Диалог с демоном. И тут явился ко мне мой черт...

      Сердце девушки упало. Валя была, похоже, последней из подруг, оставшейся на воле. Ее мать, Мария Андреевна, соседка Ули по камере, все ночи проводила на ногах, выстаивая у дверей, в страхе ожидая услышать в коридоре знакомые шаги. Уляша всеми силами старалась скрыть свое волнение, готовясь уже к тому, что сейчас откроется дверь, и они с Валей увидят друг друга. «Отрицать бессмысленно, немец нас заметил вместе еще в клубе. Он все знает.» И тут в ее голове зазмеилась еще одна, гадкая-прегадкая мысль: «А что если! Валерия!!! Такая же, как этот… Herr».       Тем временем Тотлебен выдержал театральную паузу и продолжил:       — Она в безопасности. Я ведь не всеведущ, я лишь искушен. Ушла, и никто ее толком не ищет. До того ли? Ведь что главное в работе полиции: число пойманных партизан. Изловить пару бандитов — уже подвиг. А тут почти сотня человек. Тянет на большую кучу крестов и ворох благодарностей. — Бросив на девушку взгляд, полковник не без удовольствия отметил, что его слова вызвали в ней резкую перемену настроения, — Ну, вот и камень с души. Правильно, — рассуждал он вслух, — В разведшколе Вы не учились, спецподготовки не проходили, переживаете за свою подругу, и это у Вас на лице написано, — он вновь посмотрел на нее, утвердительно покивал, цокнул языком и продолжил после небольшой паузы, — На самом деле, у меня к Вам всего один вопрос. Почему Вы остались в Краснодоне?       — Мне нечего Вам ответить, — просто ответила Ульяна.       — Тогда ответьте самой себе, почему Вы остались? Вы знали, что трое Ваших друзей попались на мякине, иначе не скажешь, Вы знали, что организация раскрыта и в городе идут аресты, и ваш штаб, по логике вещей и здравому смыслу, должен был отдать приказ о немедленном уходе. Это произошло 1 января. За Вами пришли десятого! Так почему Вы остались?       — Я не могу Вам ответить, господин полковник, — повторила она свои прежние слова, в которых уже почувствовался легкий напор.       — Не можете, — вслед за ней задумчиво произнес Тотлебен, — Вы ведь не надеялись, что Ваше имя останется неизвестным? Нет, Ульяна, это было бы глупо, а Вы очень умны. Или Вы не знали, какие люди служат в полиции, не знали, как ненавидят они советскую власть и какие пытки они придумают, чтобы угодить нам, выбивая из ваших друзей показания? Все это Вы прекрасно знали. И все же остались! Не понимаю…       Ульяна молчала. Не зная, что сказать в ответ, она поднесла к разбитым губам чашку с кофе и попыталась сделать вид, что совершенно поглощена смакованием этого напитка, что, впрочем, нисколько не могло обмануть Тотлебена. Он прекрасно видел, как его вопрос был для нее мучителен и жгуч. На самом деле, отлеживаясь после сегодняшних побоев, она думала о том же самом и с большим трудом смогла себя убедить, что ее выбор был правильным. Но немец методично уничтожал все бастионы её мыслей, как весенний ручей — мальчишеские плотинки из прутьев и песка.       — На Вашем месте (не дай Бог, конечно, мне на нем оказаться!), я сделал бы одно из трех. Первое — ушел бы прочь. Как «фройляйн Валерия». У нее еще будет возможность взяться за автомат и отомстить за подругу Ульяну. Второе — достал бы наган (у Вас ведь нашли оружие, не так ли?), пошел бы к полицейскому участку и принялся бы палить, по кому ни попадя. Это был бы хороший шанс погибнуть в перестрелке, прихватив с собой на тот свет парочку врагов. Третье, наконец, — выпил бы цианид. Вы через больницу при малом желании могли достать себе яду. Это была бы тихая и безболезненная смерть. Помните, как сказал наш Гете: «Блажен, к кому она в пылу сраженья увенчанная лаврами придет, кого сразит средь вихря развлечений или в объятьях девушки найдет». А что выбрали Вы? Вы выбрали четвертое — мучительную смерть в застенке, которая страшна не только терзаниями, которые Вам, несчастной бедняжке, уже пришлось испытать, но и своей полнейшей бессмысленностью.       Заслышав в свой адрес слова «несчастная бедняжка», Уля вся зарделась:       — Не надо меня жалеть, — с гневом она повысила голос на полковника почти до крика, а глаза ее превратились в два пылающих угля — меня пытают ваши люди, ваши подчиненные, по вашему приказу. Я прекрасно обойдусь без вашей фальшивой жалости!       — М-м, не оскорбляйте человека жалостью. Человек — это звучит гордо? — попытался съязвить немец.       — Именно так, — тем же тоном продолжала девушка, — но что Вам с того? Выучите Вы наизусть хоть всего нашего Горького вместе с вашим Гете, господин полковник, профессор или шпион, кто бы Вы там ни были, но у Вас кишка тонка победить наш народ. Так говорят у нас, простых людей без дворянских титулов. Освободители! Если бы знали кого и как пришли освобождать! — она умолкла и после очень короткой паузы продолжила с горечью, — И что теперь: отмечайся каждый день в полиции, после 5 вечера на улицу не показывайся, из города или деревни без разрешения полицаев не выходи. И чуть что: расстрел, расстрел, расстрел! И это Вы называете свободой! А что творят полицаи: грабят, насилуют, убивают? И это Вы называете «порядок»?       — Как управлять нам паствой незнакомой, когда мы от нее так далеки?! — вымолвил Тотлебен, — у «нового порядка» полно изъянов. И я об этом знаю лучше Вашего. По-хорошему, половину бургомистров, старост и полицейских чинов самих надо расстрелять. За воровство, взятки, пьянство. За издевательства над людьми. Или Вы думаете, что Вас тащили по снегу босой тоже по моему приказу. Все это, с позволения сказать, их самодеятельность. Но ведь прав ваш Сталин: «Кадры решают все». Да только где взять эти кадры? Пришлось брать то, что нашлось на месте… Хотя, — неуверенно сказал он, — и среди наших есть звери.       — Правильно, никого не нашлось, кроме отребья, а вы, немцы, дали ему власть. Она ничтожна, но ее вполне хватает, чтобы куражиться над народом. Да только боком вам выходит ваш кураж. Им уже сыты по горло!       — Но ведь Вы, Ульяна, и Ваши товарищи, вы так беззаветно любите власть советскую, что идете за нее на смерть. А она что, утвердилась без крови и насилия? Мало ли было расстрелянных, посаженных в тюрьмы, сосланных. «Железной рукой загоним человечество к счастью!» — с театральным пафосом, словно подражая некоему неведомому вождю, процитировал Тотлебен, сделавший при этом рукой подобие призывного жеста, — разве не вы, большевики да комсомольцы так говорите?       — Советская власть, граф, дала мне то, что отняла у Вас. Она принесла мне настоящую свободу, радость, возможность учиться, читать прекрасные книги и дружить с замечательными людьми. Она показала мне, что я нужна моей стране и моему народу, -Уляша говорила очень жестко и в то же время вдохновенно, так, как ей иногда случалось отвечать в школе, — Советская власть открыла передо мной все пути, и если бы не ваша проклятая война, я могла бы стать кем угодно: врачом, геологом, учителем, инженером, летчицей или еще кем-то. Советская власть строит для самых простых людей санатории и дома отдыха, она дает квартиры тем, кто работает и пенсии тем, кто заслужил их своим трудом. Если бы только у нее не было стольких недругов! Таких, как вы белоэмигрантов и фашистов, таких, как Ваши прислужники кулешовы, соликовские, захаровы и стаценки, долгие годы выдававшие себя за порядочных людей, но всегда мечтавшие о предательстве. Советская власть сурова со своими врагами. Это правда. Но если Вы считаете, полковник, что ваша власть — образец человеколюбия, посмотрите на мою спину. Вот она — мера вашего немецкого гуманизма!       — Барышня, — спокойно выслушавший ее тираду Тотлебен постарался придать своему голосу легкий оттенок назидательного высокомерия, с которым так любят говорить молодые преподаватели немецких университетов, — Вы не очень сильны в диалектике.       — Я? — обиженно воскликнула Уля, — А Вы?       — Не мне судить, — немец помолчал несколько секунд и продолжил, — но лет 15 тому назад, когда я заканчивал мою диссертацию, я читал Карла Маркса. Еще раньше на нашем курсе были студенты-коммунисты. Мы с ними много общались, говорили о будущем Германии…       — И что с ними стало? — перебила его девушка.       — Кто-то уехал в Швейцарию, кого-то отправили в лагерь после поджога Рейхстага. Кто-то стал национал-социалистом, занимает неплохое положение в партии и предпочитает молчать о своей молодости… Но, не суть. Что есть, по Марксу, критерий истины?       — Практика, разумеется, — удивленно ответила Ульяна, недоумевая, почему допрос окончательно превратился в экзамен по обществоведению.       — Так вот, практика жизни в старой России отличалась от Ваших слов. Вот, возьмите хотя бы пример моей семьи, пример не из новых времен, а из довольно давних. Прадед был мелким купцом из провинциального городка. А его сын стал генералом, графом, фактическим начальником всего военного строительства огромной империи…       — Вы бы еще Ломоносова вспомнили, граф, или там Меншикова. Разве я спорю, что Эдуард Тотлебен был выдающийся человек? Но в чем лично Ваша заслуга? В том, что Вы родились в семье его сына? Но Вы носите титул и считаетесь заведомо лучше меня, дочери простого полтавского крестьянина, — девушка нарочно назвала именно князя Меншикова, чей незадачливый потомок был начальником Тотлебена-деда во время Крымской войны. «Пусть не очень-то задается!», — Советская власть оценивает каждого по его способностям и воздает по его труду, а не по заслугам родителей или дальних предков, и тем более не по количеству награбленного ими народного добра. И потому в мире нет власти лучше и справедливее, чем наша. И, если придется, за нее стоит умереть. Вы сказали, что не можете понять, почему я осталась. Вы, немцы, очень практичные люди. Все делаете организованно, продуманно, культурно, обдумав и разложив по полочкам. И как будто все правильно, да только били вас, бьют и будут бить! Потому что Вы забыли: человек — не машина. Он любит, надеется, верит. Я люблю моих друзей, и я надеялась и верила в то, что я смогу им помочь или…       — Или умрете вместе с ними, потому что выжив, не найдете себе места, коря и обвиняя саму себя.       — И не говорите, что моя смерть будет бессмысленной, потому что она заставит наш народ еще больше вас ненавидеть. Вы думаете, мы в тюрьме не знаем, что происходит за ее воротами, что город бурлит и негодует, и что вы боитесь нас.       Все время, пока Ульяна говорила, Тотлебен сидел в своем кресле, опустив глаза и рассматривая стрелки больших карманных часов, которые он вертел в руках, словно держал их впервые в жизни. Он вспоминал свои прежние разговоры с партизанами и подпольщиками, которых приводили к нему, советнику спецотдела 1R («Россия») в днепропетровском генералбецирке, перед казнью или отправкой в концлагерь. Он никогда не требовал от них никакой разведывательной информации, удовлетворяясь чтением досье и отбирая таких «собеседников», которые даже по скупым полицейским документам производили впечатление необычных, неординарных и интересных. Тотлебен не вмешивался в их судьбы: понять, что заставляло их бороться и помогало переносить страдания — такова была поставленная перед ним цель. Понять и писать рекомендации начальству. (Какие там, к черту, рекомендации!) Слова, сказанные Ульяной, он слышал уже неоднократно. «Коммунистическое воспитание. Der russische Fanatismus», — пренебрежительно отзывались о них его коллеги. Он же сквозь боль и ненависть к себе, врагу, чувствовал нечто большее — душу. Особенно сегодня.