Цыганенок

Всадник замер Замер всадник, реке стало тесно в русле Кромки, грани Я люблю, не нуждаясь в ответном чувстве… И. Бродский «Письмо» *песня к главе: Мария Чайковская — Мосты

Без труда отыскав нужный дом в похожей на веер городской застройке, Афанасий установил знакомство с Юлией Владимировной Коробейниковой, тещей Аркадия Лаврова. Супруг Юлии Владимировны отлучился в Москву по делам, и княгиня встретила гостя в одиночестве. Обменявшись с Афанасием любезностями и приняв гостинцы из Таганрога, она проводила графа в гостиную, сразу обнаружив в молодом человеке болезненное возбуждение. Афанасий действительно с трудом различал предметы и едва держался на ногах. У него не было ни малейших сомнений, что Трофим находится в этом доме. Извинившись перед Юлией Владимировной за неожиданное вторжение, Афанасий представил ей документ о покупке крестьянской семьи и сбивающимся голосом попросил встречи с Трофимом Вершиным. — Как это все... неожиданно, — проговорила княгиня в неспешной манере, свойственной многим людям почтенного возраста, после чего позвонила в приготовленный подле ее кресла колокольчик. Лакей явился незамедлительно. — Семушка, милый, — добродушно обратилась к нему Юлия Владимировна, — позови нам, пожалуйста, Трошу. Да, того мальчика, который приехал не далее месяца. Скажи, его хочет видеть прошлый барин из Петербурга. Молодой лакей по имени Семен с поклоном удалился, притворив за собою дверь, и следующие десять минут Афанасий провел в совершенной нервической лихорадке. Юлия Владимировна расспросила его об Аркадии и Таганроге, рассказала о своей ярославской жизни, описала скромную деревянную меблировку гостиной, полюбопытствовала, конечно, и о Петербурге, но метавшийся внутри Афанасия ураган мешал ему поддерживать беседу. Наконец дверь приоткрылась, и в гостиную проскользнул Трофим. При виде его у Лаврова перехватило дыхание. Он вскочил с кресла, но тут же вновь в него упал под пораженным взором Юлии Владимировны. Трофим остановился на пороге, почтительно склонив голову. Сердце в Афанасии трепыхалось, что канарейка. Намеренная застенчивость юноши была хорошим знаком, свидетельством того, что приезд Афанасия глубоко его взволновал. За прошедший месяц Трофим слегка переменился: оправился от болезни, окреп, посвежел лицом, перестал распрямлять маслом волосы, так что теперь они бунтовали у него на голове тугими смоляными кудрями, и даже как будто подрос. На нем был скромный, но аккуратный крестьянский наряд: серая хлопчатая рубашка, черный жилет, брюки, высокие сапоги. Было видно, что Коробейниковы заботятся о прислуге и не скупятся на еду и одежду, однако, вопреки очевидным улучшениям, Афанасий не мог не заметить довлевшей над Трофимом тяжелой печали и непривычной безжизненности в его красивом, не по годам взрослом лице. — Вот, Афанасий Александрович, наш Троша, — точно нянечка, пропела Юлия Владимировна. — Это его вам хотелось видеть? — Да-да... — отрешенно шепнул Афанасий, не сводя с Трофима глаз. — Пойди сюда, милый, не бойся, — позвала княгиня юношу. — Смотри, барин к тебе приехал. Расскажи барину, хорошо ли тебе у нас живется? Она говорила с ним очень ласково, будто он был дурачок Фалалей из недавней повести Достоевского. Афанасий мог без труда догадаться, что чувствует в связи с этим Трофим. И точно в подтверждение, юноша подошел к княгине, обратил к ней восхитительный темный взор из-под изогнутых ресниц, чинно сложил руки за спину, слегка кивнул и ответил чистейшим языком: — Благодарю, Ваша светлость, мое положение при вашем доме вполне благополучно. Вы проявляете несказанную доброту ко мне и моей семье. Афанасий улыбнулся в сторону. Юлия Владимировна же коротко фыркнула и смерила Трофима уничижительным взглядом, словно он покусился на самые основы ее устоявшегося мира, в котором слуги глупы и безмолвны. Она быстрым движеньем расправила веер и, принявшись обмахиваться, вновь обратилась к Афанасию: — Вы хотели ему что-то сообщить? Прошу вас. Афанасий замялся. Разумеется, говорить с Трофимом при княгине он не мог, но удаляться она, кажется, не собиралась. Стоявший подле ее кресла юноша наконец отважился глянуть на Лаврова. Раскосые глаза кричали мольбой и даже требованием, и чувства эти были до того живыми, что Афанасий сам не заметил, как выпалил: — Юлия Владимировна, вы не могли бы нас оставить? Княгиня опешила. Веер замер в ее руке. С минуту она таращилась на Лаврова и Трофима, надеясь, видимо, что ослышалась, но дерзкие слова так и не были забраны. Тогда Юлия Владимировна рассерженно поднялась из кресла и, взмахнув подолом платья, демонстративно ретировалась. Дверь за нею захлопнулась. Афанасий и Трофим остались одни. Прежняя паника тотчас нахлынула на графа и, обрушившись волнами, с силой прижала его к креслу. Несмотря на давешний пронзительный взгляд, Трофим вдруг отвернулся вполоборота и обнял себя руками, закрываясь от Афанасия. Тот еще несколько времени собирался с силами, после чего поднялся юноше навстречу. Трофим незаметно дрогнул от этого движения, и Лавров, чувствуя долгожданную развязку, доверчиво потянулся к возлюбленному. — Зачем ты... — оборвал Трофим, дернувшись прочь, — зачем ты здесь? — Не мучь меня, Троша, только не теперь, — устало прошептал Афанасий. — Я слишком долго тебя искал. — Ты видел мою записку? — Видел, — кивнул Лавров. — Отчего ты не сказал мне? Отчего ты все делаешь тайком? Прошу тебя, спрячь колючки и поедем отсюда. — Я написал, чтобы ты меня не искал, — отчеканил Трофим, по-прежнему избегая смотреть на Афанасия. Тот сделал к юноше шаг. — Но ты хотел, чтобы я искал и нашел, я же вижу, — с нежностью проговорил граф. — Что с тобой? Что такое? Это из-за мамы? Я знаю, Варвара Никитична меня недолюбливает. Я все исправлю. Я с ней подружусь. Она будет жить с нами, хочешь? Вместе с Федором, разумеется. Вам больше не придется разлучаться. — Не в этом дело, — покачал головою Трофим. — В чем же? — не отступал Афанасий. — В Пелагее? Она тебе нравится? Нет? Иная девушка? Ты хочешь жениться? Я все пойму, только скажи. — Нет, не хочу, что за вздор, — глухо пробурчал Трофим. — Далась тебе эта дура Пелагея. — Так отчего же ты и не взглянешь на меня?! — отчаялся Лавров. — Неужели... это из-за Савелия, да? из-за него? — он качнулся назад. Мелкая дрожь пробежала по телу, точно озерная рябь накануне бури. Перед глазами вспорхнули черные мотыльки. — Ты ведь так и не сказал, что не любишь его. Трофим тяжело вздохнул и переступил с ноги на ногу, отчего-то медля с ответом. Ледяной шторм обрушился на Афанасия стеной. — Я не стану тебе лгать, — наконец молвил Трофим. — Савелий мне все еще дорог, хотя я знаю, что больше его не увижу. — Стало быть... — задохнулся Афанасий. — Я никогда не любил его как мужчину, — продолжил Трофим.— Мое сердце занято другим. — Кем?.. — Да тобой! — Трофим всплеснул руками, вмиг оборвав паутину, намотанную на оцепенелый воздух. Гранитная плита полетела у Афанасия с души, и он бросился к юноше с утроенной надеждой: — Милый мой, поедем! Скорее, зови мать и Федора, я разыщу Коробейникову, сегодня же вечером покинем Ярославль и... — Я никуда не поеду, — отрезал Трофим. Афанасий застыл на месте. — Но ведь ты сказал... — Сказал, — севшим голосом подтвердил юноша, — но я никуда не поеду. Нет, Афанасий, это не твоя вина, — тут же вскинулся он, видя, каким ударом обрушились на графа его слова. — Ты всегда был прав. Ты все делал верно. Я же... — Трофим помедлил, собираясь с мыслями, — твой упрек был справедливым. Я веду себя не как муж дворянина. — Я обронил это один раз и в ссоре! — поразился Лавров. — Я не тебе в вину, я, напротив... — Трофим с шумом провел руками по лицу, пытаясь подобрать слова. — Я не могу до тебя дотянуться, Афанасий. Ты слишком хороший. Мне за тобою не поспеть. — И не нужно никуда поспевать, ты что! Что за глупость, что ты такое придумал?! — Лавров попытался обнять Трофима, но тот вывернулся и отступил еще на шаг к двери, облегчая себе возможный побег. Совершенно растерянный и взвинченный, Афанасий с трудом сохранял рассудок. — Хорошо, хорошо, — забормотал он, опускаясь на скрипучий диван. Нужно совладать с чувствами и упорядочить мысли. Трофим продолжал стоять поодаль. — Ты мне вменяешь доброту, — начал Афанасий. — Ты так упорно это делаешь, что я и сам принялся верить, будто я херувим или серафим, но я ведь вовсе не ангел. Ты пояснял свою грубость Бестужевым. Ты говорил, что он тебя ожесточил, отравил. Но ты не единственный, кому важен Дмитрий. Он и твоя, и моя первая любовь, вот только в моих с ним сношениях атаковал и ранил всегда я. Я научил его мужской любви, когда мы были почти детьми, я бросил его и уехал в Европу, за пять лет не отправил ни единого письма, а затем обрушил все разом. Если бы не я, он бы сам был иным и не отыгрался на тебе, Троша. Более того, я не явился на похороны своего отца, я не писал Гордею, пока мы с тобою жили в Европе, я стрелял в живого человека. Я добрый только в твоих глазах и только по отношению к тебе. — А мне и неважно иное, — тихо ответил Трофим. — Так поедем же! — Афанасий видел, что сопротивление подорвано и Трошина уверенность слабеет на глазах, а потому соскочил с дивана и вновь приблизился к юноше, но на сей раз осторожно, точно к лесному зверю, с которым нужно обращаться крайне бережно, дабы сохранить и его, и собственную жизнь. — Я не могу вернуться в твой мир, — упрямился Трофим. — Я мучусь сам и, хуже того, мучу тебя. Ты после поймешь, что я поступил разумно. Ты будешь счастливей. — Хочешь, я перееду в Ярославль? — мягко спросил Афанасий, наконец дотронувшись кончиками пальцев до безвольно повисших Трошиных ладоней. — Я люблю уединение, мне ни к чему большой город. Я поселюсь с тобою в избе. Я готов. — Нет, не хочу, — слабо противился Трофим. — Гордей вернул мое наследство. У нас будет дом и конюшня, как мы с тобою хотели, — Афанасий накрыл ледяные ладони теплом своих рук в ожидании ответного, пусть даже слабого пожатия. — Уходи, — тихо, но строго сказал Трофим. — Уходи сейчас же. Он не шутил. Сталь рассекала его голос на мелко дрожащую крошку. Он глубоко и шумно дышал, вперив взгляд в пол и не отнимая ладоней, и в этой внутренней борьбе Лавров воочию наблюдал подлинное проявление его любви. — Ты помнишь, как впервые сказал мне, что любишь? — шепнул Афанасий. — Мы разлучились на два дня, я ездил в Петербург за учебными книжками. Ты забрал меня в Павловске, но мы не доехали до Вершей, а остались прямо в поле. Там ты впервые сказал мне о любви. — Я не переменю решения, Афанасий, ты только зря меня истязаешь. И это было раньше, самым первым утром, когда я забрал у тебя свой красный пояс, — пробурчал Трофим, и такая детальность его воспоминаний окунула Лаврова в нежность, как в купель. — Милый мой, — он осторожно коснулся ладонью до щеки юноши, — ежик... — Не вынуждай меня быть жестоким, — сдавленно выговорил Трофим и принялся настойчиво выпутываться из объятия. Афанасий хотел его удержать, но, едва попытавшись, получил настоящее физическое сопротивление. Юноша выдернулся на волю и отошел от Лаврова в сторону. — Я не хочу ранить тебя, — сказал Трофим. — Уходи. Это мое последнее слово. Афанасий похолодел. — Ты что же? Ты это всерьез? — с растерянной улыбкой выдохнул он. Трофим коротко кивнул. — Ты любишь меня и прогоняешь? Но это же неразумно, это ребячество. Ты же не ведаешь, что творишь, Троша, зачем ты, зачем это... Он вдруг растерял все слова и так и остался стоять с открытым ртом, беспомощно хватая воздух. Трофим отвернулся. Все тело его было напряжено, грудь быстро вздымалась и опускалась, жилка на шее билась, как обезумевшая. Был лишь один способ прервать эту выкрученную шиворот-навыворот сцену. Афанасий видел, как бросается вперед и молча сгребает в охапку шипящее, брыкающееся создание, прижимает его голову к своему плечу, зарывается носом в цыганские кудри, вдыхает бесконечно родной аромат молока и яблока, гладит по спине, утешает, любит, пока не перестанут сыпаться удары и мятежник не обмякнет в его руках. Он успокоит его, укроет, защитит и увезет туда, где они будут счастливы. Нужно всего лишь шагнуть навстречу. — Я привез тебе кое-что, — дрожащей рукой Афанасий стянул со стола вольную и протянул ее Трофиму. — Подарок к твоему совершеннолетию. Юноша принял бумагу без удивления, радости, неприязни или любого иного ожидаемого чувства. Вместо того красивое цыганское лицо осветилось глубинной печалью. — Вот в чем мы с тобою разные, — полушепотом выговорил Трофим и вдруг, к совершенному изумлению Афанасия, принялся надрывать таким трудом добытую вольную. — Вот отчего мы не будем счастливы. Афанасий молча глядел, как главнейший в жизни Трофима документ трещит в его сильных пальцах, расходится сперва пополам, затем на четвертины, а после на мелкие ошметки и порхая оседает на паркет. — Ты живешь в мечтах, а я в материальном мире, — с горестью изрек Трофим. — Будь ты ближе к земле, ты бы знал, что крепостную повинность уж неделю как отменили. — Что?!.. — ахнул Лавров. — Что за вздор? О чем ты толкуешь? Крепостное право существует столетиями! — Царь издал манифест, Афанасий. Крестьяне отныне свободны, — вымолвил Трофим. — О том на каждом углу говорят. Во всех деревнях смятение. Все это знают, а Гордей Александрович и подавно, потому как он сам больше года работал над реформой. Он сказал мне о том в Вершах перед отъездом. Если бы ты летал чуть ниже, ты бы знал. Но ты существуешь в мире мечтаний, и ты даже не заметил перемен. Гордею Александровичу не было толку меня продавать. Я здесь по своей воле. У Афанасия кружилась голова, он ничего не мог понять. — Но... если ты теперь вольный, зачем нужен Ярославль? — растерянно спросил он. — Зачем тебе маленький город вместо Петербурга, который ты любишь всем сердцем? Зачем прислуживать, если отныне можно делать что угодно? Неужели этот дом лучше, чем свобода? Чем весь мир? Трофим захлестнул Афанасия безутешным чернильным взором. В цыганских глазах штормила ничем не прикрытая боль. — Твой мир не мой мир, — шепнул он и, обернувшись, неслышно покинул гостиную. Афанасий не бросился за ним следом. Он знал, что в этом нет смысла. Прощание их свершилось. В полнейшем оцепенении он вышел из гостиной через боковую дверь и, поплутав по узким переходам, оказался в саду, где теперь не было ни единой живой души и даже ветви кустарников торчали из снега мрачными оглоблями. Холодный ветер качнулся вокруг Афанасия и тут же умчался вдаль. Над садом распласталась тишина. Низко висевшие сизые облака сбились в кучу, как вата, и проседали под собственной тяжестью, грозясь обрушиться наземь. Афанасий привалился спиною к кирпичной стене дома и медленно сполз на корточки. Рука вытащила из кармана портсигар и спички. Зажечь огонь на ветру получилось не сразу, но в конечном итоге Лаврову удалось закурить. Он съежился в своем тонком сюртуке и с жадностью вдохнул вожделенный дым. Он думал о том, куда пойти и что теперь делать с собственною жизнью. В одночасье у него не осталось ни надежд, ни целей, ни мечтаний. Все будущее его стало таким же пустым и однотонным, как раскинувшийся перед взором заснеженный сад. Афанасий от рождения обладал свободой. Никто никогда не подчинял его себе, не наказывал. Он был волен делать что угодно, мог податься на все четыре стороны, весь мир, любое занятие были для него открыты. Но он не знал, что с собою делать. Лишившись Трофима, он потерял весь цвет своего существования, все, что вдохновляло и придавало сил. Он покорился юноше и был оттого счастлив. Он не нуждался в свободе. Она обессмыслила всю его жизнь. Покончив с пахитосой, Афанасий поднялся на ноги и тихо побрел куда глаза глядят. Больше ничего не имело значения. Спустя четверть часа лакеи Коробейниковой нашли его в садовом снегу. Он лежал в полном беспамятстве и бессвязно твердил что-то про дело, которое должен закончить напоследок. Оставаться в Ярославле Афанасий по очевидным причинам не мог. Мысли о близости Трофима разжигались в его сознании кострами, исторгали ядовитый дым, от которого раскалывалась голова, и, прогорая до углей, покрывали горячим непроглядным пеплом все, о чем ни пытался думать Лавров помимо юноши. На следующий день после приступа граф уехал в Петербург вопреки нешуточным протестам княгини Коробейниковой, которая была готова предоставить Афанасию для лечения хоть весь свой дом. Лавров чувствовал себя из рук вон плохо, но лечение не представлялось ему важным. Он более не собирался жить. В Петербурге Афанасия действительно ждало одно дело, единственное промежуточное звено до хранящегося в особняке на Мойке пистолета. Лавров не хотел ни драматизировать, ни вовсе рассуждать относительно грядущего финала. В нынешнем положении подобный исход казался ему очевидным и закономерным, и он был почти уверен, что никто из его знакомых не удивится, получив весть именно о такой его кончине. По дороге из Москвы в Петербург Афанасий написал прощальное письмо Гордею, которое намеревался положить рядом с собой в последнюю минуту. Письмо получилось неожиданно откровенным и трогательным. Афанасий просил у старшего брата прощения за свою непутевость, легкомыслие и пренебрежение, сожалел о расстроенной помолвке с Аннушкой Воронцовой и вновь извинялся, что бросил Гордея в то непростое время, когда, едва оправившись от потери жены, брат получил отказ на предложение руки и сердца. Афанасий завещал Гордею свои имения и доходы, попросил выстроить крестьянскую школу в Вершах, передал сердечные поцелуи племянникам Сашеньке и Павлуше и несколько размыто добавил, что у Гордея есть четверо внебрачных детей, которым нужно выделить содержание хотя бы из тех же завещанных доходов. Афанасий каялся, что не проявлял к брату должного внимания, не интересовался его жизнью, не писал из Европы, не знал даже, что Гордей работал над крестьянской реформой. «Пусть я мятеженъ и развратенъ, пусть я пятно позора на всей нашей семьѣ, - добавлял в заключение Афанасий, - знай, что я тебя очень люблю, братъ, и мой не успѣвшій угаснуть свѣтъ всегда будетъ хранить тебя и твоихъ дѣтей». В Петербург Афанасий приехал днем. Стояла мягкая и солнечная погода, вовсе непохожая на ту студеную злость, что встретила графа на Крещение. Март был в зачатке, но уже пробился сквозь зимнее покрывало свежими цветочными ароматами, птичьими свиристелями и сменившей снег ранней распутицей, принуждавшей дам брезгливо подхватывать подолы платьев, а кавалеров вышагивать цаплями вокруг безобразных луж. Афанасий поймал экипаж и велел ехать по Гороховой. На Екатерининском канале он сошел, чувствуя неровный стук растревоженного сердца, и продолжил путь пешком. Нужный доходный дом он отыскал бы и с закрытыми глазами. Как часто ускользал он среди ночи из-под надзора отца и Гордея, бежал, запахнувшись в пальто, вдоль Мойки до пересечения с Гороховой, отворачивал налево, делал сто шагов, влетал в парадную и тотчас бросался в счастливые объятия, ждавшие его еще до нанятой в третьем этаже квартиры. Как молоды и восторженны были они в то время. Как много было у них надежд. Теперь, пять лет спустя, Афанасий проживал свой последний день и даже не знал, встретит ли кого-то в том наизусть известном доме. Он тихо вошел в парадную, пахнувшую, как и годы назад, фиалками, и стал подниматься по широким мраморным ступеням, едва переставляя отяжелевшие от болезни и волнения ноги. Рука по привычке опустилась на холодные перила и заскользила по ним возвращенным из прошлого движеньем. Солнце нещадно било в круглые окна меж этажами, обливая лестницу, кадки с цветами и висевшие на стенах картины задорным приветственным светом. Афанасий не помнил картин. Должно быть, они появились позже. Он вскарабкался на третий этаж и, повернувшись налево, к крепкой узорчатой двери, постучал. Дверь была той же, что прежде. Последовало несколько пустых минут, в которые Афанасий слышал лишь стук своего обезумевшего сердца, и после внутри квартиры кто-то резко отдернул крючок. Дверь растворилась. На пороге стоял нанимавший квартиру господин. Он был тем же, что прежде. Дмитрий Бестужев оглядел Афанасия с головы до ног и спешно подавил изумление. Тот, кто вспоминался не иначе как демон, змей или колдун, свершивший вожделенную месть на расстоянии, тот, кто являлся во снах, пробирался в разговоры, зарывался цепкой рукою в самое сердце и обцарапывал его изнутри, заражая цинизмом и ненавистью, — стоял теперь перед Лавровым в обличии обыкновенного человека, в белой рубашке и щегольских песочного цвету галифе с подтяжками, чисто выбритый, но слегка взлохмаченный, как будто не успел еще довершить утренний туалет. Он сильно возмужал и посерьезнел, хотя испытующая лукавая искорка нет-нет да и вспыхивала в глубине его серых, как мартовский лед, глаз. Очевидно, он рассчитывал встретить посыльного или дотошную соседку, потому будничное пренебрежение не сразу сошло с его лица, однако, возобладав над собою, Бестужев не побрезговал выразительным приветствием: легонько подтолкнул входную дверь самыми кончиками изящных длинных пальцев и, дождавшись, когда та растворится на достаточную ширину, привалился к ней плечом. Затем, продолжая уничижать Афанасия взглядом, размеренно сложил руки на груди и саркастично усмехнулся: — Bonjour, mon cher. Лавров был готов к такому приему. Более того, добродушное гостеприимство со стороны Бестужева привело бы Афанасия в замешательство. — Здравствуй, Митя, — смиренно ответил он. Дмитрий продолжал торжествовать, ядовито улыбаясь: — Я так и знал, что рано или поздно ты ко мне приползешь. — Ты не сменил квартиру, стало быть, ждал. — Ох, не льсти себе, — Бестужев легко взмахнул рукой и чуть поморщился. — Я так понимаю, что, раз ты здесь, цыган не оправдал твоих безоблачных надежд? — Я знаю, что ты спал с ним в ночь бала, — Афанасий сам не понял, зачем выпалил эти слова. Он пришел по иному поводу, вовсе не связанному с обвинениям. Впрочем, Дмитрий ничуть не смутился. — Ты с ним не потому расстался, — с уверенностью заключил он. — Для тебя одной бездумной измены маловато, твой запас милосердия таких с десяток перенесет. Было что-то еще, не знаю даже, его невежество, дикость, разгульность? Можно долго перечислять, мне не хочется, я уже попал в цель, вижу по твоему лицу. Чего приперся? Афанасий быстро оглянулся на две соседние двери. — Ты не пустишь меня хотя бы в переднюю? — Нет, — отсек Бестужев. — Мы обсуждаем интимные вещи, Митя. — Про мою интимную жизнь и без того весь город знает, — Дмитрий равнодушно пожал плечами. — Собрался говорить, говори здесь. — Хорошо, воля твоя, — смирился Афанасий. — Ты, быть может, подумал, что я ищу примирения или прошусь обратно... — Я ничего не думал, мне плевать, — перебил Бестужев. Афанасий медленно вздохнул, заглушив взвившееся раздражение. — Я хотел лишь увидеть тебя, — с прежней искренностью продолжил он, — взглянуть на тебя. Гордей рассказал о твоей попытке свести счеты с жизнью и лечении, я о том ничего не знал. — Тебя это и не касается, — серьезно и жестко срикошетил Бестужев, вмиг отбросив давешнюю преувеличенную дерзость. — Нет, касается, Митя, — настойчиво ответил Афанасий. — Это же мои письма всему причиной. Я отправил их в пылу, сгоряча, я никак не думал, чем все обернется, и теперь прошу у тебя прощения. Бестужев цокнул языком и, выразительно отведя глаза в сторону, вздохнул с нарочитым изнеможением. — Я понимаю, одних слов мало, — не отступался Афанасий, — но это все, что я могу тебе предложить. Звучит ужасно, я сделал бы все, что бы ты попросил, но я не могу задержаться даже на день. Если ты когда-нибудь сможешь меня простить, если душа твоя утихнет... — Я женюсь, Афанасий, — коротко перебил Бестужев. — Же...женишься? — споткнулся Лавров. — Да. Так что во мне все по тебе утихло, не беспокойся. — Женишься?.. как?.. когда?.. на ком?.. — растерянно забормотал Афанасий. — Попробуй догадаться, кандидатур не так много, я бы даже сказал, одна. — На Аннушке? — Да, на Аннушке. Афанасий так и ахнул. — Не думай, что я позову тебя на чай и расскажу романтичную историю, — безжалостным тоном прибавил Дмитрий. — Когда венчание? — спросил Афанасий. — Завтра. — Завтра?! — В Казанском соборе. Силами и связями генерала Воронцова, разумеется. — Митя... — пораженно шепнул Афанасий. — Я даже не знаю, что сказать. Это огромная весть. Поздравляю. — Я тебя не приглашаю, не старайся. — Нет-нет, я вас не потревожу, меня уже не будет, — торопливо выговорил Афанасий, игнорируя все камнями летевшие грубости. Он никак не мог совладать с услышанной вестью. Аннушка Воронцова, их общая подруга детства, своенравная и мудрая, единственная, кто с самого начала знала тайну их любви, — отвергла с десяток мужчин, в том числе и Гордея, чтобы в конечном счете выйти замуж за Дмитрия. Это казалось невероятным и в одночасье единственно возможным и верным исходом. — Твои письма заставили меня взглянуть на нее по-другому. Мы обручились осенью, когда были на водах, — все-таки сжалился Бестужев. — Генерал до сих пор ворчит. Я далеко не тот состоятельный, знатный и уродливый жених, какой ему снится ночами. К тому же, я расстроил помолвку с подобным идеальным кандидатом. — Оставь в покое Гордея, — неубедительно оскорбился Лавров. — Я вторично сделал предложение на водах. Воронцов отказал. Аня тоже. Но, как видишь, впоследствии они оба поняли, что были неправы. — Стало быть, ты изменился? — спросил Афанасий. — Той ночью в саду ты сказал, что это я сбил тебя с истинного пути и что натура твоя в действительности иная. — Про иную натуру я ничего не говорил, — пресек Дмитрий. — Но если ты так ставишь этот вопрос, то да. С офицерами я больше не сплю. — Ты ее любишь? Дмитрий чуть помедлил перед ответом. — Да, люблю, — наконец кивнул он. — Она мой добрый и верный, в отличие от всех прочих, друг. — Аннушка всегда тебя любила, с самого детства, — тепло сказал Афанасий. — Потому она всех отвергала и ни на шаг не отходила от тебя. Она тебя ждала. — Дождалась, как видишь, — бросил Бестужев, всем видом давая понять, что не намерен продолжать о свадьбе. Афанасий безотрывно смотрел на него, словно заново изучая его ребячески насупленное лицо с мелкими, скрупулезно отточенными и оттого выразительными чертами, что приправляли любое выражение капризностью, его певучий стан, узкие плечи и бедра, тонкие и мягкие даже с виду ладони, длинные ноги, щегольскую одежду. От него исходили извечные защитные волны высокомерия, по которым за долгие годы Афанасий выучился скользить, точно в озере. В сердце Лаврова растекалась обожженная горькая нежность. Мог ли он подумать шесть или семь лет назад, вбегая в эту квартиру с охапкой лилий, что однажды будет стоять чужаком на пороге и слушать о том, как завтра венчаются двое родных и любимых? — Я желаю тебе счастья, Митя, — прошептал Афанасий. — Вы с Аннушкой суждены друг для друга. Я всегда был третьим лишним. — К чему драматизировать? Ты прекрасно знаешь, что это не так, хотя, разумеется, ты постарался на славу, чтобы отравить все светлые воспоминания, — сухо ответил Дмитрий и оттолкнулся от двери, показывая тем самым, что разговор окончен. — Благодарю за поздравления. Я передам Ане, что ты заходил. — Да-да... — рассеянно кивнул Афанасий, пятясь к ступеням. — Я рад, что увидел тебя. Бестужев смерил его равнодушным взором и молча затворил входную дверь. Осторожно развернувшись, словно любое движение могло привести к взрыву переполненного чувствами тела, Афанасий принялся сходить вниз. Его колотила дрожь, а к горлу впервые за много лет подступали настоящие горячие слезы. Митя и Аннушка женятся. Трофим остался в Ярославле. Каким чудом все это свершилось с ним в несколько последних дней? В эту минуту за его спиной неожиданно стукнул дверной крючок, и шафрановый голос громко окликнул: — Постой! Афанасий вздрогнул от неожиданности и тотчас повернулся. Дмитрий стоял на площадке третьего этажа, до судороги уперев руки в перила. Его черты, давеча окрашенные оскорбленным пренебрежением, вдруг преобразились, словно кто отдернул с лица серебряную вуаль: стальная неприступность острых скул и режущего взгляда колыхнулась тревогой, а крылья носа затрепетали от скорого дыхания. — Что такое? — недоуменно спросил Афанасий, поразившись внезапно раскрывшейся искренности. — Поклянись мне, что ни сегодня, ни завтра и никогда не выстрелишь себе в висок, — в порыве волнения потребовал Бестужев. — И ничего другого над собою не сделаешь. Лавров оторопело распахнул глаза. Откуда он знает?.. — Поклянись! — Бестужев повысил дрогнувший голос, с силою дернув перила. Афанасий глядел на него снизу вверх в той парадной, где когда-то они целовались, и чувствовал, как чувствовал то и Дмитрий, что протянутая меж ними нить первой любви во всей жизни не будет порвана, и пусть пройдут хоть пять или десять лет, одна короткая встреча, одно слово, один взгляд расскажут им друг о друге все. Они могут жить в разных частях света, любить иных людей, но без существования одного другой никогда не будет счастливым. — Я клянусь тебе, — одними губами сказал Афанасий, зная, что Дмитрий его услышит. Будущим утром, невзрачно одетый, Афанасий стоял, затесавшись в толпу зевак на противоположной Казанскому собору стороне Невского, что наблюдали за пышной свадьбой Дмитрия Бестужева и Анны Воронцовой. Погода избрала для себя классический петербургский стиль: плоское серовато-молочное небо распласталась над городом, как замерзшая водная гладь, и умягчило краски, осыпало их холодной золой, что разносил тревожный и неизбежный мартовский ветер. Общая хмурость дня, однако, ни умаляла торжественности события: сбившийся в кучу люд, точно чан кипящей воды, бурлил в радостном нетерпении и готовом расплескаться восторге. Движение по Невскому перекрыли. Сколько охватывал взгляд, в сторону Гостиного двора от самого собора выжидающе стояли украшенные цветными лентами экипажи, предваренные роскошной коляской для молодых. Коляска эта в лучших традициях князя Бестужева была ослепительно черною с золотыми спицами в колесах и такими же блестящими деликатными росписями по корпусу, инкрустированными бриллиантовою крошкой. Венчание едва завершилось — о том сообщило возросшее волнение толпы. Вскоре из собора показались первые гости, и за ними потянулась длинная нарядная процессия, в центре которой шли жених и невеста. Свадьба чинно миновала колоннаду собора и выплеснулась на Невский проспект, где уже ликовал и упивался чужим счастьем глазеющий люд. Затерявшемуся в толпе Афанасию, как и всем прочим, долго не удавалось превратить мелькавшие в просветах меж экипажей фигуры в настоящих людей, пока наконец главные участники торжества не выступили для короткого показа, прежде чем сесть в приготовленную для них коляску. При виде жениха и невесты горожане разразились оглушительными криками и хлопками, но молодые, намеренно подходившие к коляске со стороны публики, делали вид, что никого не примечают. Дмитрий был великолепен. Полы его кашемирового пальто широко разлетались от ходьбы, демонстрируя аккуратный иссиня-черный фрак с легчайшим белым цветком в бутоньерке. Выразительное лицо, на первый взгляд то же, что давеча, теперь озарялось внутренним светом, что преображал Дмитрия до неузнаваемости и рушил любые возможные связи меж его прошлым и нынешним образом. Манерность его обратилась в галантную мужественность. Тонкая и правильная фигура казалась более не хрустально беззащитной, но жилистой, подтянутой и сильной. Ленная грация, в былые времена наполнявшая каждое движение осознанным нарциссизмом, стала подспорьем для точных, проворных и имеющих практический смысл действий. Тем, кто никогда не видел Бестужева, он казался таким же напомаженным богатым дворянином, как и все прочие в день своего венчания. Но те, кто знал Дмитрия на пике его славы, в дни певческих триумфов и бурных офицерских гулянок, едва ли могли разглядеть его нынче в том респектабельном господине, который и не думал красоваться перед толпой, а напротив, стремился угодить невесте и, заботясь о ней, без роптаний забывал себя. Как хороша была Аннушка! При взгляде на нее у Афанасия перехватило дух. Он знал ее с самого детства, помнил ее в кровь разбитые коленки, чумазый от шоколадного драже рот, неряшливо сбившееся от вечных драк с мальчишками платьице. Он без труда воскрешал в памяти ее отрочество, когда она, будто раскрывшийся бутон, превратилась из мучившего гувернантку и младших сестер проказника в очаровательную девушку, чересчур серьезную для своих лет, но уже могшую сберечь хрупкую тайну случившейся подле нее первой запретной нежности. За минувшие годы Афанасий видел Аннушку и в бальном платье, и в ночной рубашке, и в безмятежности, и в болезни, и счастливую, и рассерженную, и растрепанную, и заплаканную, но никогда во всей жизни не видал он ее такой вдохновенной, как в ту минуту, когда она шла под руку со своим мужем. Вся любовь к Дмитрию, что годами хранилась и теплилась в Аннушкином сердце, наконец получила право показать себя настоящую, не укрытую сестринскою заботой и благостным самоотречением. В силу детской дружбы Аннушка всегда воспринималась Афанасием отвлеченно от пола, и лишь теперь, глядя, как она аккуратно придерживает подол, чтобы тот не замарался в весенней грязи, Лавров увидал в ней женщину. Подвенечное платье даровало ей неодолимую женственность, до того чистую и священную, что подле меркли и снег, и собор, и весь этот мартовский день. Круглое личико светилось и было оттого первозданно прелестным, а глаза, всегда ободрявшие уверенностью и мудростью изумрудного взгляда, лучились трогательным счастьем. Дмитрий поминутно расправлял мельчайшие складки на ее длинной фате, коротким движеньем взмахивая белыми кружевами, и оглаживал мягкую шубку, в которую невеста его пряталась от холода. Аннушка отвечала Дмитрию благодарной улыбкой и прикасалась кончиками пальцев к его цветку в бутоньерке, к безупречно уложенным каштановым волосам или лацканам пальто, не зная, чем в ответ улучшить и без того блистательного жениха. Они беспрестанно обменивались репликами, перемигивались, смеялись или даже строили друг другу гримасы, словом, обращение их было не обычной робкой пугливостью едва повенчавшихся молодых, но искренним, свободным и беззастенчивым счастьем, общим для двух близких друзей. На их фоне неизбежно блекли свадебные гости, включая даже и генерала Воронцова в парадном военном мундире с орденами. Среди тех, кто рассаживался по экипажам, Афанасий приметил всех участников летних событий: тучного, похожего на кубышку добряка Филиппа Сергеевича и его миниатюрную жену Марию Евстафьевну Бестужевых; их друзей и соседей Никиту Алексеевича и Елизавету Константиновну Воронцовых; властную старшую сестру Дмитрия Елену Швецову с дочерью и застенчивым, вечно суетящимся мужем; Аннушкиных сестер Наталью и Оленьку в сопровождении напыщенного студента Голенищева. Обнаружился даже настойчивый летний любовник Дмитрия, щегольской офицер Владимир Соболев. Облаченный, как и Аннушкин отец, в парадную военную форму, Соболев не спеша вел под руку подругу сестричек Воронцовых княжну Лепихину, которая с трудом перешагивала через лужи ввиду порядком округлившегося живота. Обстоятельство это вызвало у Лаврова краткое изумление, однако былое знакомство с княжной, ее влюбчивость и увлеченность Соболевым давали все основания для подобного исхода. Афанасий вдруг поймал себя на мысли, что за минувшие осенние и зимние месяцы жизнь принесла каждому свои изменения: наглядные и триумфальные, как Дмитрию и княжне Лепихиной, а может быть, малозаметные и незначительные. Так или иначе, единичные судьбы из сжатых неизвестностью клубков понемногу разматывались в прямые видимые линии. Пусть и в соприкосновении с другими, каждый проживал свою собственную жизнь. Пока Афанасий и Трофим находились в Европе, Дмитрий отправился на воды, излечился от нервной болезни, сделал предложение Аннушке и подготовился к свадьбе. Судьбоносная нить привела его к Казанскому собору в этот пасмурный мартовский день. Он был не вселенским злодеем, что поставил своей целью месть оскорбившим его любовникам, но смертным человеком, который много страдал, много ошибался, но упрямо стремился к счастью, в точности так, как делают это все прочие люди. И видя в лице его не только самозабвенный восторг, но и долгожданное разрешение от неопределенности, Афанасий понимал, что не может винить в собственных горестях кого-либо, кроме себя самого. Все они: родители, сестры и друзья — благочинно рассаживались по украшенным экипажам, в то время как исключенный из свадебного торжества Лавров продолжал стоять среди плотно сбившейся толпы ротозеев на противоположной стороне Невского. Но даже и так, выброшенный на обочину празднества, он был рад хотя бы мимолетно увидеть повенчанных Аннушку и Дмитрия. В душе его благоухала светлая печаль. Сотканная нежной меланхолией, умилением и ностальгией, ласковая музыка струилась в нем ноктюрном. Афанасий всегда приносил себя в жертву другим, и оттого ему было важно знать лишь о том, что близкие ему люди обрели свое счастье. Молодые сели в коляску. Дмитрий легко окликнул извозчика и приобнял Аннушку, которая доверчиво прильнула к теплоте мужа. Дрогнули вожжи, кони цокнули копытами по мостовой. Вереница наряженных экипажей потянулась в сторону Мойки под торжественные крики и завывания публики. Народ не знал венчавшейся пары, но упивался восторгом, как на параде. Окруженный безудержным ликованием, бурлением волнообразного движения и летящими в воздух шапками, Афанасий осторожно выбрался из толпы и, спрятав руки в карманы пальто, побрел вдоль Екатерининского канала прочь от чужого веселья. Звучавшая за спиною радость становилась все тише, слабела и меркла, просачивалась сквозь сито выплетенного холодком воздуха в другой, недоступный Афанасию мир. Петербург казался пустым и покинутым, равно как и унявшаяся в тихой боли душа одинокого графа. Он миновал Итальянскую и Инженерную улицы и, сам собою оказавшись перед садом, пошел вдоль него. Ветер подгонял его и задерживал, налетая со всех сторон попеременно. Афанасий крепче закутался в насквозь продуваемое пальто и сощурился, утопив подбородок в шарфе. Вдоль мерзлой Мойки, сизой лентой рассекавшей ландшафт, он вышел к Садовой улице и, отвернув налево, направился в сторону Невы. Он прошел по набережной Лебяжьей канавки, меж Летним садом и забеленным Марсовым полем, где, точно мелкие брызги на листе, виднелись горожане. По Суворовской площади Афанасий вышел к реке и вступил на Троицкий мост. Петербургский ветер ударил в лицо ему злобой, запрещая путь, но граф не хотел отступать. Шевеля грязное мартовское чавканье подошвами своих английских туфель, он достиг середины моста и лишь там, обратившись лицом к стрелке Васильевского острова, наконец остановился. Обнаженные ладони легли на холодные перила. Из груди вырвался сдавленный вздох. Он остался один. Не было больше ни Трофима, ни Дмитрия. Лишь Нева простиралась широким трактом прочь от Афанасия, за Дворцовый мост и далее, за скрытый от взора Николаевский в самую бесконечность. Довлевшая над городом река, которую от прочих отличал даже цвет ее вод: насыщенный, густо-синий, сплошь гуашь да масло, — уже вытаивала с левого берега, приоткрывала красоты, но с правого по-прежнему вмерзала в Заячий остров, откуда к дымчатому небу, словно в надежде проткнуть его и высвободить долгожданный солнечный свет, устремлялся золоченый шпиль Петропавловского собора. Начиная Невой, речные жилы, по которым текла голубая кровь Петербурга, стояли застывшими, точно как и жилы в теле Афанасия. Он глянул на облицованный прозрачным воздухом ансамбль стрелки — на симметрично высившиеся ростральные колонны, на вписанную меж них Биржу — затем на Петропавловскую крепость и супротивную ей цепочку дворцов, нанизанных на набережную богатыми крупными жемчужинами. Налетевший ветер сдернул с головы Афанасия шляпу и отнес на противоположную сторону моста, но граф не стал возвращаться. То было против течения Невы и, следовательно, против течения жизни. Вместо того Афанасий покрепче закутался в пальто и, преодолевая сквозящий ветер, направился дальше, на Петербургскую сторону. Ему нужно было где-то раствориться, и он растворился в городе.