Как сиро все и устало! Два конских ока огромных и два зрачка моих малых ни в даль земную не смотрят, ни в те края, где на челнах уплывший сон поднимает тринадцать вымпелов черных. Мои бессонные слуги, они все смотрят с тоскою на север скал и металлов, где призрак мой над рекою колоду карт ледяную тасует мертвой рукою... Ф. Гарсиа Лорка
I Зингиль не могла точно сказать, когда к ней пришло осознание: жить дальше нельзя. Нет, не в Йозайане, даже не во дворце – жила же как-то Зори, жила Королева, жили ромэннцы на берегу моря. Жить нельзя именно ей. Золотистый туман, которым она привыкла окружать себя, отгораживаясь от тлена и гари, давно превратился в черный и зловонный могильный сумрак. И те пять шагов, где прежде начиналась стена тумана, давно уже сократились до полушага – промозглый воздух подступал вплотную, повторяя контуры тела. Девушка пыталась целиком занимать себя делами придворного церемониала, хотя в последнее время этого от нее никто не требовал – ее место при Королеве негласно заняла госпожа Инзиль. Господин Долгухо, забыв о прямых обязанностях, крутился там же. Зингиль около них делать было нечего. Убежищем для нее стала библиотека, оставленная без попечения господином смотрителем. Пылились полки и развороты открытых книг, некоторыми листами успели полакомиться мыши, настолько обнаглевшие, что даже не прятались от редких посетителей, давно не мытые стекла окон затуманивали солнечный свет – и тем не менее это было самое светлое место во дворце. Зингиль сидела здесь целыми днями, читая или бездумно любуясь танцем пылинок в солнечных лучах. Однажды в библиотеке появился Загарфазан. Милая тень невозвратного прошлого – так книжно подумала о нем Зингиль, не найдя сил обрадоваться. Рассеянно улыбалась, крутя на запястье красный стеклянный браслет, не сразу заметила, отчего так странно смотрит собеседник на ее руки. Поймала его взгляд, спрятала браслет под рукав, снова грустно усмехнулась и ничего не сказала. II Кто и для кого оставил эту книгу избранных изречений, Зингиль не знала. Воины, чей дух (а вернее – жестокость и безжалостность в бою и вне боя) она должна была укрепить, не очень-то жаловали письменное слово вообще и королевскую библиотеку в частности. Скорее всего, ее принес сюда кто-то из хранителей библиотеки – по привычке тащить к себе всё что попадется. Скверная была книга, недобрая. И поразительно дурно написанная. Злое и бессмысленное бряцание оружия о щиты, тупая кичливость. Может быть, это действительно воодушевляло кого-то в бою, кто знает… На секунду Зингиль представила, каково это – остаться одному в мире… в таком, каким его описывает эта книга. Чтобы ничего не было, кроме пота и железа, напряженных мышц, топота сапог и звона лат, гортанных криков «Хейль!», воли и напора, силы и власти без малейшего проблеска свободы и милости… Зингиль коротко, с тихим рыданием выдохнула. Сердце заколотилось, и даже на щеках появился румянец, чего давно с ней не случалось: она поймала мысль. Наспех и неровно вырвав листок из своей записной книжки, чтобы не промедлить и ничего не упустить, девушка начала писать. Таков мир мужчин. Он жесток и прост. Но достойной женщине в этом мире места нет, она просто забава уставшего воина на привале. Пленница и жертва… Согласится ли благородная адунаи на это? Тысячу раз нет. Лучше умереть. Помни об этом, читающий. Если ты мужчина, ты, может быть, достигнешь могущества, но лишишься сердца и никогда не узнаешь любви. А если ты женщина – то твоя жизнь тщетна. Не лучший образчик, конечно. Но пусть уж так, а не эта немота, что поразила ее в последние несколько месяцев – сразу после исцеления… А листок Зингиль оставила вложенным в книгу. Почему бы нет? III – Это твой почерк, Зингиль? – Да, госпожа Инзиль. – Скажи, какую силу ты вложила в эти строки? – Силу? – Это ведь заклинание? «Если ты женщина – твоя жизнь тщетна…» О Всеотец, что за глупость она несет? И этот листок, дурацкий – тот самый, вложенный в книгу. Глаза снова и снова пробегают по строчкам: напыщенные, дурнотонные фразы. Какой позор! Теперь все узнают, что Зингиль, раньше хорошо владевшая стилем, теперь выражается как писарь при князьке захолустной крепости где-нибудь на материке. Но, судя по всему, даже не это самое страшное. – Вовсе нет, госпожа. Просто я прочла книгу и записала свои мысли. Я часто так делаю. Возможно, мне не следовало оставлять листок здесь, это довольно бестактно. Правда, и сама-то книга плохая… – Значит, в тебе пробудилась сила, которую ты в себе не знала. – Какая сила, бари Инзиль? – Юная дочь бари Бавибкибил больна. Ни один лекарь не может исцелить ее. Она заболела, прочитав твои слова. Ты знаешь, что такое – быть безнадежно больной. Дальнейшее Зингиль помнила смутно. Запретила себе вспоминать, как в истерике рвала проклятый листок, бросала мелкие клочки бумаги в камин под издевательский смех господина Долгухо; как валялась в ногах у бари Бавибкибил; как судорожно обнимала ее младшую дочь – девочку в светло-сером платье, расшитом жемчугами, целовала ее холодные пальцы, клялась, что если бы могла – сама бы умерла, сгорела бы вместо этого мерзкого листка, лишь бы не причинить вреда невинной… Кто увел Зингиль из зала, чтобы на глазах королевы не творилось очевидное неприличие – девушка не помнила. IV Она пролежала в постели дня два. А на третий вышла в залу прямо к пиру: придворные дамы и гости, по одному прибывавшие из Ромэнны, занимали места за столом. Там уже сидели госпожа Бавибкибил вместе с обеими дочерьми. Младшая выглядела вполне здоровой и веселой. – Ей лучше? – шепотом спросила Зингиль у оказавшейся рядом бари Нимруфэль. – Да, она полностью излечилась. – Но как?.. И что же с ней было? – Долго объяснять, – улыбнулась целительница. – Теперь ее здоровье вне опасности. – Наверное, госпожа Инзиль просто сгустила краски, – пожала плечами Зингиль, ощущая одновременно облегчение, стыд и злость. Надо же было такое придумать: «Заболела от твоих слов!» Придворная дама, образованная женщина, а верит в такие басни, каких постыдились бы и рыбачки с южного побережья. И сама она, Зингиль, тоже хороша – поверила, унижалась, билась в истерике, показала себя невоспитанной провинциальной дурочкой, даром, видно, прошли для нее десять лет при дворе – как была деревенщиной, так и осталась. – Нет… не сгустила. Жизни девочки угрожала опасность, а теперь не угрожает. Я не ожидала, что у господина Долгухо обнаружатся навыки целительства, к тому же он знает такие приемы… Но тем не менее. – Долгухо? – Зингиль почувствовала, как сердце обрывается. – Это… это точно было целительство? Или… – А разве есть разница? – смеется Нимруфэль. – Целительство и ворожбу трудно разграничить. Тело таит в себе источники самого тонкого чародейства. Уж женское-то точно… – Значит ли, что ее вылечили… так же, как и меня? Я никому не скажу, если это секрет. – Да, значит. В этом нет секрета. – А… не опасно ли это… ну, впоследствии? – Не знаю, – целительница посерьезнела. – Когда есть единственный способ спасти человека от смерти, нужно спасать, не думая о возможных последствиях. – А если это страшные последствия? – Зингиль помялась и решилась – задала вопрос напрямую: – Как вы думаете, она и правда заболела из-за тех глупых слов, что я написала на листке? А вдруг мои слова стали обретать силу после того, как меня вылечили колдовством? Бари Инзиль говорила вам? – Разумеется, я слышала об этом, – спокойно пожала плечами Нимруфэль. – Не исключаю такой возможности, но не стану утверждать наверняка. Думаю, ты зря беспокоишься. В любом случае это была не твоя вина, да и все обошлось. А теперь я тебя покину, видишь – Королева подала мне знак подойти. Наверное, Ее Величество хочет спросить совета о том, какие благовония положить в курильницы. V – Прекрасная госпожа чем-то расстроена? – ворвался в ее мысли приятный голос с непривычным певучим выговором: так говорили жители Ромэнны. Зингиль подняла глаза. Собеседник был ей смутно знаком. Да это же сам господин Нилузан, сын князя Ромэнны! Обычно, посещая двор, он бывал неразговорчив и не вступал в беседу первым. Злые языки поговаривали, что это из-за ненависти к адунаику – языку Людей Короля. Однако уличить бар Нилузана в использовании запретных языков до сих пор никому не удалось. – Госпожа… – он на минутку замялся, вспоминая ее имя, – Зингиль, у меня для вас есть вести из Ромэнны – скорее печальные, чем радостные, но я обязан сообщить их вам. «Он знает, как меня зовут! – на сердце у Зингиль внезапно посветлело. – Он, наверное, добрый... Как хорошо, что он заговорил со мной». – Для меня? Из Ромэнны? У меня там нет никого… – А человек, который любил вас больше жизни? Вы совсем не помните его? – Меня не любил ни один мужчина – ни в Ромэнне, ни при дворе. Или же я об этом не знала. У меня нет даже догадки, о ком вы говорите. – Он бежал из темницы, куда был брошен по навету, и нашел приют у нас. – Я знала только одного такого человека. Его зовут Фаразар, и он не мог меня любить. У него была невеста. Я не знаю, где она сейчас. – Но он не назвал своего имени. – Почему не спросить у него самого? – Нельзя, – печально улыбнулся бар Нилузан. – Он умер, успев назвать только женское имя: «Зингиль». – Несчастный… Да будет легким его путь за пределами мира. Но если вы говорите о бар Фаразаре, то вы неверно расслышали его слова. Наверное, он говорил «Игмиль», а не «Зингиль». Впрочем, по слухам, для вас это равно варварские имена… А где искать бари Игмиль, да и жива ли она вообще – этого я не знаю. Зингиль внезапно почувствовала, как судорога сводит губы, и нервно прижала руку ко рту. Отступившая было дурнота вернулась. – Простите, госпожа, что я огорчил такое благородное сердце, как ваше. Благодарю за то, что выслушали мою весть. «Подождите, подождите, господин Нилузан, поговорите со мной еще, мне так одиноко!» – хотела взмолиться Зингиль, но вместо этого губы сами произнесли этикетную формулу, свидетельствующую о том, что разговор окончен. VI Сколько ручьев в Андустаре? Сколько садов в Хъярнустаре? Сколько камней в Форостаре? Сколько полей в Орростаре? Сколько лесов в Хъярpостаре? Сколько дорог в Митталмаре? Сколько локтей в Столпе? Сколько людей в толпе Улиц и площадей Славного Арменелоса Города городов? Если ты знаешь мудрость, Если сочтешь число, То и тогда не постигнешь Мощь и богатство Великого, Властителя Золотоликого, Фаразона Тар-Калиона, Западного Владыки. [1] Мощный взлет голоса, эффектный аккорд, пауза… Пиршественный зал разражается аплодисментами. Гости, насладившиеся тонкими винами и изысканными закусками, как нельзя более чувствительны к воздействию искусства, и именно поэтому под конец пира Королева затеяла состязание певцов. Вернее певиц, причем совсем юных, потому что и королевский двор, и свиту князя Ромэнны представляли молоденькие девушки: нежная, утонченная Аганхиль, воспитанница князя Нимрузира, всего семнадцати лет от роду, и ее полная противоположность – недавно отпраздновавшая совершеннолетие жизнерадостная Фаразхиль, дочь умбарского купца, решившая во что бы то ни стало проникнуть в высшее общество. – Это ты сама сочинила, Фаразхиль? – наперебой спрашивают восхищенные слушательницы. – Да, – не скрывает самодовольства юная провинциалка. Она осознает, что была великолепна. Когда еще выпадет такой шанс не просто войти в милость к Королеве, но и стать прославленной на весь Йозайан придворной певицей? И вовсе не надо для этого ни перед кем заискивать, подражать утонченным придворным модам, тем паче ввязываться в интриги – достаточно обладать талантом и знать всему место и время. – А вот я не могу петь таких песен, – нежно улыбается Аганхиль, – у меня слабый голос. Но чем уж богата… Это для вас, моя Королева! Утишительница боли — твоя рука, Белотелый цвет магнолий — твоя рука. Зимним полднем постучалась ко мне любовь, И держала мех соболий твоя рука. Ах, как бабочка, на стебле руки моей Погостила миг — не боле — твоя рука!..[2] Аплодировали ей не меньше, чем сопернице: голос Аганхиль, и правда не слишком сильный, отличался редкостной чистотой тембра и легкостью, позволявшей следовать самым сложным извивам музыкального узора. Затем снова выступала Фаразхиль. По просьбе Королевы она спела озорную песенку, изобиловавшую двусмысленностями, от которых все покатывались со смеху. Смутилась, кажется, только все та же Аганхиль – покраснела, как вишня. Правда, кажется, под конец даже она рассмеялась. И снова извинилась за то, что не может спеть ничего подобного, поскольку слишком молода и ей не подобает так шутить. Песня следовала за песней, присутствовавшие в зале несколько раз пили за здоровье то одной, то другой певицы… и вдруг слово взял господин Долгухо, до сих пор молча сидевший между Королевой и госпожой Инзиль. – Давайте же теперь выпьем – и бари Фаразхиль споет нам подобающую заздравную песню – в честь того, кому, собственно, мы и обязаны всем своим благополучием… в честь господина Зигура! Мертвая тишина, воцарившаяся на половине стола, где сидели гости… неуверенные хлопки с другой стороны… побледневшее от страха – даже сквозь густой слой румян видно! – лицо Фаразхиль… – Я не знаю такой песни, – нарочито спокойно улыбается певица. – Ваше пожелание застало меня врасплох. – Разве вы не настолько искусны, чтобы… сымпровизировать? – в глазах Долгухо сверкнул непонятный огонек. – Это нетрудно… если хотеть. Если хотеть, – добавил он, подчеркивая последнее слово. – Ну же, смелее. Мы все внимание… Дрожащими руками Фаразхиль взяла первые аккорды, но затем заиграла увереннее. Песня вышла нескладной, короткой и… безумно зажигательной. Даже требовательная госпожа Инзиль соизволила улыбнуться, а придворная половина стола, включая Королеву, громко зааплодировала. Гости ограничились улыбками и вежливыми кивками. Аганхиль предстояло петь следующей. – Надеюсь, – тонко улыбнулась бари Инзиль, – ответ нашей гостьи будет достойным. Смертельно бледная Аганхиль вздрагивает, и рука приемной матери, княгини Нилуфэль, предупреждающе ложится на ее локоть. Девушка пару раз судорожно вздыхает, чтобы выровнять дыхание… – Хорошо же… – произносит она почти шепотом. – Я спою. Я дам достойный ответ… самый достойный из возможных. Первые слова песни заглушаются мягкими, мелодичными аккордами. Зингиль сидит далеко и не может разобрать слова, тем более что Аганхиль поет тихо-тихо. – Что это? – спрашивают друг у друга гости. – Я совсем не слышу, – жалуется молоденькая девушка – кажется, дочь Бавибкибил. – Она так тихо поет… – Скверная шутка, – отвечает ей Зингиль. – Кажется, она поет на каком-то языке Низших. На лице бари Замин застыло непонятное выражение, госпожа Сафтанбавибэль недоуменно обводит глазами зал… Ilu Iluvatar en kare eldain a firimoin ar antarota mannar Valion: numessier. [3] Песня прерывается звуком пощечины и громким, злым шепотом госпожи Нилуфэль: – Невоспитанная девчонка! Совсем от рук отбилась! Где и набралась-то такого – ума не приложу! На щеке рыдающей Аганхиль налился алый след. – Я должна была это сделать! – вскрикнула девушка. – Сколько можно молчать и улыбаться! Я одна решилась не молчать! Ты не можешь мне запретить, матушка! И раздается негромкий голос бари Инзиль – голос, от которого душа уходит в пятки: – Вот, значит, что такое «достойный ответ»? Песня на запрещенном языке… Я ожидала подобного, но не думала, что измена будет такой явной. Очень, очень хорошо… – Инзиль тихо смеется. – Почему же Золотая Стража медлит? Ваше Величество, позвольте мне самой немедленно осуществить наказание. Я смогу, у меня хватит силы. – Наше Величество… – лицо Королевы, до тех пор хранившей вид равнодушной любезности, становится каменным. – Наше Величество достаточно оскорблено увиденным… и услышанным, и не может оставить дело без разбирательства… и, – Ар-Зимрафель сделала многозначительную паузу, – без решения Его Величества Короля Ар-Фаразона. Девушка – несовершеннолетняя, суд над ней не может быть таким скорым, как если бы перед ним предстоял взрослый человек. Бар Батанузир, – кивнула она секретарю, – пойдемте в мои покои, запишите мое письмо Его Величеству. И, – Королева зорко взглянула сначала на госпожу Инзиль, потом на князя Нимрузира, – не смейте ничего предпринимать в мое отсутствие. Слышите? Ни-че-го. Стоило опуститься занавесу, скрывавшему дверь во внутренние покои, в зале внезапно заговорили все разом. – Оставьте девочку в покое! – Это измена, она шпионка нимри! – Не говорите глупостей. Она сама не поняла, что спела. – Оскорбление величества! – Кто научил этому ребенка? – Детям место в детской, а не на пиру у Королевы! – Пусть ее родные накажут… розгами! – Нельзя потворствовать крамоле! – Никому не позволю увести ее в темницу! – кричит дочка Бавибкибил. – Она хорошая! – Молчи! – шипит мать. – Молчи, я тебе приказываю. – Успокойтесь, юная госпожа, – примирительно шепчет, подходя к девушке, князь Нимрузир, – никто не забирает вашу подругу в темницу. Зингиль замечает, как он делает знаки сыновьям и как ромэннцы неспешно – так, чтобы это не бросалось в глаза, – но синхронно и слаженно начинают сдвигаться к выходу из дворца. Но от ее взгляда ускользает то, как бари Инзиль шепчет что-то на ухо черной рабыне, которая до того следила за огнем в камине, и как та тихо-тихо, словно мышка, выходит из зала. – Именем Короля! – голос начальника Золотых. – Бунт? – Вы ошибаетесь, – возражает господин Нимрузир. – Мы покорно ждем возвращения Ее Величества. – Эта бумага, – он поднимает над головой какой-то листок, – дает мне право арестовать любого. Любого государственного преступника. – И командует кому-то за спину: – Возьмите ее! Два высоких стражника вклиниваются в толпу ромэннцев и подходят к Аганхиль. Снова зал взрывается криками: – Нет! – Давно пора! – Ложь! Докажи, что твоя бумага подлинная! – Да, действительно, не могли бы вы показать королевскую печать? – подчеркнуто спокойно интересуется князь Нимрузир. – Вы сомневаетесь в словах начальника Золотой Стражи? Вот как? – насмешливо и угрожающе осведомляется бари Инзиль. – Пожалуйста, – чуть презрительно хмыкает «золотой». – Бумага подлинная. – Не отдам ее никому! Нет! Аааааааааааааааа! – от крика закладывает уши. О Всеотец, кто это? Дочка Бавибкибил? Что с ней? – Нулихиль! Нулихиль! – а это Бавибкибил. Женщина захлебывается криком. – Дочка! Зингиль сидит слишком далеко и ничего не видит. – Что, что с ней? – тормошит она соседку. – Нет! – звонкий, еще не закончивший ломаться голос молодого стражника. – Я не хотел ее ранить, не хотел! Я сам не знаю, как это сделал! Меч сам вырвался из рук! Я не убиваю детей! – Нулихиль! Помогите ей! Где целитель? – Не надо целителя, – тихо и властно говорит бари Инзиль. – Она уже мертва. Она воспротивилась воле Зигура, встав между преступницей и возмездием, и вот она мертва. Так будет с каждым, нарушившим клятву. Клятву? И в этот момент Зингиль становится все понятно. Она улыбается равнодушно-светлой улыбкой обреченного человека, но на всякий случай решается переспросить. – В чем состояла ее клятва? – В том же, в чем и твоя, – Инзиль почти ласково улыбается, подходя к ней вплотную. – Вы обе приняли исцеление из рук Зигура. Ее пример пусть послужит тебе наукой. Впрочем, ты не станешь поступать как она. Но на всякий случай предостерегу: верной нужно быть и в мыслях. – Хорошо, бари Инзиль, – улыбается Зингиль, и ее улыбка через мгновения переходит в тихий смех, потом в неудержимый хохот, смешивающийся с рыданиями. VII Дневник Зингиль Все покидают двор. У кого родные или друзья в Ромэнне, на Юге, на Севере, на Материке – они не задерживаются здесь. Уезжают из Арминалета – куда угодно, лишь бы на берег моря, поближе хоть к какой-нибудь пристани. Говорят, торговые корабли, идущие на Материк, переполнены. Зори – и та уже в Ромэнне. Это ведь она – та девушка, которую полюбил Загарфазан. Пусть они будут счастливы, если это можно сейчас. Мне тоже хочется быть далеко отсюда – вместе с моей Госпожой. Но она не сможет, да и я не смогу. Зигур не отпускает так просто. Я теперь тоже принадлежу Тьме. И я должна либо подчиниться ей всем сердцем и волей, либо умереть – быстро, как несчастная младшая дочь Бавибкибил, или медленно, от упадка сил и приступов меланхолии, которые подтачивают сейчас мои силы. Нулихиль умерла хотя бы не зря –Аганхиль в суматохе успели увести из дворца и спрятать. Однажды бари Инзиль спросила меня в присутствии всего двора: не желаю ли и я, по примеру прочих, поехать поближе к морю, например в Ромэнну. Я почувствовала, как горло у меня сжимается от ненависти: сама приковала меня к себе и к Зигуру, а теперь издевается. Ничего не говоря, я откинула рукав и показала всем свой красный браслет. От этого рабства никуда не убежишь, и не все ли равно, где тянуть эту лямку. «Я же не имела в виду – насовсем, – неожиданно для нее мягким и даже растерянным тоном говорит она. – А вот съездить и вернуться – отчего бы нет? Потом рассказала бы о впечатлениях». Я пожала плечами: еще и шпионить? Я не знаю, сколько лет мне еще удастся протянуть – пока я не приму правила их игры или пока меня не освободят. Я не знаю как. Наверное, просто сердце придумывает утешения, не желая смириться с худшим. Инзиль говорит, что и сама может снять с меня браслет, но тогда меня снова парализует и я умру. А Королева, зная это, каждым взглядом безмолвно умоляет меня не делать этого. Или все-таки чудо возможно? Может быть, хоть кто-нибудь придет и освободит меня? Страшно умирать не любившей. Ни Долгухо (что-то я, кстати, давно его не видела – наверное, перебрался поближе к своему господину Зигуру), ни Загарфазана, ни Фаразара, с невестой которого меня перепутал бар Нилузан (а как светло стало на минуту…) – я никого не любила. И сейчас смогла бы полюбить лишь того, кто уведет меня отсюда. Сокол удалой, красно солнышко Возьми меня за рученьки Веди гулять с собою за околицу По проселочку Возьми меня за рученьки Веди меня по травушке Веди по шатким мостикам Веди меня до морюшка до синего До неба дальнего … [4] Пусть даже я недолго проживу после этого. Пусть растворюсь в волнах моря и стану ветром в облаках – но умру на свободе. Ради этого стоило бы хоть раз не послушаться Госпожу. Вот только никто не придет. У варварских народов с Материка есть одна очень утешительная ложь – про богов, которых можно о чем-то просить. И еще одна – что человек живет на свете не один раз и в следующей жизни пожинает плоды предыдущей – расплачивается за злодеяния и получает утешение за страдания. Если бы это было так, если бы я могла обратиться к каким-нибудь богам, если бы могла быть уверена, что в следующей жизни буду счастливее! Но высокородный адунаи не может верить так. Обряды веселым и добродушным богам – всего лишь варварство, сентиментальность Низших людей, а Высший должен прямо смотреть в глаза обеим безднам: Тьме за гранью мира, в которой обитает Мулкхэр, и недостижимой, холодной высоте – жилищу Всеотца. Так или так. Никак иначе. Что такое Мулкхэр и его слуги – я знаю. У них я не попрошу ничего – достаточно одного дара. А Отец равнодушен к людям. Он, наверное, знает, как разрубить капкан, в котором мы оказались, но не сделает этого. *** Нет, мне нельзя сетовать, что никто не увел меня отсюда. Я сама должна была рискнуть и открыть свое сердце бар Нилузану. Он, наверное, мог бы мне помочь, но я побоялась, что он отвернется от женщины, которую спасли силой Мулкхэра. Может, мне стоило попросить госпожу Инзиль снять с меня браслет, и тогда, на краю смерти, вдруг бы случилось какое-нибудь чудо? Но я не могла нарушить запрет Королевы. Наверное, стоило бы не послушаться ее хотя бы раз, но теперь уже поздно жалеть об этом. *** Прошло тридцать восемь дней с тех пор, как отправилась на запад Армада Короля… VIIIИ не зови меня, не докличешься, Только в облаках ветер вычертит Имя. Не ищи теперь не найдешь меня, Только в камышах пропоет река Имя. И потечет вода по твоим щекам, Напоры встречай, версты ворочай Мимо. Наталья Маркова
За ставнями дворца уже который день бушевала гроза. Холод заползал в каждую щель, и против него было бессильно пламя камина, горячее вино и тепло драгоценных мехов. Дворец казался заброшенным и мертвым. Даже Фаразхиль перестала смешить Королеву своими шутками на грани неприличия и задорными песнями. Дворец, да и весь Остров, доживал последние дни, и это должно было быть ясно даже ребенку. Правда, детей в Йозайане не было уже очень давно. И когда в один из дней Зингиль услышала, как содрогается земля и как толпа за стенами кричит что-то об огненной лаве, извергающейся из вершины Минул-Тарика, и гигантских волнах, идущих с побережья, она не тешила себя надеждой на спасение и уже знала, что сделает напоследок. Бутылка из-под вина, листки дневника, самые лучшие страницы из сказок и повестей, написанных ею… заткнуть пробкой и залить сургучом. Морские волны добры, а если огонь успеет раньше – что же, такова судьба. Завершив последние приготовления, она вошла в зал, где, словно ища защиты друг у друга собрались оставшиеся придворные дамы, и, улыбаясь, сказала, ни к кому не обращаясь: – Всеотец милосерден. Ни одна из нас не доживет до завтрашнего рассвета. Но ее никто не услышал. Ни Замин, ни Фаразхиль, ни Сафтанбавибэль, ни Бавибкибил, ни Нимруфэль, ни Инзиль, ни единственный мужчина среди них – бар Батанузир, ни сама Королева. И небо заколебалось, и горы сдвинулись с места, и Нуменор погрузился в пучину, и с ним все дети его, жены и девы, и горделивые дамы: и все его сады, чертоги, башни и гробницы; все богатства, ткани и драгоценности, все картины, резьбы и статуи, и вся мудрость его – все исчезло навеки. И самой последней, венчанная пеной, ледяная, громадная, прозрачная и зеленая волна, покрывая весь край, приняла в объятья свои королеву Тар-Мириэль, что была прекраснее и серебра, и жемчуга, и слоновой кости. Слишком поздно пыталась она подняться по крутым тропам Мэнэльтармы к заброшенной святыне: воды поглотили ее и ее последний плач захлебнулся в реве ветра. [5] [1] М. Гуманов [2] С. Парнок [3] Мир сотворил Илуватар для эльдар и для смертных И передал бразды правления владыкам Запада. Дж.Р.Р. Толкин, пер. М. Гескиной [4] Н. Маркова [5] Дж.Р.Р. Толкин