Сказки Анволы

— Она у меня такая чувствительная, слабая, я не могу ее оставить одну. Сделайте что-нибудь, найдите способ! Хотя бы пока сын не вырастет и не заменит меня. Муж говорил негромко, но так твердо, что слова отпружинивали от стен, и я их слышала. А может, еще и потому, что стояла за самой дверью. Так вот оно что. Вот почему он стал нервный и неспокойный, а мне ведь ни слова не говорил. И сейчас он думает, что меня нет дома, но девочки ускакали с прогулки пораньше, а мне не захотелось сегодня бродить одной с детьми — тучи собрались слишком пышные и зловеще уселись в дурманящем августовском воздухе. Мои трехлетние близняшки — Ярик и Есенечка — упросили оставить их поиграть в саду, и я позволила, тем более весь вечер будет звенеть окнами дождь. Я зашла неслышно, хотела осторожно прошмыгнуть в его кабинет и обнять его огромную крепкую спину, но так и не дошла. Все задрожало во мне, иголочки нервов затрепетали и затренькали друг о друга, все тело будто занемело от нервной щекотки. Только не это, только не он. Он не может умереть. Не может. Сердце сжал жесткий кулак и все не давал мне вдохнуть. Медленно я попятилась назад, почти не понимая, что делаю, вышла в сад. Он не сказал мне, чтобы не причинять боль. Ночью, когда муж уже уснул, я слушала далекое томное кваканье лягушек после дождя и опять не могла дышать, хотя воздух был свежим и острым. Слезы насквозь промочили подушку. Сложнее всего было вести себя как раньше. Я понимала, что все изменится, если я покажу вид, что знаю, тогда болезнь будет признана и словно приглашена в наш дом, в нашу жизнь. Этого я ей позволить не могла. Следующей ночью соленые капли просочились сквозь подушку на простынь. Но уснула я спокойной — нужно попробовать молиться. Утром я, привычно проснувшись раньше всех, прошлась в далекую, почти забытую нами комнату. Здесь когда-то доживала свой век мужнина бабушка — мы забрали ее к нам, когда она уже не могла жить одна в своей деревне. После нее в доме остались старинные иконы, старые и таинственные, для меня они хранили в себе больше Бога, чем все церкви мира. Муж был упрямым атеистом — это было наше с ним единственное серьезное разногласие, но я, признавая не только христианство, никогда не упорствовала, потому как свою веру даже не могла до конца обозначить словами. Бог для меня был во всем — и во мне, и в травинке, и в большом старом храме с долгим колокольным звоном, в соленой океанской капле и в нашей огромной Земле. Разве попроси кто Аллаха, он откажет? Но и Перун послушает, если воззвать к нему. Я просила мужа оставить бабушкин небольшой алтарь после ее смерти, и он нехотя согласился. Иконы стояли на полочке на алой атласной ткани в красном углу, который сотворила бабуля своими уже слабыми сухонькими руками. Образа на них выцвели, слились с темным фоном, теперь уже непросто было различить отдельные мазки художника. Деревянные рамы потрескались и отодвинулись от изображенных святых. В комнате всегда было очень тепло, как будто после натопленной печки, но сейчас, без бабули, было гулко и прохладно. Я прикрыла за собой дверь и зажгла свечку перед иконами. Сотворила крестное знамение, как помнила с детства, встала на колени. Я просила о муже. Днем дочка упросила меня пойти в лес. Она обожала там гулять и могла бродить долго, пока ее маленькие ножки не уставали. Потом она находила упавшее дерево, карабкалась на него и ложилась спиной на поросший изумрудным мхом ствол и глядела на небо. После утренней молитвы я чувствовала себя спокойней, но сердце так томилось в клетке, словно прутья сжимались все теснее, оно закололось в страхе, и мне приходилось прикусывать губы, чтобы отвлечься от боли. Я знала, что буду молиться еще и еще, хоть всю вечность, но глубоко-глубоко в душе понимала, что этих молитв мало. Нужно было что-то еще, что-то древне́е и старше. Лес шумел за окном подсыхающей к осени листвой, звенел вечно зеленой хвоей и хранил в себе самые старые скелеты — истории нашей жизни и жизни наших историй. Ярослав нашел тяжеленную палку и принялся играть в рыцаря, представляя вместо нее меч, Есения замелькала золотистыми кудряшками среди тонких березовых стволов — эту дорогу от нашего дома к соседней деревне она знала уже лучше меня. Я шла по заросшей тропинке и слышала, как шуршит подол платья по извилистым травам и сама почти чувствовала, что прирастаю к остывающей земле. Я просила о муже у леса и Матери-земли.       Стоит только поверить во что-то и начать жить так, словно это что-то уже сбылось — сидит ли на твоих коленках, играя твоими — мамиными — волосами, ожившей птицей размахивает крыльями, обретает фундамент, стены и окна, становясь домом — и вот оно, только улыбнись и пару разочков моргни, — уже тут как тут, пришло, исполнилось, поселилось рядом. Муж мой здоровый, крепкий и бессмертный. По крайней мере, меня точно переживет. Я смотрела на его улыбку, обращенную к детям, и улыбалась тоже. Ловила на себе его обжигающие взгляды, и вспыхивал костер в моем животе. Смотрела, как сильные большие руки взлетают с топором на дрова, и ощущала его здоровую мужскую мощь. Он был здоров: все также обнимал меня во сне так крепко, что порой не вдохнешь, съедал двойную порцию любимой запеченой курочки с картошкой, хватал смеющихся детей — обоих разом — и щекотал, кружил до их полного изнеможения от хохота и визга. Он сам стал спокойнее: не раз я замечала, смотрит на меня непривычно изучающе и внимательно, и ручеек морщинки разглаживается между густых бровей. Я не переставала молиться, и с каждым днем чувствовала вдвое больше любви и поддержки, чем в уже прожитый.       Как-то вечером я помешивала на плите соус для пасты и напевала что-то про молодого сокола, голые ноги из-за короткого полупрозрачного платья и гостившего ветра в доме покрылись стаей мурашек. Ветру нравилось, мне тоже; он знай себе смеялся мне в шею своим осенним дыханием и щекотал кожу выбившимися из высокого пучка прядями. Запевшись, я пропустила возвращение мужа и чуть вздрогнула, когда его сильные руки обняли меня за талию, сложились на животе и притянули близко-близко. Тут же стало жарко, и ветер, смутившись, исчез за окном. — Дети уже спят? — он поцеловал меня в шею за ухом, спустился к скуле и потерся носом. Я выключила плиту и накрыла соус крышкой. От груди к животу медленно и тягуче полилось пламя. — Спят… — прошептала я, развернувшись и глядя в потемневшие мужнины глаза. Он смотрел долгие два удара сердца, а потом подхватил на руки и посадил на стол.       Передо мной сидела светловолосая малютка, едва научившаяся говорить. Она теребила под собой облачное одеяло и рассматривала меня с бесконечным любопытством. — Я твоя дочка, Валюша. В честь прабабушки, — тоненько произнесла она. — Обязательно назови меня Валюша, хотя папа будет просить за Майю. Но если назовешь Майей, я не буду его даже помнить. А так он проживет долгую жизнь… Но тебя все равно не переживет. Я смотрела на этого белокурого ангела, и сердце мое тонуло в любви. — Но у меня нет дочки Валюши… — вдруг грустно заметила я. Валюша глянула на меня большими небесными глазами и улыбнулась. Я проснулась еще до рассвета и бросила взгляд на мужнины электронные — он не любил стрелок — часы. Они показывали пятое мая. Я потянулась, осторожно встала и замерла, снова посмотрев на время. 5:05. А. Ну да. Так легко на них спутать дату со временем. Мягко ступая по прохладному полу, я дошла до кухни, налила немножко воды в стакан. Небо за ширмой окон на веранде медленно расплывалось пастельно-розовой акварелью. Я сделала прохладный глоток, холодок пробежал по всему нутру. Ладонь непроизвольно потянулась к животу, и улыбка не заставила себя ждать. Значит, Валюша. Милости просим.