VIR0L0GY

Голова Марка все еще не высохла. Ветер дует ему в спину, и он понимает все. Голова Марка все еще не высохла, а шапка горит на воре. Эдуардо снимает ее — стягивает и сует в карман — по ночам в городе Дагона холодно; но здесь, в Черных Залах, еще холоднее. Ветер не дует, думает Марк через пару секунд. Он пронизывает по касательной. На тебе вышивают крестом — на тебе ставят крест. Как-то Эдуардо хвастался, что он умеет вышивать. — Вардо? Может, не сегодня? — Школьные оправдания, — отвечает уверенно он. Глаза его горят — это черный, спокойный огонь; так светится ночная тьма вокруг мандариновых фонарных ореолов. Огонь впитывают высокие стены. Свет фонарей поглощает купол. Переплетение пальцев и причудливых узоров на скульптурном панно рождает истину, словно спор. Твари, как в разуме Марка, твари, как дома у Вардо, твари — которые там, в глубине… Подушечки пальцев скользят по коническим шипам, выделяя каждое острие. Каждая чешуйка проходит под пальцы — он гладит по темным пастям и по мертвым антрацитовым глазам, проходится по сточенным клыкам и по раздвоенным языкам, глубоко мокрым внутри. Из их ртов льется мертвечь — не гновь и не желчь, и не чистая меланхолия, это океан — процеженный и выдавленный прямо им под ноги. Геконы и сцинки. Вараны и игуаны. Драконы. Дагон и… Они отражаются в полу. Три их фигуры. В глазах Вардо горит огонь. В теле Шона сидит молодецкая удаль. А в сердце Марка — что? — Когда, как не сейчас, задавать себе вопросы, — он шепчет, сжимая другой рукой звезду Давида. Ее острые концы впиваются в кожу. Возможно, у Марка перетерты сухожилия, потому что кроме мертвенного холода он не чувствует ни че го. — Вау. Что это? Марк молча передает подвеску Шону. Он сохранил ее с незапамятных времен. Пришло ли время с ней расстаться? Он поднимает голову. Потолок бесконечно высок; пилястры, обращающиеся в своды, обиты сизой змеиной кожей; со сводов спиралями извиваются ониксовые драконьи шеи. Пасти на них — раскрыты, и из них за шиворот капает яд; те же, что обезглавлены — Гераклом или Георгием Победоносцем — сочатся кровью. Черная капель… В городе Дагона дожди идут лишь в Черных Залах. Так думает Марк. — Мне страшно. Высохшие, потрескавшиеся от многодневной жажды губы Вардо бледные, какими никогда не были на памяти Марка. В его памяти — солнце светило с небес; когда он пробуждался в Белой Сети и Вардо хватал его на руки, оно было белым, это солнце, в большой реальности — ярким, желтым, кислотным; в промежутке между — солнца не существует совсем. Невыносимое расхождение категорий. — Я прикладывал ухо к куполу. Огромная… огромная механическая мясорубка. Представьте, что шлюзы надломились, как мой голос. Представьте, что вода ринулась внутрь, сметая все на своем пути. Представьте ее рокот — шум — представьте, как лопаются с кровью ваши барабанные перепонки и вы перестаете слышать что-то, кроме боли. Когда звук слишком силен — когда воздух не вибрирует, а исполощен циркулярными пилами, подобно бычьим артериям на скотобойне — представьте. Представьте, что вы слышите. Представьте, как океан говорит. Я не могу здесь жить. Вы не можете жить здесь. Вардо просто не может жить так — вдруг понимает Марк. — С тобой ничего не случится, — неуверенно бросает он. Тронный зал защищен надежно. Шон прикладывает руку к двери; и миллионы змей впиваются в пальцы его; кровавое пенистое стекловолокно оборачивает ладонь в слюнявый кокон. Из-под лягушачьей кожи выпирают тонкие пястные кости. Дверь думает недолго — Паркер знаком ей давно. Она раскрывается. Их с ног до головы обдает холодным сквозняком. Он проходит сквозь череп и раскрывается в кости, как экспансивная пуля. Голова Марка все еще не высохла. . . . Элизабет Холмс стоит, и колени ее подрагивают. Элизабет Холмс стоит, и пряди ее бьются из-за висков и снова вправляются за уши. Элизабет Холмс стоит, и ей едва хватает самоконтроля, чтобы не грызть свои пальцы. Если бы у нее была возможность — она бы целовала чужие. Никто именно не знает, как так вышло. Мрачные тайны заброшенных нацистских больниц оберегают себя хорошо: один неверный шаг не стоит босых прогулок по иглам болезных шприцов. Питер Тиль стоит рядом с ней. Он не любит, когда его называют Дагоном. — Элизабет?.. — Шон поднимает бровь. Она смотрит на них долгим немигающим взглядом и улыбается. Черная водолазка обхватывает ее горло, ее грудь, ее плечи и торс. — Я пришла сюда, чтобы стать свидетелем. — Ты пришла сюда, чтобы увидеть Дагона. В воздухе виснет тишина. Сегодня — день триумфа, апофеоз войны. Марк может позволить себе быть прямым. — Питера, — вкрадчиво и терпеливо отвечает она. — Мистера Тиля. Он индифферентно вступает, глядя вполоборота. Тяжелые саккады его синих глаз скачут по всем. Беспребойно, беспрерывно, как вращается планета, как вселенная изрыгает новые звезды, непознаваемо, как она сплетает из звездного света галактики. В глубине души Элизабет рада, что они пришли. Марк догадывается, но не решается озвучить. — Она была свидетельницей последнего выхода Марка с Периферии в Изнанку. Мы можем получить от нее… что-то. Какие-то сведения. Он бормочет задумчиво — вовсе не властно. Все они слышат, как резонируют в глубине дагонова горла истощенные голосовые связки. Эти волны колышут ровное отражение в полу и пробегаются от дагоновых ног — к чужим. Они проникают под кожу и кость; они стучат по коленям, выявляя ответный рефлекс. Тело Элизабет отвечает первым. Она выглядит так, будто ее дернули за воротник. Это он про нее говорит, Питер Тиль. И он не предвещает ничего хорошего. — Возможно, я могла бы быть более полезна. — Шон, — Питер отворачивается. — Вы сегодня сыты? Все? Нам предстоит долгий разговор. — Я — сыт, — отвечает Марк. В животе его пусто. Желудок ест себя сам. — Я тоже, — отвечает Вардо. Марк знает, что его рвало от нервов до кровавой желчи. — Питер, тогда я буду позже, — Шон поднимает брови и, кажется, спасает их всех. Элизабет готова скальпелем выпустить им кишки, чтобы нечем было голодать. Они едят под удушенным изумрудном светом в огромном обеденном зале. Стол уходит в бесконечность, а блюд на нем земными числами не счесть. Шон, Вардо и Марк сидят вместе — Элизабет поодаль, в тени под огромным подсвечником; зеленый грим ложится на ее пухлые щеки, точно ведьминская кожа. Вязкий сок хурмы стекает у них с пальцев. Из-под хитиновых панцирей креветок и лобстеров льется в готовые рты кипяток. Искрящееся в фужерах бордовое полусладкое, то, что древнее, чем Наполеоновы войны и династии Хань и Цинь, будоражит их черную кровь. Они готовы к суду. Они почти что готовы. . . . Кровь льется на руки, течет по плечам, лезет в рукава; ее изысканная простота теряет свет среди извращенных МЕХАНИЗМОВ ГЕЙБА НЬЮЭЛЛА; Митник крепко сжимает бокал — из глотки его льется жажда; клубы песка; корень бед под машиною — безумная тряска, господи, трясется все, Митник взвизгивает как девчонка, когда слышит ХРУСТ! костей; жирные пальцы Ньюэлла лежат на руле, жирные пальцы Ньюэлла вертят по кругу — вот оно ВОТ ОНО вот оно! ебучее колесо судьбы!!! руль — исколот шипами, долгие тонкие иглы впиваются Кондору в пальцы — он кладет их поверх пальцев гейбовских; он направляет путь — он мог бы лететь сверху, потому что он КОНДОР; он мог бы пикировать вниз, выхватывая плоть из-под колес; но он здесь, в этой душной кабине, где искры выжигают горло; он здесь, где обгорает тело до костей, он здесь, где иглы иголок торчат отовсюду; лезвия ржавые; они скользят по ахиллову сухожилию — он падает прямо в кровь; она — пламенящая, жаркая; выливается из кабины через щели в двери; Ньюэлл ухмыляется: — ЧТ0 ТЫ С0ОБN\>А3|||ЬСЯ ДЕЛАТЬ? голос его от предвкушения сбоит. Митник знает, что делать. Кости хрустят; хрустят стволы деревьев, и это — ничего; — Парочка тварей — умрет, — заботливо шепчет он, пока КРОВЬ его обращается в глину и трескаются обожженные коленные чашечки; пока бинты на руках — в размот; пока свисают их ошметки, словно мантия позади — — П/-\\>/-\ ТВАРЕЙ! его голос заходится от возбуждения. — ПАРА ТВАРЕЙ — НИЧТО ПЕРЕД ЦЕЛЫМ МИРОМ, КОТОРЫЙ МОЖНО ИМИ НАСЕЛИТЬ! Рвутся связки! Митник хохочет; один взмах рук — бинты взлетают — перья кондора! один взмах рук — за спиною вспыхивают струи огнеметов, горят верхушки пальм, горит болотный торф; это греет нутро, греет, как безумное стакатто ньюэллова голоса; он выдыхает — поднимается с толщи болот гнилистая вонь, лежавшая на дне ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ; твари — гибнут, твари — восстают, они — у НИХ в хвосте; они складываются из кости, из комьев земли, они — пахнут соленой раффлезией. Взрыв — это красная стеклянная голова; из чего сделаны своды в дворце Дагона? Они никогда их не видели — ТЕПЕРЬ они смогут узреть! — НЬ9|\>ЛАТH0ТЕП, ПОЛ3УЧИЙ ХА0С, СМ0ТРИ НА ЭТО, С/\/\0Т\>/\/! речь Ньюэлла льется программным кодом; лезет мурашками по спине; Митник взбирается на крышу фуры, оттянув ржавый металлический лист на себя; он ранит руки и роняет бокал; разбивается! ЦОКАЕТ Гейб языком: — НЕУЖЕЛИ ТЕБЕ МАЛО КРОВИ? — Это вышло случайно, дорогой, — он шепчет, не надеясь, что услышат; в его ушах пульсирует пять сотен сердец — за каждую уничтоженную тварь; они вместе СЖИГАЮТ БОЛОТА! — Мы доберемся туда без проблем, верно? Ньюэлл накриво усмехается, его губы расходятся в сторону — Гранд-каньон с зубами-сектантами в устье; с гнилыми сектантами, размозженными кислотой — — МЫ ДОБЕРЕМС9| ТУДА. /-\ ТАМ — П0ГЛЯДИ/\/\. внутри их механизма — безумные люди дрыгают ногами; их судороги от электрических разрядов приносят энергию; их ребра вращаются, подобно машинным колесам, а лучевые кости рождают радиальный узор внутри шин; покрышки плавятся — тлелая резина; НЬЮЭЛЛ глотает ее языком; засаленный ржавыми пальцами стаканчик трясется на кромке окна. — Это истинное мастерство, — Митник просовывает руку в кабину назад и хлопает его по спине; пальцы липнут к пятнам пота и ползут, ползут, ползут — резина льется в горло и клокочет там изнутри; она сжигает желудок — Митник смеется; больше он здесь не понадобится — говорят, Дагон завещает лучшие блюда тем, кто до него добрался. НЬЮЭЛЛ знает, что это не ложь. Стаканчик — пластмассовый, прозрачный, офисный — Кондор захватил его с собой; он плавится у Кондора в руках. В спину Ньюэлла воткнуты копья; Митник с чавканием и трудом, упираясь в кабину машины, боясь слететь под колеса, к цистерне с бензином (БУДЕТ ДАЖЕ ВЕСЕЛЕЕ) — достает одно и с криком ВСТАЕТ на обе ноги ВОТ ОН Я! — кричит все его существо ВЕРШИНА ЭВОЛЮЦИИ — тропический лес умирает под дробящими механизмами, ветки и корни стонут, и Митник никогда не думал, что это может дарить тот же мучительно сладкий, по-пустынному жаркий экстаз, который дарит УБИЙСТВО ЛЮДЕЙ. Он никогда не убивал — смеется он; жизнь полна упущенных возможностей, а БОЛЬШАЯ ГРОЗА летит ему в лицо — он проходит сквозь облачные клочья, оборачиваясь в последний раз, чтоб увидеть за спиной пустыню; он чувствует низом тела, как тяжелеют у Ньюэлла брови, как смыкается жирный рот, как напряженно свистят трубки голосового аппарата; Митник поднимает стакан ввысь и вытягивает язык — прямо в горло ему стекает последняя горячая черная капля! КЛАЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦЦ! Воздух разрезает молния — Митник разрезает молнию копьем, надвое — ствол летит в щепки, щепки впиваются в руки; кровь гуляет — малый круг, большой круг, выдох… ВДОХ! Митник втягивает разряд, он расходится по нему целиком, не задевая желудок — «вот зачем нужна была резина», — воодушевленно хохочет он, а Ньюэлл вновь улыбается набок — он знает, что он Гений, и ему не следует об этом повторять. Какая разница, сколько будет молний — В конце концов, останется только один из. В конце концов, веревка ляжет Гейбу на шею, вопьется в мясо и оставит странгуляционную борозду, которой Митник ПОТОМ затянет вселенной пояс! Они прокладывают себе дорогу сами, как Джеймс Кук и Христофор Коламбус, сжигая все на свете, позволяя сжигать себя; старенькое радио транслирует гитарные басы, Ньюэлл врубает на полную — колонки выскакивают с мясом, летят в окна, гремят на весь мир; квадратные бока их скребутся по круглым — цистерны; Митнику некогда расшифровывать зов; ему в рот летят шаровые молнии, он глотает их, смеясь, а они раздирают горло; он приедет туда с цветком из плоти и крови вместо губ; он не против — не против совсем; если бы крошка Мэннинг провела по ним своими пальцами, она могла бы заживить их, сделать мягкими, как лилейные лепесточки; только вот крошки Мэннинг здесь нет — здесь есть Гейб с загнивающими пластинами ногтей; с иголками, воткнутыми в пах; с ржавой цепью вместо позвоночника — по звеньям цепи можно сосчитать шаги, которые они прошли от его собачьей конуры, это узловая вязь — Митник считает, алгоритмы проносятся между его глазами с молниеносной чарующей скоростью; импульс сбегает от ног его — до Даркнета; он считает, когда цепь оборвется, когда Ньюэлла дернет назад; он считает, когда останется один, чтобы править миром; но пока цепь длинна — Митник слышит, как разматывается она с лязганием — как с лязганием прокуренных легких смеется Гейб Ньюэлл в пути; он резко выворачивает руль, и Митник едва не падает — его пальцы впиваются в крышу, следы от игл кровоточáт, как иисусьи длани, Митник смеется тоже — они — ДЕТИ НА КАРУСЕЛИ! Им нравится топтать чужие песочные замки; Ньюэллу — тем более: он только что вышел из своего; он наслаждается воздухом — Кондор видит это по раздувающимся крыльям носа; Ньюэлл доволен. Безумные Боги танцуют вокруг. Один из них — сползает с крыши и смотрит с земли на выжженный след от колес. Угли тлеют кроваво-красным — Митник вспоминает, как слетел наземь его дорогой стеклянный фужер и как он взял трясущимися руками с трясущейся кромки окна пластмассовый стаканчик; лицо его развозит улыбка — ему жарко; эта сладкая нега хаоса растекается от пальцев до волос; Ньюэлл считает жирными пальцами его костяшки — земля чернеет от их следов; они — единственные двое, кто остались в этом мире — гуляют по нему, как чума, как война и как голод; как звери Апокалипсиса, сея смерть — Ньюэлл необъятен, его седая борода колется и трещит, как углы углей; Митник раскрывает перед ним дверь — — ЭТО С0ВСЕ/\/\ Н3СТРА|||НО — ЭТ0 МАЛЕ|-|ЬКАЯ БОЛЬШАR ГРО3А! Ньюэлл заползает на крыльцо, и Кондор поддерживает его под руку, потому что хрупкие перила неспособны выстоять вес. Они гнилы насквозь — «таков твой внутренний мир, Джулиан Ассанж?» — торфяные болота слабо воют в огне позади. От них ничего не осталось — не останется ни от кого, кто решит помешать Кевину Митнику! Нарциссический смех пронзает насквозь — Ньюэлл грузно оборачивается, и старые размягчелые коробки под его боками вминаются в дощатый пол. Он снимает голосовой аппарат, и Кондор впервые за поездку понимает, насколько Гейб стар. Пот льется с него градом — голос почти шелестит: NEW! я думал, он способен защититься… я думал, он способен превзойти нас всех в этом вопросе, но он просто отдал тебе все это… эти болота, свой дом, эту дверь… почему? что сподвигло его на этот шаг? кому принадлежат все эти книги? зачем он был создан, этот дом? неужели это… это тебя не волнует, кевин? Митник улыбается почти нежно, пухлые губы впиваются в мягкие щеки; он любуется своим вечным фальцетом — на фоне старческого шелеста он звучит особо хорошо. — Почему оно вдруг взволновало тебя? NEW! адриан… адриан говорил мне, чтобы я не совался туда, где меня не ждут… что все придет ко мне само, если я буду сидеть и ждать. Митник пробегается пальцами по его плечу. Тоже — почти нежно. Заботливо, точно гладит по плечам умирающего от рака отца. Только вот движения его — колюще-режущие. Истина — здесь. — О, ты ошибаешься. Ассанж сам позвал меня. NEW! какой ему прок? он… дорожил этим местом, он скрывал его много лет — посмотри… посмотри на эти книги, он читал их множество лет. — Он устроил здесь свалку. Всего лишь. Ньюэлл втягивает носом воздух, и это не пахнет добром. NEW! здесь жил кто-то еще… я чувствую это, знаю — кажется, я чувствовал этот запах, чувствовал тогда, когда пытался запустить свой вирус в офис безумного архитектора, который создал ботнет живых душ. я поплатился за это, едва не отправившись за адрианом… адриан ушел внутрь маркнета, мой кишечник тоже остался там… без него я не могу переваривать пищу — поэтому я здесь, с тобой, а не в своем дворце… я в отчаянии, но этот запах волнует меня, кевин. моя цепь натянута до предела… «И я ехал сюда для того, чтобы увидеть горькое разочарование на твоем лице, когда ты узришь, что ее недостаточно». — Ассанж уже ступил туда. И он не слал телеграм с просьбами о помощи и не обличал свою боль. Он сказал: там то, что мы все ищем. Спокойствие. Хаос. Блаженство. Все, что мы захотим, Гейб. Они могут видеть там все, что угодно — они живут в неведении, как близко мы к ним подобрались; они живут в неведении — а значит, у нас есть шанс, шанс наводнить пространство такими тварями, о которых ты здесь даже не мечтал. У нас есть шанс, — Митник запускает пальцы под рубашку Гейбу и чувствует, как рвано вздымается его толстая красная грудь. Он нащупывает сердце через слой кожи и сжимает его в руке. Ньюэлл хрипит, сипит и горкло гогочет — от щекотки раскаленных, как уголь, пальцев — смешно и страшно; он — подчинен, ибо слаб и двинуться не способен; Митник смотрит ему лоб в лоб и прижимает к грязным и зубоскалящим стенам, — у нас есть шанс контролировать Ботнет живых душ оттуда. У нас есть шанс исполнить все твои мечты. — Зачем ты делаешь это? — Ньюэлл напрягает последние силы своих атрофировавшихся мышц, чтобы выродить эту мысль. — Мне скучно, — отвечает Митник. Впервые за день он совсем не врет.