VIR0L0GY

Рубленые пряди дождевых кос хлещут болотную землю; сети их образуют лианы — они свисают вниз, пауки шелестят по ним ножками, забираясь в волосы Джулиана — он взмахивает рукой, пальцами пробегается по вискам Марка, сколопендры скачут с них за воротник; Марк гнет спину — их неумолимо марширующие лапки, господи, вниз — прямиком по позвоночнику. Пальцы Джулиана ложатся вокруг чужой шеи. Он такой уверенный, холодный, готовый сомкнуть кольцо аккурат под подбородком — ему ничто не помешает; рука Марка скользит по стене, собирая блестки — со стен; щепки — с перил; гнилые, отсыревшие, они покачиваются из стороны в сторону под ураганным ветром. Марк закрывает глаза — по шуршанию ткани догадывается, что Мендакс садится рядом; кольцо на шее он размыкает не сразу. Только насладившись, как бьется под подушечками пульс. — Если ты знаешь, что происходит… то знаешь, что идет большая гроза. — Она давно шла, — хихикает Марк. — Большая гроза, что это? Джулиан замолкает, и его мягкое блаженное лицо, словно призрак, полупрозрачное, виснет так близко к губам Марка, что он чувствует трупный холод. Даже здесь за ними смотрят — мушьи фасетки, рассыпанные над кувшинистой водой; змеиные бусины; живое, понимающее, глубокое стекло внутри тропических сумчатых тварей; фрактальные множества камер в черепах мясных агентов Ньюэлла — кого только не встретишь в бестиарии болот. Мендакс улыбается, глядя вдаль. Марк знает его имя; знает, сколько лет ему осталось; знает, куда идут все те сети, что тянутся от его головы. Серебристые, неонные, нейроновые. Он целовал бы каждую — в мире победившей информации что еще может быть нужно так, как нужен теплый кокон, оплетающий ноги и руки; дающий надежду, что однажды ты выйдешь бабочкой. Где-то еще. — Однажды за нами перестанут наблюдать так пристально? — Конца и края этому не видно. Разница между ними только в том, что стены вокруг Джулиана рушатся мановением мысли; огромной грозой, раздирающей их изнутри, всплеском метана, образующим множество молний. Марк проводит пальцами по нижней челюсти Джулиана, описывает по ней перевернутый на спину месяц; подбородок пачкается в блестках, а Мендакс морщит нос так, будто они впиваются в сердце. Нет, только не здесь. Не сейчас. Они рассыпаются в воздух и жужжат, эти крохотные блестки. Они воют, рычат и скалятся, слюни ползут им по меху и стекают в стихшую воду. Стигийские болота, взрощенные ненавистью, мраком и душами, заблудшими в ночи, наполняются новой кровью. После подбородка Марк легко дотрагивается до шеи, чтобы убедиться (взаимно), что там тоже бьется пульс. Руки делают пробу на яд; яд запущен под кожу — после рук идут губы; Марк целует, а Ассанж молчит; им нужно насытиться иллюзией, пока она не проросла в их легких, ведь… Дом, в конце концов, — единственное место, где они могут быть вместе. (Сидя под черным куполом, Марк — вспоминает). MENDAX: Митник, ты — ебаный стервятник. я совершал много ошибок, я путался не с теми людьми, но я по крайней мере не забыл о чести и чувстве собственного достоинства. Джулиан поднимался на крыльцо тяжело, грязь на его штанах тащила его вниз, назад — болота были всеядны, как Азатот, и каждая капля, что падала в их ненасытное чрево, исчезала там навсегда. Джулиан не исчез. Слепое везение благоволило ему или глубокое провидение, которым подчас обладал Дагон, интуитивно скадывая обрывки историй в верную для себя картину? Представить, что человек — или нечто даже большее — обладало подобной властью, Джулиан мог куда проще, чем Марк. Марк сидел здесь, на пороге между мирами, и, словно противясь какому-то голосу сверху, молящему о благополучии души и тела, соскребал занозы с рыхлого крыльца. Пальцы его не гноились — Марк о себе все-таки боялся; Джулиан потом раскаленной иглой вынимал их — деревянные щепки из-под ногтевых пластин; Марк хныкал тихо, в сторону, но знал: такова была цена за скромный, бесхитростный бунт. Бунты больше Марк разворачивал, совсем невзирая на собственную боль, и продолжал это делать — чего, в конце концов, стоили истерзанные ногти против сломанной грудной клетки, за которой Мендакс еле-еле слышал, как бьется теплое сердце? Джулиан старался не думать об этом, но каждая черточка Дома — от низверженных картин, оставивших после себя яркие пятна на обоях, до блесток — напоминала о бессмысленном саморазрушении. Карфаген должен был пасть, должны были обратиться в прах Помпеи, и даже Риму пришел черед рухнуть — но ни одно из них не получило кончины столь бесславной. Джулиан долго стоял в прихожей, заваленной старым хламом, — сюда Марк приносил прочитанные книги: он не ставил их почтительно на полки, а сваливал в коробки; когда с крыши тек болотный дождь, картон сырел, вместе с ним сырели страницы истории и цивилизации сворачивались в гниль. Дыша запахом прелой бумаги, Джулиан старался не думать, что каждая книга повторяет участь Византии — а значит, участь одной из этих книг, возможно, повторит однажды Марк. До его кончины, может, оставалось еще долго, а смерти Джулиан боялся далеко не так сильно, как сам Марк, хотя цеплялись за жизнь они оба отчаяннее тонущих щенят. До его кончины оставалось еще долго — но Дом стоял в руинах, а Джулиан знал, что это его последнее путешествие. Тем не менее, внутри все еще было безопасно. Холодно, сыро, но — безопасно. Все, что они заложили сюда с Марком, осталось здесь, и долго еще, хотелось верить, времени пройдет до того, как Дом окончательно этого лишится. Что Джулиан должен был сделать перед последним уходом? Растопить здесь камин, чтобы он, вопреки бесконечному ливню, съел этот Дом изнутри? Сжечь все эти прогнившие книги, пресекая все попытки прогуляться по тому пути, что проделал когда-то Марк? Выскрести мох из углов, создавая иллюзию счастья там, где и в помине его не было? «Почитаешь это на досуге», — говорил Марк, складывая книги в картон. Марк прекрасно знал, что Джулиан не мог вынести отсюда ничего, что ему не принадлежало, но делал это с каким-то детским упрямством. Джулиан улыбался, запоминал страницы, создавал себе копии, переписывал суть — но никогда не уносил с собой. Марк тогда грустно и понимающе качал головой. Dura lex, sed lex. Джулиан отправился в гостинную, чтобы убедиться, что жизнь в камине больше совершенно не теплится. Они всегда, шутя, называли этот дом умным — не только оттого, что в ядре его и в сердцевине лежала их воля, но еще и оттого, что, несмотря на это, он не переставал жить по обычным природным законам. Как только они уходили, в очаг попадала вода с протекающей крыши, и костер тух; как только они уходили, плесень начинала оплетать новым цветом узоры обоев; как только они уходили — этот мир рушился и возвращался к тому, чем был до них. Каждый раз приходилось создавать заново; каждый раз приходилось менять все до гниющих остовов, только вот… Иногда они возвращались. Иногда они возвращались, Дагон. Джулиан повторил, словно для невидимого слушателя. Он ощупал камни, поселив на пальцах две полосы мокрой грязи. По ночам они сидели здесь с Марком вместе, и Марк ложился на колени Джулиану, зачитывая «Одиссею» в оригинале — вдохновленно, с горящим взглядом, по ролям разыгрывая диалоги Афины и Телемаха. Он помнил ее всю, целиком. Мендакс качал головой — зачем это тебе, мальчик? — только пальцы его, запущенные в рыжие кудри, хаотично пряли то почти завистливое восхищение, что вызывал в нем Марк. Марк поднимался к Джулиану и глядел на него сверху вниз, прикрывая глаза ресницами и торжественно улыбаясь. Он мог отрубить голову Медузы Горгоны прямо сейчас, но он предпочитал всматриваться в чужое лицо и — целовать, целовать, целовать… Ночи длились бесконечно — за треском костра двое слушали, как переговаривается болото, и пытались разгадать его тайные символы. Джулиан сглотнул и почувствовал соль слез. Герои не плачут, а если и плачут, то только тогда, когда случается что-то действительно Большое, — это он знал хорошо. Грязной кистью он вытер глаза. Наверху располагалась спальня с потолком, усыпанным люминофоровыми звездами, — это придумал Марк, когда грозовые облака на добрый месяц перекрыли небо. На входе в комнату Джулиан привычно задел дверью музыку ветра. Отыграв свою песнь, она застыла в ожидании, легонько покачиваясь от остаточной вибрации. «Элемент земли», — задумчиво проговорил Марк, когда Мендакс, выше его на несколько голов, закончил крепить ее на притолоке. Потом он долго и серьезно рассказывал, что фэншуй пришел с другой стороны и что такие вещи помещались над могилами умерших, чтобы отгонять злых духов. Каждое слово давалось ему с трудом, точно под языком его, как у Русалочки под нежными ступнями, лежала добрая горсть стекла. Так случалось всегда, когда речь заходила о восточной философии, — смутный призрак точил разум Марка, а тот сопротивлялся ему из последних сил, выстраивая изнутри осколочные стены: у всех нас есть то, что мы неспособны забыть. Марк не хотел, чтобы музыка ветра висела над дверью. Джулиан не уговаривал его и знал, что он затаил тяжелую, мнительную обиду и вздрагивал каждый раз, когда мелодично перекатывались друг по другу бамбуковые трубки, Марк вздрагивал и тяжело вздыхал. Он похоронил не всех своих мертвецов и, конечно, страдал от этого — боль его растекалась, подобно Ци, от легких по всему телу, и когда это случалось, он проводил ночи в ванной, заперев дверь на золотую задвижку. Мендакс не ведал о чужих мертвецах больше положенного: призраки за его спиной рассеялись, а Марк спрашивал его, отчего он настолько бледен. Может быть, призраком стал и он сам спустя столько дней без солнца, окруженный стенами тропических дождей. Ты боялся меня потерять. Джулиан присел на борт ванной, как делал это раньше. С потолка натекло — от грязи и ржавчины вода окрасилась в бурый цвет. Лампа не включалась — ее жалкое тусклое мерцание давало лишь отблеск на недвижимой темной глади. Зеркало над раковиой драматично треснуло — прямиком наискось. Мендакс опустил кончики пальцев в воду — она оказалась теплее, чем облупившаяся эмаль; Мендакс опустил руку ниже — постылая тьма расступилась, и он нащупал холодную цепь от затычки. Рядом с ней — что-то еще. Он дернул и долго потом завороженно наблюдал за тем, как вода с бульканьем и клокотанием сливалась в чернеющую дыру, разверзшуюся в глубине. Рядом с ней лежала раздувшаяся от влаги звериная тушка. В ней копошились черви манго — такого раньше никогда не случалось, они не заползали в Дом, а Джулиан с Марком не трогали их. Черви жили в тварях — твари проникали везде. Но черви не трогали невинных — Мендакс поднял тело за длинный скользкий хвост и осмотрел. Этому малышу… Твари выели морду. Надкусили крохотное сердце. Оголили суставы и кость. Пощадили лишь шерсть — свалявшаяся и липкая, она свисала бесконечно вниз. Часть ее путалась вокруг слива. Часть разметалась по ванной, словно наэлектризованная. — Отвратительное зрелище, — на минуту Джулиану показалось, что это говорит искаженное отражение в зеркале, настолько хриплым и глухим вышел его собственный голос. «Так значит, в детстве ты видел много смертей?» — Марк сидел, любовно поглаживая охотничий мушкет, покорной кошкою лежащий на коленях. Его он принес едва ли не с Изнанки под долгие протесты Джулиана; но, в конце концов, у Марка тоже иногда случались козыри в рукавах. «Я видел много естественных смертей. То, что ты делаешь, — это тоже естественно, но все-таки… Разве нам нечего есть здесь?» — удивился тогда Джулиан. «Кровь на руках лучше, чем могила в спальне», — резонно ответил Марк, и до конца того вечера они спорили, существуют ли на самом деле слоновьи кладбища, обходя темы-табу, огибая темы тотемов. Охотиться Марк обычно выходил по вечерам. В болотной ночи Мендаксу казалось, что он возвращался с кровью на руках — ради чего еще стоило так рисковать своей шкурой? Трупы Марк домой не приносил никогда. Только вот это все-таки как-то сюда попало. — Загадка сродни слоновым кладбищам, — Джулиан попытался удостовериться, что тон его вновь вернулся в нужное русло, однако горло точно забило камнями. Воздух натыкался на препятствие за препятствием. Лучше не выходило. — Хотел бы я устроить тебе достойные похороны, малыш. Дверь Марка с другой стороны дома выглядела куда меньше — точь-в-точь как вход в сады Червонной королевы. Когда Мендакс открывал ее, он старался даже не смотреть, что за ней, но представлял бессмысленное нечто, целиком подчиненное логике и совершенно лишенное чувств. Представлял жернова машины, ткущей Изнанку под взглядом наблюдателя Дагона, представлял нити мойр, тянущиеся от пальцев его — к жерновам. У этого мира на всех лишь один взгляд, любил повторять Марк недовольно, отпивая мятный чай из чашки, стоящей на бортике ванной. Мягкий свет прятался в его ресницах, веснушки с блестками мешались на щеках — Дом усердно работал, включая им на двоих мягкое танго. Те времена прошли. Остались трупы в ванной и звон бамбукового колокола. Осталось… Протянуть руку. Джулиан отлично знал, что и дальше не должен смотреть. CONDOR: Приятель, наконец-то я вижу где ты! Неужели это стоило стольких проблем и такого упрямства? Мне неважно, в чем ты обвиняешь меня, стоя на пороге, — мы все в одной лодке, только вот когда ты это поймешь, станет слишком поздно. Помни, что делая этот шаг, ты превращаешь петлю в узел — разве не об этом предупреждал нас Адриан не в своих письмах, но своей смертью? Если ты хочешь отправить эти письма туда, куда нет доступа нашему взору, как он того хотел, — поспособствуй ему. Я не знаю, что движет тобою, и не знаю, какими узами ты повязан с ним и с этим сумасшедшим Марком — ведь вы должны были быть связаны, раз ты понял, как он приходит сюда и как попадает обратно, верно? Я не знаю. Ты принимал немало спорных решений, Мендакс, и я никогда не доверил бы тебе судьбу нашего хрупкого мира в иной ситуации, однако я не в силах сделать что-то иное. Прежде, чем я доберусь к тебе, ты успеешь сделать все, что захотел. Но я закрою проход, закрою, как только ты примешь свое решение, каким бы оно ни было, закрою любыми возможными способами — оставь ключ для меня, если ты умеешь не только наживать себе врагов. Ты можешь думать что угодно, я повторяю: ты можешь думать что угодно обо мне и моих мотивах, — но разве ты считаешь, что, сотрудничая с Гейбом, я пытаюсь обречь мир на вечный хаос? Разве это — моя цель? Хотел бы я посмотреть тебе в глаза, Мендакс! Адриан жаждал внимания — и он его получил, забравшись каждому из нас в душу и вывернув наружу самое темное, что у нас есть. Адриан был жаден — и в то же время чертовски расточителен; он наболтал много лишнего, но разве мы и до этого не знали, что ангелы — лишь в Маркнете и у них стекла и кровь вместо глаз? Разве мы думали, что бизнес — это что-то кроме подковерных интриг и поиска наживы? Я могу быть хоть сотню раз бесчестен сейчас, в Белой сети, когда под объективами камер вынужден быть бесчестным в том ключе, в каком это требует система. Я могу сколько угодно договариваться с тварями и покрывать преступников. Я могу сколько угодно лгать, однако… я не сумасшедший. Я не хочу конца. Я взываю к тебе, Йог-Сотот, к твоей совести и к твоему величию. Пусть эта сделка будет честной. В этом мире ты не один. Оставь ключ на пороге для следущих, кто придет. Джулиан протянул руку в Изнанку и… не почувствовал ничего. Пространство не расщепилось на пиксели — оно пустило и приняло его, как самого желанного гостя, а через веки зажмуренных глаз Мендакс не увидел слепящего сумасшедшего света, выжигающего сознание до мозгового ствола. Кончиками пальцев он нащупал узкую щель почтового ящика. Он просунул туда конверты и навсегда? Закрыл дверь. Героем быть просто, подумал он.