Сказки Анволы

К осени схоронили ее. Сухо и желто уже шуршало под ногами, когда под плач матери и бабки опускали скрипящий на веревках гроб. Дерево было свежее — почти живое, не обитое тканью, оно цепляло редкими иглами заноз комочки земли и лепило себе на светлые бока. Небо не плакало о ней, не грустило, пока не застучали гвоздями молотки — внимательно глядело своим большим желтым глазом, ласкало холод белой кожи. Смерть не испортила ее лица — юная и красивая, она казалась уставшей и спящей аристократкой, выбелившей щеки. Шершаво и глухо сыпалась земля, мешалась с умершими листьями, росла могилка. Его к ней не пустили. Ни в первый день — он рвался, услышав, руку вывихнул в драке, но куда против трех мужиков одному парню! Ни прощаться. На кладбище не пошел сам — что слоняться среди тоненьких берез и густой никем не собранной черники да выглядывать гадкий ящик? Когда с неба закапало, и лес-кладбище зашелестел, все потянулись на поминки. Он смотрел издалека — с краю деревни, пока все шли в дом — и весь промок и заледенел. Темные длинные пряди щупальцами спустились на лоб и виски, пропускали долгие холодные капли. Когда он добрался до могилы, ливень сердито бился в высокий холмик, вспыхивал земляной пылью, но добраться до нее не мог. Земля стала сырая и тяжелая, она липла на влажные пальцы, когда он на коленях подполз к тому, что от нее осталось, и обнял. Остро пахло деревом, наступающей осенней сыростью и землей, кладбищем и лесом, принявшим в себя сотни жизней. Он плакал, прижимаясь сырыми щеками к холодеющей земле, в рот попадала земля, к волосам прилипали хвоинки и березовые листочки. В груди горело и жгло, и если бы он мог изжечься дотла и ссыпаться к ней, вниз! Лес звенел до самого вечера. Мокрый и продрогший, он уснул, прижавшись к могиле, когда слезы растаяли в дожде.       Над головой пело и жизнилось. Пахло влажной свежестью. Во всем теле гулял иголистый мороз, а горло царапалось изнутри. Он открыл глаза и тут же зажмурился от золота, искрящего прямо в глаза. Солнце поднималось на новый день. Он оторвался от земли и отряхнул руки, медленно поднимаясь. Спина застонала, затекшая и замерзшая, но он и не заметил этого — в груди опять поднималась горячая волна и ползла выше и выше, заставляя задыхаться и судорожно всхлипывать. Он поднялся на ноги, отряхиваясь от земли, и замер. С другой стороны могилы шипелись змеи, заползая вглубь. С секунду он смотрел на них, подскочил и зло расшвырял ногами, сыпая гневными проклятиями. Они не заползут к ней, не прикоснутся своими склизкими боками к атласу ее щек, не обовьют тонкие руки, не оставят укусов! Только когда последняя змея отлетела, он отдышался, чувствуя, как жжется сквозь испачканную штанину кожа на ноге. «Укусила», — обреченно хмыкнул он про себя и даже обрадовался. Змеи возвращались и вообще шипели, как казалось теперь, со всех сторон. И он наконец понял. — Сдвижев день… Змеи ползли поближе к теплой глубокой земле, и другие твари искали себе дом на зиму. Самый небезопасный день для похода в лес. Не уследишь — утащит тебя полозок с собой в глубину, к мертвым, а у тебя ни домовины своей, ни гробика, рубаха изорвана и грязна, штаны с заплатами. Дыханье потеряешь, дух выбьет. Змейка хладно коснулась его ноги, он вздрогнул, отдергивая ногу. Она заползла в могилу, прежде нахально зашипев: не пойдешь, мол, со мной? К красавице своей. Скулы заострились на худом лице, ринулся схватить поганку за хвост — юркнула змейка, только туннельчик оставила. Он с ногами залез на узкую могильную лавчонку. Следил, как ползет-шуршит везде, и даже не сразу заметил, что сыплется с высокой могилы чуть обсохшая земля, скатываются шарики чернозема. А когда заметил, все замерло. Слышно было, как радуются еще летними песнями птахи, не заметившие, что его солнце и луна навсегда померкли и свалились под эту самую землю, да змейки юркают в могилы — к остывающим тленным людским бокам. Пуговка носика сунулась из могилки. Он вскочил, дыханье застряло в скребущемся горле. Маленькая мордочка высунулась выше — белая и чистая-чистая, будто и не из-под земли вылазила. Ушки, лапки — ласка прыгнула из могилы, уставилась звездными бусинами глаз прямо на него. Без воздуха он скоро рухнул на колени и только тогда, кажется, вдохнул. Ласка бесшумно подошла ближе и смотрела на него, водя крошечным носиком и шевеля тонкими усиками. Змея обернулась вокруг ноги, а он только сейчас почувствовал, как что-то обвивается уже у колена. Она шипела, криво открывая рот, и словно тянула за собой, вниз, во мрак, в другой лесовский погребенный мир. Ласка прыгнула, сжала зубки у ее головы, швырнула прочь. Еще посмотрела на него — в синих глазах стояли слезы, и если бы не она, он бы не стал противиться змею — то ли плохо, попасть на Сдвижев день и быть утащенным туда, куда рухнул целый мир вместе с ней? Ласка взглянула еще и млечным путем шмыгнула вперед, звездно мелькая среди деревьев, уводя любимого из леса. Дальше, дальше к дому. Там она, может, и не откажется от молочка, но ни от каких ласк и поцелуев не сможет обернуться обратно.