти. — И вам хорошего дня, графиня! — благодушно отвечал он прохожим, без конца отрываясь от чтения Аннушкиного письма. — Здравствуйте, Петя, будьте осторожны с велосипедом и не забудьте повторить слова из нашей прошлой темы! Добрый день, Амалия Кирилловна, как давно я вас не видал! О, сегодня действительно чудная погода, Татьяна Давыдовна! Юре все нездоровится? Как это печально, поправляйтесь скорее! Разумеется, вам не придется платить за пропущенные занятия, ну что вы... И проч. и проч. В самом конце письма Аннушка упоминала готовящуюся заграничную поездку четы Бестужевых. Вскоре после свадьбы Дмитрий поступил учиться в едва открывшуюся петербуржскую консерваторию, которую нынче летом блистательно кончил. Теперь талантливый певец, уже набравший солидную популярность в Петербурге, собирался представить свое творчество европейскому слушателю. Из-за малейшей возможности встретить Афанасия Дмитрий никогда прежде не бывал в Европе, крайне плохо знал ее географию и характер, а потому сопровождать его вызвалась не только супруга с дочерью, но и родители. Аннушка оповещала друга о грядущем мероприятии и обещала приглашение на концерт, чтобы наконец-таки повидаться, хотя Дмитрий до сих пор от одной фамилии Лавров шипел, будто кошка. Уже принявшись мыслить о будущей встрече с Бестужевыми и продолжая отвечать бесконечным любезностям проходивших мимо ресторанчика учеников и родителей, Афанасий вспомнил, что дома его ждет малоприятная неоконченная работа, к которой пора бы вернуться. В настоящее время помимо преподавания Афанасий Александрович занимался и переводами, вот только работал уже не с чужими текстами, а со своими. В прошлом году с помощью Гордея он удаленно выпустил в Петербурге книжку своих детских сказок, начатую давным-давно в Женеве. Книжка эта неожиданно имела успех, потому Гордей предложил перевести ее на европейские языки и даже нашел для этого переводчиков, от которых Афанасий с гордостью отказался. Он относился к своим сказкам с большой ревностью не только как к творческим плодам, но и как к символам одного из самых важных и драматичных периодов его жизни, связанных с именем, упоминать которое без боли Афанасий по-прежнему не мог даже и в мыслях. Он взялся за переводы лично, однако в первый же день понял, что сказка представляет собой такое уникальное произведение родной культуры, которое почти невозможно переложить на культуру иностранную. Работа продвигалась у него тяжело и мучительно, однако он ни за что не хотел обратиться к другим переводчикам, которые неизбежно столкнулись бы с теми же трудностями, но приложили для их разрешения куда меньше усилий, чем автор. Афанасий осторожно сложил Аннушкино письмо и принялся убирать его вместе с фотографической карточкой в конверт, как вдруг, отвечая на очередное приветствие, случайно повел взглядом вправо и наткнулся на троих беседовавших на улице мужчин. Вернее сказать, беседовали из них только двое. Третий молча стоял рядом и, изображая на лице улыбку, кивал и фальшиво посмеивался над особо удачными оборотами собеседников. Этим третьим был Трофим. Сердце ощутило неладное и в ужасе ткнулось о ребра быстрее, чем Афанасий успел что-либо понять. Он несколько раз моргнул, силясь прогнать наваждение, но наваждение не исчезало. Это в самом деле был Трофим. За прошедшие пять лет он так сильно возмужал, что обнаружить в нем деревенского юношу, которого некогда знал Лавров, было почти невозможно. Он обратился в молодого мужчину, который мог с легкостью сойти за дворянина благодаря элегантному облачению, безупречным манерам и выправке. Единственным препятствием тому служило цыганское происхождение, еще более чем когда-либо заявлявшее о себе во внешнем облике. Кожа Трофима из бархатисто-золотой обратилась в коричную, взгляд налился маслянистой гуашью, непослушные жесткие космы, теперь расчесанные на пробор, и длинные брови нахально блестели чернотой. На всем этом фоне ослепительно сияла белозубая неестественная улыбка. Ко всему прочему, будто нарочно выпячивая в себе цыгана, Трофим проколол уши и вставил в них мелкие золотые кольца. Увидев его такого, напоминавшего юношу из Вершей лишь прежней дьявольской, порабощающей красотой, Афанасий оробел. Но даже не франтовство внешнего облика так смутило графа. В Трофиме больше не было той дерзости, что в прежние времена наполняла каждый его жест, взгляд или слово весомостью. Взрослые мужчины, подле которых он стоял, казались чванливыми толстосумами, а сам он служил им не более чем украшением подобно множеству мальчиков низкого происхождения, прибивающихся к богатым покровителям. Он держал себя красиво, томно поводил раскосыми глазами, приторно улыбался, подыгрывал смехом, позволял одному из мужчин прикасаться к себе, но ни за что не встревал в разговор. Это был совершенно не тот Трофим, которого знал Афанасий, потому, немедленно спрятав письмо в карман сюртука, граф вознамерился уйти незамеченным. К несчастью, в следующую секунду случились две судьбоносных мелочи: ощутив приступ слабости, Лавров замешкался с подъемом, а Трофим в это время бросил мимолетный взгляд по улице. Они заметили друг друга. Афанасий тщетно пытался унять сердце и притвориться безразличным. Его обнаружили, спасаться бегством поздно. Осторожно тронув товарища за талию, Трофим что-то шепнул ему на ухо, а после — о ужас — направился прямиком в сторону Лаврова. Тот незаметно сделал несколько глубоких вдохов, словно перед восшествием на плаху. Некая часть его разума лихорадочно силилась понять, отчего по прошествии пяти лет, когда, казалось бы, былые страсти унялись и запретное имя никогда не возникает даже в разговорах, чувства взметнулись в один миг и затопили Афанасия, как пробитый ядрами корабль. Он ведь думал, что более его не любит. И что вовсе разучился любить. Отчего тогда все внутри в одночасье стало с ног на голову при одном его появлении?! Трофим с размаху плюхнулся против Афанасия с доброжелательной и будто бы искренней улыбкой. Вблизи он казался еще менее похожим на себя и еще более приближенным к пустозвонному украшению богатых ловеласов. Почти все пальцы на его руках были унизаны золотыми перстнями. — Здравствуйте, Афанасий Александрович! — подражая проходившим мимо ученикам, усмехнулся Трофим. Пущенная стрела пронзила Лаврова насквозь, выдрав за собою кусок сердца. То был его голос. Его милый, чуть надтреснутый, чуть хрипловатый, не по годам мужественный голос. Тот голос, которым он говорил о любви, которым пел колыбельные, которым велел убираться прочь. Пусть все переменилось, голос его остался прежним. От коротко прозвучавшей фразы новый Трофим словно бы овеществился, из образа стал живым человеком, сидящим напротив, смеющимся, ждущим ответа так, словно не было этих пяти лет и они с Афанасием всего лишь давно разлучившиеся приятели. От внезапного осознания истинности этой минуты Лаврова бросило в дрожь. На безупречном лице Трофима он различил вдруг глубокий шрам, невидимый в спокойствии, но хорошо заметный на щеке при улыбке, и всем нутром ощутил, что Трофим не мог получить этот шрам лишь по неосторожной случайности. — Здравствуйте, — силясь звучать отстраненно, ответил Лавров. — Зачем ты мне выкаешь? Я ведь так, для шутки, — Трофим вскинул руку, быстрым движеньем пальца поманил к себе официанта, после чего на беглом французском заказал некий особый кофий и объяснил пропорции разных его составляющих. Афанасий наблюдал за этим, крепко сжимая в руке конверт. — Что читаешь? — вновь обратился к собеседнику Трофим. — Важные вести? — Письмо из Петербурга, — сказал Афанасий. Он был словно в забвении. — Почерк женский, сразу видно, — Трофим кивнул на конверт, который Афанасий тотчас перевернул лицевой стороною вниз. — Это от княгини Бестужевой, — коротко ответил Лавров и тотчас подумал, что подобное уточнение могло звучать как отрицание возлюбленной. — Приятно знать, что ты поддерживаешь с ней дружбу, — улыбнулся Трофим. — Ты знаешь о том, что князь Бестужев женат? — Да, безусловно, я видел его несколько раз в Петербурге, поговорили о жизни. У него чудесная дочь, он в ней души не чает. Афина, кажется, — с легкой невозмутимостью ответил Трофим. — Слышал, он едет в Европу петь. Но расскажи лучше о себе. Ты не женился следом? Афанасий не мог ответить, пожалуй, целую минуту. Обдуваемая осенним ветерком улица, веселые разноцветные листья, беспечные ученики и терраса ресторанчика закружились перед ним, как в хороводе, и размазались смешанно ярким пятном. Придя в себя, он увидел, что Трофим уже попивает свой кофий. — Я не женат, нет, — негромко ответил Афанасий. В следующее мгновение случилось то, что было после подобного вопроса и ответа закономерным: оба собеседника одновременно и как бы незаметно бросили взгляды на руки друг друга. Афанасий по-прежнему носил на безымянном пальце серебряное кольцо с сапфиром. Трофим, конечно же, нет. Лавров встревожился, что по вине кольца его истинные чувства будут сейчас в два счета разгаданы, однако мигом спрятанная под стол рука стала бы еще большим разоблачением. К счастью, Трофим заговорил о другом: — Ты живешь теперь в Берне, стало быть? Учительствуешь? — Да, все так, — отрешенно кивнул Афанасий. — Уже несколько лет. — А я проездом, всего на пару дней, с другом, — прежняя бойкость как-то схлынула с Трофима, и он медленно отставил свою чашку в сторону. — Интересная встреча. — Да, пожалуй, — согласился Лавров, чувствуя, как слово «друг» четырьмя железными крюками, ровно по количеству букв, рвет его изнутри на четыре части. Вероятно, ему стоило задать хоть один вопрос о жизни Трофима, единственно из вежливости, но он не мог этого сделать. Истолковав молчание собеседника как прошение удалиться, молодой цыган вздохнул все с тою же приветливой улыбкой и произнес: — Что ж, не смею задерживать. Рад был тебя повидать. — Да, взаимно, я также очень рад, — напрягшись изо всех сил, ответил Афанасий. Они не подали друг другу руки на прощанье, и Трофим вернулся к беседовавшим мужчинам. Лавров поспешно рассчитался за кофий, бросив свой билет к уже лежавшему билету Трофима, и спешно ушел из ресторанчика на едва слушающихся ногах. Во весь оставшийся день граф не мог совладать с собою и сосредоточиться на работе. За прошедшие годы его жизнь понемногу приобрела упорядоченность, в которой он находил простой будничный смысл. Погруженность в рутинную работу, внимание к ближнему и сопереживание чужим судьбам отвлекали его от необходимости разбирать развалины собственных чувств. Однако нынешняя спонтанная встреча все перевернула с ног на голову. Защитный забор был сметен шальным ураганом, и обломки некогда обрушенного замка явили себя во всей своей изуродованной сути. Сколько ни убеждал себя Афанасий, что люди меняются, особенно если речь идет о переломных меж юношеством и молодостью годах, сам никак не мог поверить в кардинальное преображение Трофима. Оно означало безвозвратное исчезновение, попросту гибель того юноши, которому Лавров все еще был предан. Ничего не зная о судьбе Трофима и вовсе покинув Россию, в глубине души Афанасий всегда верил, что он где-то есть и, может быть, счастлив. Но Троши больше не существовало. Ни в России, ни в Европе, и нигде. Он остался лишь в памяти любящего его мужчины — семнадцатилетний вершенский Цыганенок в прекрасном кафтане густо-синего цвета. Вот та мысль, которая никак не давала графу покоя. Они расстались, продолжая любить друг друга, и оттого даже по прошествии пяти лет упрямый огонек надежды заставил Афанасия так постыдно растеряться при одном только виде Трофима. Как мог он так разительно перемениться? Он будто вывернулся наизнанку, все черты своего характера обратив в прямо противоположные. Лавров все еще помнил их последний разговор в Ярославле. Трофим разорвал сношения еще и потому, что не хотел жить в чужом для него мире дворян. Что побудило его совершенно раствориться в ненавистной среде? Неужели искренняя перемена мнения? Афанасий едва мог этому поверить. И все же как быстро у него отболело сердце. Радушно улыбается, без обиняков спрашивает о женитьбе, встречается в Петербурге с Бестужевым, словно все они старинные друзья, а не бывшие любовники и соперники. Впрочем, Трофим по-прежнему молод, ему теперь двадцать два года. Возраст жонглирует его чувствами со стремительной быстротой. Быть может, и Бестужев, и Лавров для него отныне не более чем юношеские влюбленности, ставшие почвой для новых, осмысленных и взвешенных чувств. Афанасию было слишком горестно рассуждать о подобных материях, и он изо всех сил пытался занять себя работой, но перевод был нынче недостижимой мечтой. Все отведенное на него время Афанасий провел в ностальгии о самом первом своем ученике, вершенском юноше Троше, который, выучившись у графа и письму, и грамотной речи, и манерам, употреблял их теперь для того, чтобы угождать богатым покровителям. Что ж, вероятно, так устроена жизнь и с этим необходимо попросту смириться. Ближе к вечеру, так и не приступив к переводу, Афанасий отправился в местный университет, где читал курс античной философии. За эту работу Лавров принялся ради оправдания потраченных на собственное образование пяти лет. Кроме того, активно занимаясь частным преподаванием и сказками, он всего себя посвятил детям, а потому нуждался хотя бы в редком напоминании о том, что является не только учителем бытового французского и сказочником дядей Фоней, но и образованным тридцатилетним мужчиной. Афанасий любил беседы со своими взрослыми студентами и подчас засиживался в аудитории до глубокого вечера, ведя дискуссии на темы, не имеющие уже и косвенного отношения к античной философии. Возвращаться в пустую темную гарсоньерку ему все равно было незачем. Однако тем вечером студенты как назло заторопились уходить после занятий, разрушив надежды преподавателя укрыться от мысленных терзаний за оживленными разговорами. Афанасий пришел домой еще в сумерках и, к своему удивлению, обнаружил, что за время отсутствия консьержу передали для него письмо. Это было даже не письмо, а только беглая записка, начертанная на скоро выдранном из тетради листе. Лавров с единственного взгляда узнал крепкий округлый почерк, намеренно борющийся с сильным наклоном вправо, признаком левши. Граф сам некогда приучил эти упрямые буквы держаться ровным строем. Послание было составлено на аккуратном ученическом французском и содержало в себе следующее: «Прошу, приходи вечером в сквер позади твоего дома. Я не знаю точного названия. Там есть большой фонтан. Я буду ждать тебя подле этого фонтана. Т. Ф. Вершин». Первым делом Афанасий в бесконтрольной самозащите подумал, что не имеет знакомых с фамилией Вершин, хотя, разумеется, личность отправителя не вызвала у него сомнений. Каким образом Трофим узнал адрес? Как он решился просить о встрече? Неужели он в самом деле стоит у фонтана? Из окон квартирки нельзя было видеть упомянутый в записке сквер, но Афанасий не порывался на улицу, дабы проверить, действительно ли молодой человек его ждет. О чем им теперь разговаривать? Все было ясно из первой встречи. Для Лаврова не могло найтись большего наказания, чем вновь увидеть того пустозвонного фата, который уничтожил его Трошу. Что даст ему этот молодой цыган с золотыми кольцами в ушах и на пальцах, кроме нового приступа тоски о безвозвратно ушедших временах? Нет, нужно остаться дома и, раз уж вечерняя беседа со студентами не состоялась, взяться за перевод. Афанасий так и поступил и даже просидел за столом до темноты, но все же некое шестое чувство подсказывало ему, что Трофим не стал бы его искать без веской причины и потому нужно дать молодому человеку шанс. Разве не судьба столкнула их пять лет спустя здесь, в Берне, совершенно случайным образом? Неужели какая-то мимолетная чашка кофею станет последним воспоминанием о том, чье обручальное кольцо Афанасий носил до сих пор? Еще с полчаса Лавров промучился раздумьями, после чего поднялся, накинул уличный сюртук и, глянув в зеркало, направился к входной двери, располагавшейся прямиком в комнате, что служила Афанасию и гостиной, и спальней, и кабинетом. Если Трофим еще стоит у фонтана, они, так и быть, поговорят. Возможно, удастся обелить себя после той нелепой дневной растерянности и уверенным поведением доказать, что не один Трофим обрел новую радостную жизнь. Афанасий повернул ключ и открыл входную дверь. Трофим стоял на пороге. Вскинутая для стука рука тотчас опустилась. — Здравствуй, — на выдохе сказал Трофим. Афанасий пораженно отступил, точно в гости к нему явился персонаж из мифа. В сознании сокрушительно столкнулись два мира: былой, в котором остался Троша, и нынешний, представленный крошечной гарсоньеркой. — Ты получил записку? Я ждал у фонтана, но ты все не приходил, и я решил дерзнуть. Ты позволишь? — протараторил цыган, заполнив возникшую паузу. Афанасий кивнул, и тот скорым шагом переступил порог. Модно причесанный и гладко выбритый чужими умелыми руками, Трофим казался поистине благородным господином. Он был одет в темный костюм изысканных тканей и черный редингот и пах французскими духами и роскошью. Некогда ревностно относившийся к внешнему облику, Афанасий теперь заметно проигрывал на его фоне. — Ты здесь живешь? — Трофим окинул взором маленькую, аскетично убранную комнату, двери из которой вели лишь в столовую и общую парадную. Лавров никогда не принимал у себя посетителей и совершенно не заботился о собственном комфорте. Квартира требовалась ему лишь для сна и работы. — Да, я как раз собирался спуститься, — наконец сказал Афанасий. — Извини, что заставил тебя ждать. — Это ничего, ничего... — словно в себя произнес Трофим, быстро оглядывая письменный стол, кровать, кушетку и несколько деревянных стульев, и вдруг выпалил: — Все дневное было неправильным. Я все неправильно сделал. Черные глаза сверкнули, устремляя свой взор к Лаврову, и тот неожиданно начал чувствовать нечто из ряда вон. Трофим вновь преобразился. Былая спесь сошла с его лица, как смытый после спектакля грим. Он казался растерянным, взволнованным и оттого наконец-то живым, и даже вопреки не подлежащей отмене взрослости, что-то неуловимо привычное и родное вдруг пробилось сквозь мужественную красоту его лица. Он быстро шагнул к Афанасию и, взяв его за плечи, усадил на ближайший стул. — Расскажи мне обо всем, — настойчиво потребовал Трофим, устроившись против Лаврова на другом стуле. — Все, чем ты теперь живешь. Все, что ты теперь есть. Расскажи мне. Афанасий помялся под действием обрушенной на него силы. Трофим по-прежнему обладал магической властью и мог без труда, одним только взглядом заставить любого потерять свою волю. Цыганское его колдовство за прошедшие годы окрепло, и Лавров, пригвожденный к месту требовательным молчанием, не мог того не ощущать. Путаясь в мыслях, он попытался рассказать Трофиму о своей нынешней жизни: о частных уроках французского, преподавании в университете, выпущенной книжке сказок и ее кое-как готовящемся переводе на французский язык. — У меня есть твоя книжка, — внезапно признался Трофим. — Я заказал ее в петербургской типографии еще до широкого выхода. — В самом деле? — изумился Афанасий. — И что ты о ней думаешь? — Мне было трудно ее читать, — Трофим качнул головой, но после добавил: — Для детей она очень хороша. — Я читаю ее в местных сиротских домах, — сказал Афанасий. — Даже не читаю, но вольно пересказываю по-французски. Здесь не так много русских детей. — Да, ты умеешь рассказывать сказки, — улыбнулся Трофим. — Выходит, ты посещаешь сиротские дома? — Мне нравится проводить время с детьми, — сделав такое признание, Афанасий невольно смутился. Он не любил говорить о своей благотворительной деятельности, потому как люди обыкновенно принимались восхищаться или умиляться, выражая похвалу, к которой граф совсем не стремился. Помимо покупки игрушек для маленькой Афины Бестужевой, родственной заботы о племянниках Саше и Павлуше, а также содержания других, незаконнорожденных, детей Гордея, он действительно отдавал значительную часть средств петербургским сиротским домам. Для себя Афанасию давно уже ничего не требовалось, но то было отнюдь не волевое самопожертвование, совершенное из тайной гордыни. Он в самом деле больше не знал как и, главное, зачем тратить деньги на себя. Однако Трофим и не думал восторгаться. Напротив, в лице его отразилось обеспокоенное сочувствие, очень искреннее, осмысленное и взрослое выражение, какого Лавров никогда бы не увидел у семнадцатилетнего юноши. — С кем ты нынче водишь знакомства? — спросил Трофим. — С учениками, родителями, студентами, профессорами, — перечислил Афанасий. — У тебя есть близкие люди? — Я веду переписку с Гордеем и Аннушкой Бестужевой. — И все? — Да, мне того довольно. Пожалуй, — совсем неубедительно ответил Афанасий и в подкрепление своей позиции повел плечами с деланым равнодушием. Его неудержимая радость от каждого письма, регулярные посещения сиротских домов, бессчетные частные уроки, обеды в ресторанчике, обмен любезностями с прохожими, вечерние лекции и беседы со студентами свидетельствовали лишь об одном: он был до крайности одиноким человеком и всеми силами стремился заполнить в своем сердце пустоту. Почти в каждом письме Гордей призывал брата к переменам: «Пойми, Афоня, — писал он, - нельзя вѣчность жить чужими судьбами. Ты рѣхнешься и попадешь въ желтый домъ. Допустимъ, ты не намѣренъ жениться. Я съ тѣмъ не спорю, я самъ вдовецъ и таковымъ останусь до послѣдняго дня. Но у меня есть мои дѣти, мой смыслъ. Я ради нихъ живу. А ты что же? Такъ и будешь жить ради чужихъ?» И вот совсем недавно, вдохновленный и проповедями Гордея, и Аннушкиными письмами, Афанасий наконец решился на серьезный шаг: он собирался взять на воспитание ребенка из сиротского дома. Правда, пока это желание было аморфным и никому не высказанным. — Мои будни более чем сносны, — уклончиво молвил Афанасий, хотя его секундное замешательство не укрылось от Трофима. Цыган несколько помедлил, словно обдумывая услышанный ответ, и вдруг обронил в тишину: — Ты любил кого-нибудь после меня? Афанасий невольно дрогнул от так легко вспорхнувшего запретного слова и бросил на Трофима взгляд, чтобы убедиться в банальной праздности заданного вопроса. Однако, вопреки ожиданиям, в лице цыгана не было и тени дневной беспечности. Прекрасные черты застыли в напряженном ожидании. Трофим был совершенно серьезен. Афанасий отвел глаза, обожженные красотою и строгостью, и мельком увидал, что унизанные золотыми кольцами пальцы сжаты в крепкий замок. — Нет, — Лавров качнул головою, — я более не любил. И не пытался. — Во все пять лет? — после короткой паузы спросил Трофим. Афанасий кивнул. — Я тебе не верю, — цыган порывисто качнулся на стуле. — Нельзя пять лет никого не касаться, если ты не монах. Скажи как есть, не щади меня. Афанасий беспокойно поежился, будто на допросе у следователя. Резкий поворот разговора выбил у него почву из-под ног. Трофим был прав: любой молодой мужчина с трудом бы смог провести пять лет в полнейшем воздержании. — Я не горжусь тем, что было, — наконец выговорил Афанасий, конфузясь. — Я имел некоторые... эпизодические связи. — Эпизодические связи и ты? — усмехнулся Трофим. — Ни за что не поверю. — Я и сам не хочу верить, — продолжал тушеваться Лавров. — Была пара однократных встреч, более обусловленных физическими потребностями, нежели духовными. — Более обусловленных алкоголем, так и скажи, — в голос Трофима прокралась добрая ирония, и Афанасий невольно обратил к цыгану затеплившийся взгляд. Острое напряжение слегка смягчилось, как если бы кто-то вдруг ослабил струну, чуть тронув гитарную колку. — Один раз я был с женщиной, — робко признался Афанасий. Трофим изобразил на лице до того триумфальное изумление, что граф неожиданно повеселел. — Я не знаю, как это произошло, честное слово, — почти свободно заговорил он. — Некоторое время я жил в Будапеште, где познакомился с американкой венгерского происхождения. Она навещала историческую родину. Боже, не смотри так, мне и без того нелегко. — Представляю твои муки, — засмеялся Трофим. — Она была старше на пятнадцать лет. — Да, ты нравишься почтенным дамам, это не сенсация. — Прекрати, ради всего святого. — Так что? Сорвал благоухающий цветок? Понравилось? — С тобою невозможно говорить! — вспыхнул Афанасий. — У нее есть муж. Он куда-то уехал в ту ночь. Я задержался после ужина. Все случилось... спонтанно. — Спонтанно?! В самом деле?! Это великолепное слово! — Трофим так и покатился со смеху. — Боже, ты по-прежнему недотрога! Как я тебя за это люблю! Все оборвалось в один миг. Хохот повис в воздухе эхом. На лицах мелькнуло смятение. Столкнувшись, взгляды тотчас разошлись. Взаимные улыбки стыдливо дрогнули и принялись медленно сжиматься от растущей тревоги, точно от уличного холода. Давешней простоты как не бывало. — Стало быть, ты живешь один, — с прежней строгостью заключил Трофим. Афанасий понимал, что ответный рассказ о прошедших годах ни за что не прорвется на волю без сторонней помощи. Требовалось сделать шаг навстречу, и после короткой заминки Лавров на него отважился: — А ты что же? — выдавил он. — Чем ты теперь живешь? — Я не хочу о том говорить, — брезгливо отсек цыган. Афанасий кивнул, но на деле совершенно растерялся. Он был убежден, что Трофим доволен своей нынешней жизнью и будет если не хвастать, то хотя бы фривольно повествовать об успехах. К подобным ожиданиям располагала дневная встреча. В действительности же Трофим повел себя прямо противоположным образом. — Ты и сам видел, чем я живу, — с недовольством сказал он Афанасию. — В таких случаях не нужны объяснения. Я содержанка, игрушечный мальчик, аксессуар, комнатная собачка, выбирай, что нравится. За мною ухаживают толстосумы, а мне до того плевать, что я позволяю им все. Моя жизнь — гниль и грязь. Ты ведь потому хотел днем сбежать, едва меня увидал, и потому не спускался к фонтану. Ты думаешь, что я изменил себе, продался в чужой мир, что мне это по нраву, что бестолковые кольца, духи и одежда имеют для меня ценность. Я тебе противен. И мне не в чем тебя упрекнуть. — Это не... — попытался Афанасий, но Трофим резко мотнул головой: — Я знаю, кем выгляжу в твоих глазах. Твои впечатления закономерны. В тебе по-прежнему много света, а я, напротив, замарался так, что уже не отмыть. Я хотел лишь увидеть тебя и услышать еще хоть однажды, а теперь прощай, Афанасий. Мне подобает вернуться из твоего океана в свое болото. Он поднялся со стула и, быстрым движеньем оправив плащ, шагнул к двери. Лавров наблюдал за ним, окаменев, однако причиной тому была не только весть об отношении Трофима к своему нынешнему положению, но и манера, в которой цыган ее сообщил. Раздраженная резкость и приглушенное, по-детски насупленное бурчание — так вечно проявлял свое недовольство Троша, тот самый, которого Афанасий еще недавно считал пропавшим без вести. Миловидное лицо вдруг искажалось суровостью, напрягалась линия челюсти, проступали желваки, высокие скулы обтачивались цепкой остротой, хмурились черные брови, горящий взгляд искрился мятежом. В гневе Троша всегда мгновенно взрослел и, сам еще не зная, обращался в того мужчину, который теперь стоял у двери и отчего-то не решался выйти. Афанасий смотрел ему в спину, силясь овладеть шквальными чувствами. Огромная в своей силе мысль приковала его к стулу, лишив возможности двигаться и говорить. Он вдруг понял, что внешние метаморфозы каким-то чудом не коснулись души Трофима, и он не растворился, как полагал Афанасий, в дворянской среде. Клубок его судьбы, разматываясь в прямую нить, провел его через цирюльни и ателье, рестораны и театральные ложи, меблированные комнаты и чужие апартаменты. Он вошел в них крестьянином, не имевшим ничего, кроме кафтана густо-синего цвета, а вышел пышным франтом в батистовых рубашках и с золотыми кольцами в ушах и на пальцах. Но притом удивительным образом, своей настырной волей он закрылся от светской искусственности и, как некогда в деревне, запрятал душу в недосягаемые недра, чтобы сберечь невредимой для того, кто однажды сумел ее полюбить. Он остановился у двери, словно собирался сказать что-то напоследок, но никак не мог найти для того достаточных сил. Наконец он попросту обернулся, и тогда в освещенном нежностью лице, в черных глазах, затуманенных горечью и надеждой, в порывистых вдохах, в судорожном сжимании пальцами ручки двери Афанасий наконец увидал своего милого, вечно любимого Трошу, такого, каким он был пять лет назад, и это ему, юноше, по-прежнему жившему в Трофиме, он коротко шепнул: — Останься. Чувства обрушились на цыгана волной, и в один миг вся чрезмерность его внешнего облика схлынула, как не бывало. Он бросился к сидевшему Афанасию и, как подкошенный, рухнул подле него на дощатый пол. Дорогой плащ его разметался широким веером, но ему не было до того дела. Он обхватил колени Афанасия, прижался к ним лбом и забормотал в исступлении: — Фошенька, милый мой, Фоша... Афанасий с трудом понимал действительность. Он склонился к Трофиму, несмело гладя его плечи, касаясь губами до его волос, чувствуя его счастье, хотя тот смел касаться лишь до коленей, и шептал в них что-то самозабвенное, и рыдал, как ребенок. Насилу удалось Афанасию соскользнуть со стула и очутиться против Трофима. Он взял в ладони его мокрое лицо и глядел безотрывно несколько долгих минут в надежде хоть что-нибудь проговорить. Все слова разлетелись светлячками и никак не желали вернуться. Нежность переполняла его до краев. Он хотел остановить это первое, безумное, мгновение и продлить его в вечность. Трофим, напротив, не мог удержать торопившихся чувств. Он схватил руки Афанасия и припал к ним беспорядочными, горячими и влажными поцелуями, точно осужденный на смертную казнь, в последний миг получивший прощение. — Зачем я там... зачем... — бессвязно шептал Трофим, — бестолочь... ты ведь меня не простишь теперь, не примешь... — О чем ты? — наконец выдавил Лавров. — О давешнем, о первой встрече. Ты меня теперь ханжой будешь видеть, плутом, пижоном. Мы так долго с тобой не видались. Первое впечатление самое сильное. — Глупости, глупости... — мгновенно прервал Афанасий, приобняв Трофима за плечи. — Когда я увидел тебя на террасе, то сам себя позабыл, — горячо сказал тот. — Из всей толпы, из всего мира ты один будто солнцем высветился. Как в театре, когда над зрителями потушат свечи, и лишь на сцене остается актер. Я много думал о нашем свидании, знал, что сказать тебе должен, а на деле, как очутился перед тобой, как увидел твое кольцо, все растерял, все забыл, вел себя, как с теми всеми, как последний дурак... — Подожди, — изумленно прервал Афанасий, — стало быть, наша встреча была не случайной? — Я знал, что ты живешь в Берне, но не смел тебя искать и лишь молился, чтобы мы столкнулись, — объяснил Трофим. — Я мечтал о единственной встрече, я ведь думал, что ты разлюбил меня, но, когда я увидел кольцо, то расхрабрился и пришел сюда. Решил, будь что будет. Без тебя все пустое, все чужое, все ненужное, — безыскусная нежность озарила цыганское лицо, и, потянувшись к Афанасию, Трофим накрыл его губы своими. Лавров задохнулся от робости и одновременной властности этого легкого касания. Трофим умел в одночасье и сдаваться, и порабощать. Афанасий с силою сжал его в руках, словно тело само его узнало и само рванулось вернуть и на сей раз сберечь. От такого порыва Трофим тихо охнул, но покорился и обмяк, открываясь навстречу. Когда губы их наконец разомкнулись, он быстро провел ладонями по лицу и сконфуженно отвел глаза. На загнутых ресницах блестели мелкие слезы. — Я лишь однажды видел, как ты плачешь, — тихо молвил Афанасий. — В тот день, когда погибла лошадь. — Бабой стал, вот и реву, — пробурчал Трофим, вызвав и у Лаврова, и у себя самого улыбку. Они так и сели на полу в путаном, но крепком объятии, которое боялись разомкнуть, точно с тем кончилось бы их вновь обретенное счастье. — И ты все это время любил меня? — не веря, шепнул Афанасий. — Всегда любил, во все пять лет, — Трофим доверчиво прижался к Лаврову, слегка теребя манжету на его рубашке, как делал это в прежние времена. — Первой мыслью с утра о тебе думал. С твоим образом засыпал. Каждый день о тебе молился. Просил, пусть все горести, какие Господь для тебя отвел, на меня валятся, я стерплю, я заслужил. А тебя пусть не тронет. Афанасий не знал, что говорить. Сердце в нем рвалось от любви на части. — Я долго верил, что тебе без меня будет проще, — продолжал Трофим. -Воображал тебя в объятиях другого, достойного, благородного, который лучше меня во сто крат. Считал, что так справедливо. — Какой же ты ребенок, Троша, — шепнул Афанасий, ласково целуя его холодную, чуть дрожащую ладонь. — Я ведь мог остановить тебя у Коробейниковых, — сокрушенно выговорил Трофим. — Судьба будто знак мне дала, а я не послушал. Ты не знаешь, но я всю ночь тайком просидел у твоей постели, пока ты бредил. Ты однажды будто узнал меня, схватил за руку, и глаза у тебя стали прозрачными и серьезными. Афанасий ничего не помнил о той единственной ночи, что провел в беспамятстве в Ярославле, и оттого слушал Трофима с изумлением. — Ты лишь к утру заснул, потом к тебе пришел доктор. Меня насилу выгнали, — говорил Трофим. — Я побежал в церковь и молился, чтобы доктор велел тебе остаться еще хоть на день и ты побыл где-то рядом со мною. Как глупо! Я ведь хотел как лучше, а ты еще пострадал, еще натерпелся. Я ведь искренне думал... — Не кори себя, мой милый, что ты мог знать в семнадцать лет?.. — Афанасий крепко обнял его сзади и сложил голову ему на плечо. Какой смешной и даже гротескной казалась теперь надменность его шелкового жилета и золотых часов на бриллиантовой цепочке! С каждой минутой, каждым новым движеньем, словом, улыбкой к Лаврову возвращался прежний Троша, осторожно выбираясь из укрытия собственной души. Как много в нем сохранилось милого юношества! И каким взрослым он, однако, стал! Афанасий заново изучал его, будто настоящую заморскую диковину, — его возмужавшее лицо, причудливо смешанную из светской и деревенской манеру речи, легкий запах духов вместо привычного молока и яблока, цыганские кольца в ушах — и все еще не мог объять величину их свершившегося воссоединения. Они говорили всю ночь. Направляемый бережными вопросами Афанасия, а также откупоренной бутылкой мадеры, Трофим наконец рассказал, как жил в последние пять лет. После отмены крепостного права он еще год работал в конюшне Коробейниковых. Затем у Варвары Никитичны и Федора пошли дети. Афанасий искренне удивился тому, что у Троши есть две сводных сестры, четырехлетняя Поля и двухлетняя Глаша. После рождения старшей дочери Федор решил покинуть Коробейниковых и обосноваться на земле, дабы содержать семью привычным образом и ни от кого более не зависеть. В Вершах Федор и Варвара Никитична оставили два надела, теперь, очевидно, принадлежавшие тем крестьянам, которые успели занять их с позволения Гордея Александровича в последний дореформенный месяц. Средств на приобретение иного, даже крошечного, дома у Федора не было. Трофим видел, что мать и отчим изнывают без земли, всегда бывшей им кормилицей, и оттого вызвался ехать в большой город на заработки. Более того, как с неохотой признался Трофим Афанасию, было невыносимо приходить после четырнадцати часов работы в единственную отведенную их семье комнату и всю ночь мучиться без сна из-за младенческих воплей и материного раздражения. Ближайшим к Ярославлю большим городом была Москва, именно туда Трофим и отправился. Он собирался стать ямщиком, однако из-за полнейшего незнания города в первые несколько месяцев был вынужден перебиваться любой подвернувшейся работой, изучая притом московские улицы. Это был самый неопределенный период в новой жизни Трофима. Он работал кем придется: дворником, разносчиком, половым, — а в свободные вечера отправлялся исследовать Москву и сам себе рисовал карты с названиями улиц и номерами домов. Путешествия его тянулись далеко за полночь и не раз приводили к стычкам с попрошайками, ворами и прочим бездомным сбродом. Вернувшись в свой угол, где ночевали еще несколько десятков таких же неприкаянных, Трофим разбирал и учил карты почти до рассвета, после чего, поспав час-другой, вновь отправлялся работать. В конечном итоге он все же стал ямщиком, поразив экзаменующего его приемщика не только чутким отношением к лошадям, но и доскональным знанием центральной Москвы. Однако заветное место не принесло Трофиму облегчения. Все прелести жизни возницы, начиная отношением прочих ямщиков, которые презирали его молодость, цыганское и особенно петербуржское происхождение и вычурное знание чужого города, и кончая чванливостью пассажиров, сплошь считавших Трофима гадким отбросом, поначалу ударяли молодого человека пудовыми кулаками. Но вершенское воспитание не прошло даром. Трофим умел сосуществовать с ненавистниками. Быстро выпустив железные шипы, цыган сделался безразличным к нападкам и еще несколько месяцев продержался в оппозиции к промозглой изнаночной Москве, которая составляла весь антураж его одинокой жизни. У девятнадцатилетнего Трофима остались в ту пору лишь две заботы: крошечная сестра Поля, которой нужно было регулярно высылать деньги, и наследница знатного рода Голицынских, которая в любой день, как полагал молодой человек, могла стать женою Афанасия. Однажды зимним вечером Трофим имел дело с пятеркой чудовищно пьяных щеголей. Забрав буйных, гиенами гогочущих краснобаев подле одного из многочисленных богатых домов на Тверской, юный возница пустился в скорую извилистую поездку по центральной Москве. Новоприобретенные знания городской застройки помогали Трофиму выстраивать кратчайшие пути и выбрасывать омерзительных пассажиров одного за другим. Наконец в экипаже остался последний из них, сохранивший наибольшую жизнеспособность и потому вызвавшийся проводить товарищей. Самому ему требовалась та же Тверская, с которой давеча выдвинулась компания. Трофим вернулся в два счета и, с ходу остановив коней, испытал короткий скачок радости оттого, что неприятное путешествие закончилось. Конечно, придется теперь осмотреть салон, думал Трофим, ведь «золотая молодежь» наверняка расплескала остатки вина по диванам. Ежась от холода, молодой ямщик растирал уши и терпеливо ждал, пока шатающийся франт совершит непростые три шага от экипажной двери до козел и сунет ему деньги. Подобные господа были в работе Трофима, как ни странно, и отдушиной, потому как спьяну всегда давали вдвое, а то и втрое больше положенной суммы. Так произошло и на сей раз. Трофим скорей спрятал деньги, дабы пижон не успел опомниться, и хотел уже трогать, как вдруг давешний пассажир, отошедший было на пару шагов, воротился. Молодой возница чертыхнулся и с неохотой полез за деньгами, однако дворянин и не думал требовать излишек. — Ты необычными дорогами нас возил, отчего? — спросил он. — Так быстрее, — буркнул Трофим. — Ни один здешний ямщик этих закоулков не знает. Да и проехать по ним, таким узким, непросто. Нужно мастерски править двойкой. — Как умею, так и правлю, вам-то что. — Сколько тебе лет? — дворянин с любопытством заглянул Трофиму в лицо. — Девятнадцать, — был хмурый ответ. Давешний пассажир, сам еще очень молодой человек, удовлетворенно улыбнулся и, сложив руки на груди, продолжил неожиданным бархатистым урчанием: — И отчего же прекрасный эфеб трудится ямщиком наравне с престарелыми пропойцами? — Уж не от хорошей жизни, — вновь огрызнулся Трофим. — Вас нужно еще куда-нибудь отвезти? Если нет, увольте. Эфебу пора служить на благо полиса. — А ну постой, — изумленный таким ответом и проблеском чуть не дворянского выговора, дворянин положил ладонь поверх руки Трофима. Тот недовольно вздохнул, совершенно точно понимая, чего хочет благородный незнакомец. Бледное лицо преобразилось заинтересованностью. Подернутые алкогольной смутой глаза вспыхнули игривым азартом. Кончик языка промокнул губы. Дворянин удовлетворенно повел бровью и улыбнулся с кокетливым лукавством, исследуя юного ямщика примеряющимся взором. Так Трофим встретил князя Юбера Гоже, в обществе которого провел следующие полгода. — Вероятно, он искренне меня полюбил, — рассказывал цыган Афанасию. — Но мне не было до него дела. Юбер Гоже забрал Трофима из нищеты и грязи, дал ему крышу над головой, новую одежду, засыпал подарками и деньгами и ввел в лучшие московские дома. У Трофима не было причин тому препятствовать: уже через месяц мать и Федор смогли купить большой надел под Ярославлем и новый крепкий сруб. За полное покровительство князь Гоже просил лишь одного: плотского наслаждения, и Трофим платил ему сполна. Именно благодаря Юберу он сделался из ямщика нуворишем и познакомился со всем московским бомондом. Острый на язык крестьянский самородок, к тому же цыган, вызвал настоящую сенсацию в обществе. В считанные недели Трофим сделался популярен, однако его самого, прекрасно знавшего суть дворянских гостиных, едва ли трогала подобная слава. У него по-прежнему были только две заботы: содержание сестренки Поли и Софья Голицынская, которая запросто могла появиться на одном из вечеров под руку с мужем. Изматывающий страх однажды встретить Афанасия или узнать вести о его женитьбе привел к тому, что спустя полгода совместной жизни с Юбером Трофим сбежал с одним из его друзей в Петербург. Князь Гоже негодовал, метал письма одно за другим и обвинял бывшего любовника в предательстве. Трофим так ему и не ответил. Амбициозный красавец устремился покорять столицу — таковым было мнение общества. В действительности же цыгана мало заботила собственная судьба. Он давно утратил веру в личное счастье и бессмысленно плыл по течению, переходя от одного любовника к другому и заботясь лишь о том, чтобы его как следует содержали, а значит, он мог содержать и свою семью. Исповедь Трофима была безжалостна в своей откровенности. От каждой новой подробности у Афанасия болезненно ныло сердце, однако он не прерывал рассказ. Ему было нужно знать все без остатка. В Петербурге Трофим имел не меньший успех, чем в Москве, а количество поклонников, осыпавших его подарками, только множилось. Некоторые из алчущих мужчин удостаивались дружеских знаков внимания со стороны взыскательного молодого красавца, иным позволялось ублажать кумира, наиболее удачливым он отдавался сам. Степень дозволенности зависела от капиталовложений. Трофима можно было купить, и многие этим с радостью пользовались. — Был такой Неклюдов, — рассказывал цыган. — Дикий типаж. Вдовец. Взрослые дети. Ревновал ко всему, что движется. Скандалили так, что стаканы лопались. Дрались, как черти. Он запирал меня в комнатах, грозился убить. Это его рук дело, — Трофим прикоснулся к шраму на щеке. — Бросился на меня с ножом, когда узнал про кого-то из прочих любовников. — Сколько их у тебя было? — шепотом спросил Афанасий. — Одновременно? Или в целом? — простодушно уточнил Трофим, но, увидев выражение на лице Лаврова, осекся и быстро поцеловал руку графа, которую с самого начала исповеди сжимал в своей. — С Неклюдовым пришлось тяжелее всех, — продолжил цыган. — В самом деле думал, убьет. Насилу от него отделался. Даже начал выезжать в Европу. — А Бестужев? — обронил Афанасий. — Что Бестужев? — Ты с ним виделся. — Ах да, — кивнул Трофим. — Ты ведь решил, что наши с ним разговоры были вовсе не разговорами? Клянусь, ему я никогда бы не позволил вновь себя унизить. Более того, он нынче семьянин, верный супруге. Меж нами ничего не было. — Для чего же вы виделись? Трофим глубоко вздохнул, как бы обдумывая, стоит ли делиться подобными сведениями. — Он просил меня оставить блудный образ жизни. Ради твоей репутации, — заметив растерянность Афанасия, цыган попытался дать объяснения: — В те годы, что Бестужев заведовал столичным развратом, твое имя часто появлялось в разговорах. Ты был загадочной любовью сенсации вертепов. Когда же князь отошел от дел и его место, по большому счету, занял я, в Петербург каким-то образом просочились наша с тобою история. В городе стали посмеиваться, будто ты... — Трофим отвел глаза, — я не стану продолжать. Ты понял. — Что я падок на падших? — спокойно закончил Лавров. — Ты сказал это так, что звучит необидно, — цыган печально улыбнулся. — В сущности, да. Многие в шутку мечтали тебя узнать. Вот иная причина, по которой я стал покидать Петербург. Я так и не выучился интриговать и чуять слухи. Мне о них рассказал Бестужев. Недавно мы с ним виделись вновь. Правда, случайно. Оба были приглашены на вечер к общему знакомому. Знаешь, что меня позабавило? Он ведь кончил консерваторию, и его, конечно, попросили петь. Он знал, что среди слушателей я, но не мог отказаться. Ты бы видел его лицо! Боже, его просто разрывало от злости! — засмеялся Трофим. — Он, князь Дмитрий Филиппович Бестужев, развлекает песнями Трошку-цыганенка! Но надо отдать ему должное: он сообщил мне о твоей книге сказок и о том, что ты давно живешь в Берне один. — Стало быть, это Дмитрий просил тебя приехать ко мне?! — изумился Афанасий. — Он обронил это как бы равнодушно и невзначай, но я понял, что он имеет в виду, — подтвердил Трофим. — Я был поражен. Никогда бы не подумал, что он хоть чем-то нам с тобою поможет, а уж тем более, таким образом. Афанасий согласно кивнул. — Я понял, что мои планы не сбылись, что ты не встретил другого, что ты одинок в чужой стране и что я готов бросить все и бежать к тебе сломя голову, но я боялся тебя искать, — продолжал Трофим. — Ты теперь понимаешь, до чего я дошел. Я и в глаза тебе не смел бы глянуть. Я продолжил выезжать в Европу, как прежде, греясь мыслью, что нахожусь к тебе ближе, и лишь нынче, оказавшись в Берне по велению судьбы, не вытерпел и стал молиться о нашей встрече. Я так долго тянул, что успел повидать даже Савелия Яхонтова. — В самом деле?! — удивился Афанасий. Отчего-то упоминание трогательного мальчика Савы, который явился одной из ключевых причин женевской драмы, совсем его не кольнуло, и Лавров с искренним интересом попросил Трофима рассказать о встрече. Тот, однако, ответил, что видел Савелия лишь однажды в театре Зальцбурга, но так и не решился приблизиться. — Его сопровождал офицер приблизительно твоих лет, — объяснил Трофим. — В прежние годы он героически проявил себя, был ранен в бою и с почестями отправлен в отставку, отчего русские в Зальцбурге беспрестанно о нем говорили. Савелий и его офицер прятали счастье как могли, но, ты же знаешь, тайная любовь не укроется от тех, кто умеет ее распознать. Сава совсем не переменился. Чуть повзрослел лицом, но в остальном все так же хрупок. Офицер казался строгим с окружающими, но с Савелия не сводил влюбленного взгляда. Оберегал его, будто розу. Сава заслужил эту любовь, и я не посмел марать их гармонию своею грязью. Порадовался издалека и скрылся так, чтоб меня не заметили. Ночь неслышным ручьем струилась к рассвету, и зыбкая розоватая дымка уже просачивались сквозь густую черноту сентябрьского неба. Разомлев от вина, Трофим и Афанасий незаметно клонились друг к другу в приглушенных коротких речах. — Не грусти, Троша, — мягко произнес граф. — Все позади. Ты больше не вернешься к прошлому. Я рад, что ты со мной откровенен. Мне было важно знать, как ты жил в эти пять лет, но твои ошибки не умаляют моей к тебе любви. Зови меня безнадежным романтиком, я верю, что, вопреки всему, мы с тобою еще будем счастливы. Вместе. Иное у нас, сам видишь, не получается. — У меня есть сын, Афанасий, — тихо сказал Трофим. — Что?.. — сердце Лаврова со свистом ухнуло вниз. — Сын? от кого? как?.. — Нет, это немного... — цыган потряс головою, — это немного иначе. Я не стану лгать, женщины у меня были, но никто из них не приносил известия о ребенке. Мальчика, которого я зову сыном, родили на улицах Амстердама и там же бросили умирать. Я был в Голландии проездом, два тому года, и мельком увидал его в подворотне. Он был крошечный, трехлетний. Волосы у него были совсем светлыми, а глаза такими синими, что я поразился вашему сходству. Он сидел в помойной куче с собаками и крысами, жевал огрызок яблока и был замотан в кусок сермяги, несмотря на зимний холод. Когда я к нему приблизился, он страшно перепугался и спрятался от меня, как волчонок. Я не мог его там оставить. Афанасий был не в силах отвечать подобному признанию, что ворвалось ему в душу порывом весеннего ветра. «Милый Троша, — только и крутилось у него в мыслях, — милый, милый Троша...» — Я не говорю на голландском или немецком, но благодаря барону, которого я сопровождал, мне удалось пристроить мальчика на содержание в хороший дом, — продолжал Трофим. — Каждый месяц я высылаю ему деньги. Иногда наведываюсь в гости. Нынче вот собирался после Швейцарии. — Как его зовут? — спросил Афанасий. — Ваня, по-тамошнему Йохан, — Трофим отвел глаза и быстро умолк, силясь приглушить уже затеплившуюся и во взгляде, и в голосе нежность. — Чудесное русское имя, — чуть слышно отозвался Афанасий. — Ты позволил мне остаться, ничего еще обо мне не зная, — собравшись с духом, вымолвил Трофим. — Теперь я рассказал тебе все. Более у меня нет тайн, я весь на ладони. И пусть в душе я не изменился, судьба меня закинула черт знает куда. Я сам себя нынче послушал и до того это противно, что лучше мне прямо сейчас уйти, до рассвета, дабы утром ты решил, что тебе все приснилось. Однако в ответ на эти горестные слова Афанасий, напротив, ласково приобнял Трофима и, приклонив его к себе, заговорил мягким полутоном, как если бы успокаивал ребенка доброй сказкой: — Отец завещал мне три имения: под Москвой, под Екатеринодаром и в Крыму. Переехав в Европу, я хотел продать их все, а деньги употребить на нужды сирот. Однако Гордей убедил меня оставить ради дохода хотя бы кубанский Орешник. Это очень живописное место на берегу Черного моря. Надеюсь, Ванечке там понравится. Трофим вскинул на Афанасия полыхнувшие чувством глаза. — Ты в своем уме?!.. — Нет, — улыбнулся Лавров. — Но я нынче и не хочу мыслить здраво. — Ты что творишь, сумасшедший? — выдохнул Трофим. — Всего меня наизнанку вывернул. — Это взаимно, — Афанасий подался ему навстречу и, сжав в объятиях, накрыл его губы своими. Они опустились на постель. Кончики пальцев осторожно коснулись до тканей. Шелк и батист заструились по коже с легким шелестом. Тепло взбежало по шее щекоткой и коснулось до мочки уха. Ладони, не сдержавшись, заспешили узнавать знакомое: подбородок, ключицы, бурлящую волненьем грудь, напряженный живот, чуткие до малейшего прикосновения бедра. Желание возвращалось к Афанасию из самого прошлого, острое и жгучее, сбереженное лишь для Трофима. Он притянул его к себе и, уложив на спину, навис сверху. Цыганские глаза сверкнули нетерпеливым призывом, и граф не смог им не подчиниться. Трофим закусил губу, сдержав стон. Ладони его с кошачьей мягкостью легли Афанасию на спину. Он потянулся к графу, слегка толкнувшись навстречу, и тогда еще не тронутые стены меж ними были сломлены. Время побежало вспять. Не осталось ничего чужеродного или неверного. Они знали друг друга до тональности стонов, до мельчайшего вздоха. Афанасий подвел руку под выгнувшегося Трофима и перевернулся так, чтобы тот оказался сверху. Восточные черты осветились блаженством, и Трофим склонился к Афанасию за поцелуем. В этот миг граф неожиданно ощутил коснувшийся до груди холодок и, опустив глаза, увидал серебряное кольцо с сапфиром, что висело у Трофима на шее подле старого деревенского креста. Счастье вихрем взметнулось в Афанасии. Он обхватил Трофима и резко дернул в свои объятия, зная, что никогда и ни с кем больше не сможет испытать подобного наслаждения. Афанасию кружило голову, даже когда все завершилось, и они лежали рядом на узкой постели, тесно прижавшись друг к другу. Трофим мечтательно улыбался, поглаживая кончиками пальцев обнаженную грудь возлюбленного. — Я не раз воображал такое наше свидание, — ласково промурлыкал цыган и, подняв глаза, принялся неспешно рассматривать лицо Афанасия так, словно хотел заново запечатлеть в памяти все его черты. — У тебя появились морщинки подле глаз, — шепотом произнес Трофим, заставив графа сконфуженно отвернуться. — Ну что ты? — умиленно продолжил он. — Они почти незаметные и очень милые. Я их уже полюбил. Афанасий поглядел на него, спокойного и разморенного, и чуть коснулся до неприметного снурка, на котором висело обручальное кольцо. — Стало быть, ты тоже его хранил? — тепло спросил граф. — А ты не верил? — Конечно верил. Ты позволишь? Афанасий осторожно снял с Трофима снурок и, с немалым трудом высвободив накрепко привязанное кольцо, взял правую ладонь цыгана в свою. — Ты что это собрался делать? — с улыбкой возмутился тот. — Что нужно, — Афанасий надел кольцо на безымянный палец Трофима и, уже собравшись закрепить вторичный брак поцелуем, вдруг заметил еще одно новшество в облике своего повзрослевшего возлюбленного: то было странное черное пятно на внешней стороне его предплечья. Недоуменно нахмурившись, Афанасий взял Трошину правую руку и, перевернув ее, с полным изумлением увидал реалистичное изображение лавровой ветви. Граф так и онемел. Помимо того что подобное украшение считалось экзотикой и удивительно шло Трофиму, значение рисунка не могло оставлять сомнений. — Хотел бы я сказать, что ездил ради этого на Восток, но нет, — молвил цыган. — В Петербурге есть один китаец, он мне сделал пару лет назад. Красками под кожу. — Это ведь то, что я думаю? — выдохнул Афанасий. — Лавровая ветвь символизирует победу и славу, не знаю, что вы там думаете, сударь, — Трофим с притворством закатил глаза. — Ты сознаешь, что мог давеча показать кольцо и вот этот рисунок и более ничего не объяснять? — пораженно выговорил Афанасий. У него в голове не укладывалось, что во время пятилетней разлуки Трофим в самом деле посвятил ему рисунок на коже. — Это попросту знак победы, — упрямо пробурчал цыган, с сонным вздохом обнимая возлюбленного. — А кольцо мне нравится, вот еще, баба я, что ли, какая слезливая? Афанасий ласково усмехнулся и зарылся носом в густые растрепавшиеся кудри. Влюбленные заснули в считанную минуту, но пробудился Лавров уже в одиночестве. Трофима в квартире не было, а единственным напоминанием о его былом присутствии служила короткая записка на столе: «Мнѣ нужно было пасть, чтобы летѣть». Афанасий не придал значения этим словам. Он не знал, что они связаны с последней ночью Савелия Яхонтова в Женеве, и не стал рассуждать о том, какой смысл вложил в них Трофим. Наступило утро, а с ним давешнее волшебство развеялось, как по мановению волшебной палочки. Невидимый чародей сдернул с глаз Афанасия вуаль, и все стало на свои места. Разве мог Трофим в самом деле остаться? На память немедленно пришла их прощальная ночь в Вершах, тепло старой печи, одеяла, разложенные по полатям, и сокровенные ласки. В тот раз он убежал точно таким же образом. Что ж, видимо, за пять лет он и впрямь не переменился. Да и зачем ему возвращаться? Он ведь сразу сказал, что надеялся лишь на единственную встречу. В результате он получил все, чего только мог захотеть: свидание, вести о жизни Афанасия, прощение, возможность исповедаться и даже любовную близость, которой все еще жарко дышала недавно покинутая постель. Их встреча оказалась чудом, фотографической вспышкой, что на короткий миг выбелила серость повседневной жизни. Этот удивительный сон был для каждого из них долгожданным и нужным, чтобы облегчить болезненность пятилетнего расставания, но суть происшедшего казалась чересчур прекрасною, чтобы сбыться в действительности. Будучи сказочником, Афанасий в конце концов сочинил короткую сказку и для себя самого. Он занялся своими обычными будничными делами. Вышел на завтрак в располагавшуюся на углу булочную, побеседовал со встреченными знакомыми. После того вернулся домой и, собрав материалы для занятий, отправился к ученикам. Как и давеча, стояла теплая и мирная сентябрьская погода, и Афанасию отчего-то было так же покойно. Собаки больше не грызли ему душу, но, тихо скуля, зализывали раны. Лавров знал, что, вздумай Трофим сейчас вернуться, он бы принял его. Он бы принял его даже по прошествии следующих пяти, и десяти, и неважно скольких лет. Он бы простил Трошин блуд, забыл о сотне его прошлых любовников и искренне полюбил его названого сына. Сердце его навсегда и безраздельно принадлежало непокорному вершенскому Цыганенку, и бороться с этим фактом было совершенно бессмысленно. После занятий Афанасий отправился на обед в любимый ресторанчик, тот самый, где давеча читал Аннушкино письмо, а после так же воротился в гарсоньерку, чтобы заняться переводами сказок. Нынче работа продвигалась лучше, чем в предыдущие дни. За несколько часов Лаврову удалось набросать переводы фрагментов, над которыми он бился уже не первую неделю. Удача вдохновила графа, и он ушел в работу с головой. Оторваться пришлось уже затемно, когда в дверь неожиданно постучали. Стараясь не забыть только что возникшее слово и успев напоследок что-то черкнуть, Лавров положил перо и отправился открывать. Мысли его крутились вокруг важнейшего, заключительного абзаца сказки. Он опустил ладонь на ручку без раздумья и так же просто растворил входную дверь. На пороге стоял Трофим. В руке он держал чемодан.