***
Существо продолжало с остервенением биться о стенки стеклянного куба, не в силах его разбить ни сильным хвостом, ни тонкими человеческими руками. Как будто эта тварь не чувствовала боли, однако синяки на бледной, с неуловимым зеленоватым отливом коже говорили об обратном. — И долго так уже? — Со вчерашнего дня, мистер Грейвс, — охотно ответил юноша, один из приставленных наблюдать за «экземпляром безумного ученого», как назвал существо капитан. Он, спустя два часа споров и убеждений, все же согласился оставить морского гада в живых, возложив всю ответственность за это на «многоуважаемого доктора Грейвса». Пока тот приходил в себя, отдыхал, искал информацию в книгах о русалках, русалах, тритонах, сиренах и прочих мифических животных, оглушенную тварь обустроили в трюме в этом импровизированном аквариуме. После пришлось еще уделить внимание пациентам, и только сейчас Персиваль Грейвс смог спуститься и посмотреть на свое новое приобретение. — Что Вы будете делать с ним, доктор? — поинтересовался мальчишка у завороженного мужчины, неспешно приближающегося к стеклянному кубу. — То же, что и с остальными животными из моей коллекции. Изучать, ставить опыты, а тело отойдет в дар Королевскому географическому обществу… Тварь яростно ударила ладонями по стеклу и оскалила зубы, с ненавистью глядя на человека — словно бы могла слышать и понимать людскую речь.***
— А вы уверены, что оно должно жрать сырую рыбу, доктор Грейвс? — сомневался корабельный повар. — Я бы мог хотя бы отварить… — О, Джон, ты думаешь в море эти твари ее жарят? Ты видел его зубы? Они призваны вгрызаться в добычу, рвать ее на куски… И перегрызать нам горло, я так думаю, — нетерпеливо встряхнул головой Грейвс, пригладил растрепавшиеся волосы. — Но оно же ничего не жрет! И рыба так и плавает дохлой в его аквариуме! — Что ж, это только его проблемы, — равнодушно бросил Персиваль, в который раз обходя вокруг аквариума с блокнотом для записей в руках, зарисовывая уставшее существо, забывшееся сном. Его тело безвольно парило в воде, раскинув руки в стороны, изогнувшись в талии там, где человеческая часть переходила в чешуйчатый хвост, изредка шевелившийся и поддерживающий существо на плаву. Голова была запрокинута вверх, как будто сквозь закрытые веки и корабельные доски над ним его полные тьмы глаза могли видеть ясное небо и солнечный свет. Волосы едва колыхались, подобные морским водорослям, словно пятно черной краски расплывалось вокруг головы — и не могло раствориться в воде. Грейвс лихорадочно делал наброски, один за другим, не в силах остановиться, жадно вглядываясь в плавающую за стеклом тварь, которая наконец-то утихомирилась и провалилась в глубокий сон. Или голодный обморок? Потому что этот морской гад уже третий день ничего не ел, бился в стеклянные стены, лишь изредка и ненадолго успокаиваясь. — Так что ты принес ему? — очнулся доктор, вспомнив, что он здесь не один. — Вот… — и кок протянул ему ведро с рыбой. Персиваль поморщился, положил блокнот на ближайший ящик и вытащил одну за хвост. Она оказалась большой, уже очищенной от чешуи и выпотрошенной. Грейвс удивленно взглянул на Джона, вопросительно приподняв брови, на что тот только виновато развел руками. — Да уж, он непременно оценит. И спасибо скажет. Ну, хоть не приготовил… — фыркнул доктор, забираясь по приставной лестнице наверх. Посмотрел на все еще спящее существо и кинул ему рыбу через отверстие в крышке аквариума. Тварь, дернувшись, резко распахнула свои глаза, взмахнула руками, пристально проследила за падающей на дно едой и перевела горящий ненавистью взгляд на Грейвса, который невольно отпрянул, сраженный этой волной почти осязаемой злобы. Он замер, боясь пошевелиться, а тварь вдруг кинулась к еще не успевшей упасть рыбе, схватила ее и, яростно оскалившись, показательно вгрызлась в плоть своей добыче, раздирая ее на куски. И все это не сводя с доктора глаз, словно пытаясь показать, что может этот зверь сделать с тем, кто поймал его.***
Тварь все также ничего не ела, не считая того случая, когда театрально разодрала на клочки одну из рыбин. Грейвса это, наконец, разозлило и он приказал накормить ее силой, приподняв из воды и зафиксировав растянутые руки цепями, оставив хвост погруженным в воду. Но оставались еще острые зубы, которыми она так и жаждала дотянуться до кого-нибудь и полакомиться им, как и хвост, грозивший своим ударом хорошенько выбить дух. В итоге эту морскую гадину так и оставили подвешенной за руки, наплевав на все. Персиваль испытывал беспокойство за жизнь этого существа, в чем никак не хотел себе признаваться. Он давно должен был начать изучать его, проверять реакции организма, исследовать, то есть резать, причинять боль, а в дальнейшем и препарировать, как сделал это уже со многими животными, что попали в его руки за все время экспедиции. В первую очередь Грейвс был ученым и желал внести свой вклад в науку. Ему выпал уникальный шанс исследовать считавшееся мифическим существо… И он не мог сделать этого. Он слишком хорошо помнил, каким прекрасным оно показалось ему тогда… Доктор стоял на палубе, вслушиваясь в тихое пение, будто пело само море. Дул соленый прохладный ветер, порывами доносивший эти звуки, которые можно было бы принять за слуховую галлюцинацию, иллюзию, мираж. Легкие волны стелились по воде, накатывали одна за другой на гряду скалистых островов, одиноко возвышающихся над морем. Нежное прекрасное пение раздавалось именно оттуда, и ему казалось, что изредка среди волн у кромки скал он мог видеть, через стекло подзорной трубы, черноволосую голову и чье-то белоснежное тело с тонкими изящными руками. И он не мог не проверить, потребовав срочно предоставить ему команду и спустить шлюпку на воду. Чем ближе они подплывали, тем отчетливей становилось пение, тем сильнее захватывало Грейвса предвкушение тайны. Все внутри звенело от напряжения — и замерло в восхищении, когда он встретился взглядом с самым прекрасным существом на свете, вынырнувшим из воды по пояс, обхватившим каменный уступ. Идеально гладкая кожа сияла молочной белизной и внутренним светом, длинные изящные руки юноши покоились на камнях, а лицо было обращено только на доктора. Невозможно, просто невыносимо прекрасное лицо, с идеальными чертами, словно вырезанными из мрамора, приоткрытыми алыми губами и зовущими, глубокими и черными безднами глаз, что смотрели лишь в глаза Грейвса… И как эта тварь выглядела на самом деле! Он не мог простить себе, что позволил так дать себя очаровать бездушному монстру, жаждавшему утянуть его к себе на дно. Это он почти и сделал: Персиваль, как завороженный, шагнул с лодки в воду, повинуясь лишь одному призывному жесту этого существа. Но его успели вытащить, а тварь спеленать сетью. Тварь! Она же до сих пор прикована цепями — вспомнил Грейвс и понесся скорее в трюм, забыв о своем же предупреждении по одному к ней не подходить. Существо, когда-то казавшееся великолепным, ослепительно живым, сейчас выглядело мертвым, бездыханным: оно безвольно повисло в цепях, раскинув руки и опустив голову на грудь, не подавая признаков жизни. Хвост и тот висел в воде мертвым грузом. Не помня себя от ужаса, доктор поспешил подняться по лестнице вверх, к раскрытому аквариуму. Забрался, кинулся к нему, еле сдвинул цепь с тонкого исцарапанного запястья, пытаясь нащупать пульс. Успел поразиться приятной прохладе кожи и облегченно вздохнуть, когда тварь встрепенулась и, вырвав свою руку из ладоней доктора и плена цепи, схватила того и потянула вниз, на себя, опрокидывая в воду. Не успев опомниться, он погрузился с головой, широко распахнул зажмуренные от неожиданности глаза — и почувствовал, как что-то сдавило ему шею стальными тисками. Грейвс судорожно впился пальцами в цепь, что все сильнее затягивалась на его горле. Он был не в силах сопротивляться, уже начиная терять сознание, когда вдруг ощутил себя свободным, а чьи-то руки вытянули его на поверхность. В себя Персиваль приходил уже на полу трюма, куда его спустили. Пытаясь отдышаться, он потирал саднящую шею, весь промокший до нитки. Когда он смог взглянуть на своего несостоявшегося убийцу, то увидел его тело, лежащее на дне, с запрокинутой головой, от которой медленно поднимались вверх струйки крови.***
Доктор Грейвс находил некоторое мстительное удовольствие в том, что эта русалочья тварь была прикована к столу теми же самыми цепями, одной из которых едва не придушила его. Поначалу она пыталась еще биться в своих путах, но помощники доктора только сильнее натянули и цепи, и веревки. И теперь, закованная, тварь лежала, не издавая ни звука, лишь изредка шипела сквозь зубы, когда Персиваль вновь отдирал пинцетом очередную чешуйку с хвоста. Они были разного цвета, интенсивности окрашивания, степени блеска, широкие и узкие, острые, жесткие и мягкие — он решил собрать себе по несколько каждого вида, в коллекцию. Некоторые из них было невозможно вырвать и приходилось вырезать из кожи. Когда доктор решил, что чешуи с него хватит, его привлекли черные, блестящие глаза существа. Сейчас они не были полностью затянуты тьмою — видимо, тогда он пребывал в ярости — и выглядели как обычные человеческие, только черные настолько, что невозможно было увидеть зрачка. Длинные ресницы слиплись, под глазами чернели тени, а между широких бровей пролегли морщины — его можно было бы принять за обычного человека, но это была морская тварь, способная убить, не раздумывая. Грейвс об этом уже не смог бы забыть при всем желании, он был зол на себя за беспечность и мягкотелость, а на тварь — за то, что она казалась тогда столь прекрасной, но на деле была всего лишь бездушным монстром. Персиваль осматривал ребра существа, теперь уже радуясь тому, что оно так ничего и не ело: легче было прощупывать. Кажется, у него было одиннадцать пар ребер, но точно это можно будет сказать после вскрытия. Кожа его была еще более болезненной на вид, с зеленоватым отливом, расцвеченная синяками, ссадинами и царапинами. Когда доктор запустил руку в волосы, тварь, вздрогнув, в ужасе распахнула глаза, не в силах ни отодвинуться, ни отшатнуться. Запекшаяся кровь — похоже, от того самого удара, спасшего Грейвса и вырубившего его несостоявшегося убийцу, скрывалась в уже успевших высохнуть спутанных черных волосах. «Совсем как человеческие…» — отрешенно подумал он, медленно пропуская пряди между пальцами. Русалочье отродье то ли испуганно, то ли раздраженно зашипело, и Персиваль, опомнившись, со злостью выдернул черную жесткую прядь как еще один образец для своей коллекции. Один из помощников спокойно смотрел на все, второй же, тот самый мальчишка, Джим, что наблюдал у аквариума первые сутки, как мечется существо, морщился при каждом действии, причиняющем боль, и явно сочувствовал. Потому доктор позвал первого, сильного и невозмутимого Билли, чтобы тот придержал этому морскому гаду голову и челюсть, пока он осматривал бы острые и хищные зубы твари. Конечно, он хотел в коллекцию и их, но тварь словно взбесилась, вырываясь, неистово вертела головой. Билл со всей злости впечатал свой кулак в тонкий прямой нос, а Грейвс с отвращением уставился на свои оцарапанные о клыки пальцы. Помощник хотел уже добавить ошалело моргающему отродью, облизывающему губы, уголки которых искривились в звериной ухмылке, как Персиваль жестом остановил его. — Думаю, выдернем пару зубов сейчас, раз он такой несговорчивый. Но сегодня я добрый, и даже вколю ему немного анестезии, — усмехнулся доктор, набирая в шприц раствор для инъекции. — Держи его. Тот задергался и зашипел, когда Грейвс склонился над ним со шприцом в руке, но Билл зафиксировал голову крепко, вцепившись в волосы и придавив затылок к поверхности стола. Джим в ужасе выдохнул и отвернулся, не желая ничего видеть. И потому пропустил момент, когда Персиваль, нервно сглотнув, все-таки вонзил дрогнувшую в его руках иглу в десны пленника.***
Никаких новых образцов для изучения раздобыть так и не удалось, потому что реакция существа была весьма непредсказуемой: оно забилось в конвульсиях и начало задыхаться. Хорошо еще, что доктор ввел не все… Так что опыты на время пришлось отложить, забросив тварь в ее аквариум снова, где она еще долго приходила в себя. Но, по крайней мере, Джим заметил, что это отродье все-таки соизволило поесть немного рыбы — хотя уже порядком ослабело, и это не придало ему сил. Теперь существо уже не пыталось вырваться из пут и слабо реагировало на своего мучителя, будто потеряв интерес ко всему, даже к своей судьбе. Спина тритона, как Грейвс, наконец, определил для себя вид этого подопытного образца, была усеяна различными застарелыми шрамами. И доктор даже не представлял, как они только могли появиться. Разве что отпечатки зубов каких-то хищных морских зверей определялись легко. Он водил пальцами по спине, заворожено следуя очертаниям шрамов, пока не решил ощупать один из таких отпечатков. Существо в ответ дернулось и сдавленно зашипело. Некстати вспомнился его прекрасный голос и пение, которого Персиваль больше не слышал. И это снова взбесило доктора: да как он мог так обмануться, посчитав эту вещь, лишенную души и дара речи, самым прекрасным созданием на земле? И Грейвс со злостью вонзил ланцет в плоть тритона — туда, где обнаружил явно болезненное уплотнение, которого там быть не должно. Тот вздрогнул и выгнулся, приглушенно застонав. С неким садистским удовлетворением доктор поймал этот звук, продолжая разрезать кожу, пока не смог достать из открытой раны осколок зуба какого-то морского зверя. Видимо, там он был уже достаточно давно для того, чтобы рана все-таки успела зарасти. Что ж, коллекция пополнится этим… И образцами крови, заливающей сейчас бледную кожу. Кровь была темно-синей, почти черной и вязкой. Персиваль собрал часть и, обработав, принялся зашивать рану. Существо лишь тяжело дышало и все также не издавало ни звука, даже уже не вздрагивало, когда игла прошивала кожу, стягивая края раны. А Грейвсу до боли хотелось услышать его голос снова… Доктор приказал ослабить путы и перевернуть тритона на спину. Тот продолжал тяжело дышать, хватая ртом воздух — словно рыба, выброшенная на берег. И как и у рыбы, жабры этого похожего на человека, но совершенно иного существа раскрылись, стали более заметны на горле, по обеим сторонам шеи. Все внутри Персиваля жаждало исследовать эти органы дыхания, понять их строение, принцип работы именно у таких морских жителей. Что, если можно было потом применить эти знания для разработки чего-то уникального, что позволило бы людям если и не жить под водой, то хотя бы существовать там некоторое время? Вот только для этого жабры нужно было хотя бы разрезать. Убьет ли он этим существо? Грейвс склонился над ним с занесенным ланцетом и замер, не в силах начать. Анестезию больше колоть он был не намерен, уж слишком сильная реакция на нее, резать же живьем, стремясь не избавить от чего-то, причиняющего боль, а именно ее и причинить… Но, может, это русалочье отродье тогда подаст голос? Доктор тяжело сглотнул, нащупал самый крупный выступ на шее твари, но стоило ему сделать надрез, как раздался дикий, оглушающий крик, заставивший Персиваля выронить инструмент. Он ошарашено уставился на тритона, все лицо которого искривилось в гримасе боли, в широко раскрытых глазах стояли слезы, а брови жалобно изогнулись. Из маленького, но глубокого надреза, сделанного доктором, обильно потекла кровь, а само существо не прекращало вопить и содрогаться от…рыданий?. «Оно…может плакать?» — изумленно подумал Грейвс, не в силах продолжать больше свои опыты, а его — мучения.***
Он не помнил, когда в последний раз ощущал себя столь паршиво. Персиваль достаточно давно решил посвятить всего себя науке и все положил на ее алтарь. Он мог бы стать знаменитым доктором, не королевским, конечно, нет — но к нему обращались аристократы, он мог бы легко и непринужденно жить в богатстве, ничего для этого особо не делая. Но это было бы смертельно скучно. Ему предлагали заняться исследованиями в родной Англии, однако и такая перспектива не подходила ему. Грейвс с детства грезил путешествиями и Великими географическими открытиями. Со временем тяга к путешествиям осталась, а открытия захотелось совершать в области медицины и биологии. Несколько его работ были достойно оценены научным сообществом, на данный момент он работал над некоторыми теориями, желая позднее осветить их в своих трудах. В этой экспедиции он исполнял обязанности доктора, но, что важнее — собирал материал для своих исследований. В пути коллекция различных животных, морских и сухопутных, пополнялась постоянно. Доктор изучал, ставил опыты, вскрывал, делал записи — был предельно увлечен и захвачен своей миссией. И все было прекрасно, пока не появилась эта…это существо. Доктор всегда считал себя собранным, хладнокровным, рационально мыслящим мужчиной. Многие назвали бы его даже бесчувственным — если не видели, как он преображается, когда занимается исследованиями или говорит о своих теоретических выкладках, которые непременно вскоре должны подтвердиться практикой. Но теперь Грейвса словно настигли все когда-то запрятанные глубоко внутри чувства, что смели барьеры логики и здравого смысла. Теперь он больше не ощущал той уверенности в выбранном когда-то пути. Он без жалости исследовал, резал и убивал самых разнообразных животных, считая себя человеком, высшим существом, которому позволено все. И в этом человек намного хуже любого зверя, убивающего ради пропитания, чтобы выжить. А лично Грейвс хуже бездушной твари, если оказался способен так мучить это создание, закрывая глаза на то, что оно может чувствовать, что оно — живое. И испытывает боль. Всю ту боль, которую причинил он, Персиваль. И кто же здесь, получается, монстр?.. Существо действительно было прекрасно, как и увидел он тогда. И пусть оно хотело убить, утащить на дно, преследуя какие-то свои цели, возможно, соблюдая их законы. В конце концов, это люди вторгались на территорию морского народа. И тритон был в своем праве, когда подарил эти удушающе-смертельные объятия своему мучителю. Но какое право имел он, Грейвс, считать это прекрасное создание тварью, лишенной души, а потому неотличимым от животного, если оно было способно так прекрасно петь — и отчаянно рыдать? Когда доктор увидел это тонкое, исхудавшее тело, сотрясающееся от рыданий, полные слез распахнутые глаза, услышал пронзительный крик боли, беспомощности и отчаяния… Тогда осознание собственного бездушия обрушилось на него. И он поспешил сбежать, лишь бы не видеть всего того, что натворил. Пытаясь залить злость на самого себя алкоголем, Персиваль заперся в каюте. Но лишь больше погружался в пучину ненависти к себе. В порыве он выдернул несколько страниц своего блокнота, где был зарисован тритон, раскидал образцы, попавшиеся под руку, порвал свои записи, а после запустил в стену бутылкой. Та разбилась вдребезги — как и убеждения доктора в собственной непогрешимости. Да и как было и дальше продолжать верить себе, если он способен на такое?.. — Доктор Грейвс? Так что с тварью-то делать? Обратно кинуть или Вы ее еще резать будете? — раздался из-за двери голос Билли. И Персиваль похолодел, осознав: все это время существо так и лежало, прикованное, израненное, не погруженное в воду. Он же сбежал, испугавшись самого себя, забыв отдать хоть какие-то распоряжения… Грейвс вылетел из каюты, едва не сбив Билла с ног. Изувеченное, существо лежало на столе без единого движения — так, как он его и оставил, казалось даже, что он почти не дышал. Доктор поднес свою ладонь к его лицу и ощутил слабое прерывистое дыхание. И принялся сам лихорадочно и неумело выпутывать того из веревок и цепей, пока не подошел отставший помощник. — Освободи его! Я зашью рану, а после закинем обратно, — отрывисто бросил Персиваль, обернувшись через плечо на Билли. И отступил, давая тому возможность разобраться с путами существа. Увидел на полу выроненный ланцет, подобрал и рассеяно кинул на край стола. Билли быстро справился, и доктор склонился над своим… пациентом. — Ну же… Очнись… Тритон приоткрыл глаза, заслышав знакомый голос, и слабо задергался, увидев своего мучителя так близко. Грейвс, внутренне содрогнувшись, внимательно осмотрел оставленный им на горле глубокий надрез и потянулся за иглой, чтобы зашить его. Полный страха и ужаса взгляд остановился на докторе, когда Персиваль навис над ним. В глазах пленника застыло ожидание новой боли. И Грейвс, завороженный, слишком поздно заметил, как рука существа метнулась к краю стола, схватив ланцет, молниеносно взмахнула им, полоснув доктора по горлу.