Диалог с демоном. И тут явился ко мне мой черт...

      Тем временем, «Фридрих Францевич» подал ей толстый плед:       — Укройтесь. Я вижу, Вы совсем озябли. Позвольте, я организую нам кофе, — с этими словами немец покинул кресло, накрутил на приемнике какую-то другую станцию и переместился в дальний угол комнаты за спину Ульяне, принявшись колдовать над кофемолкой, спиртовкой и креманкой.       «Боишься, фашист, что я тебя сзади стукну. Здоровый, а боишься!» — думала Ульяна, поправляя растрепавшиеся в тюрьме волосы и рассматривая комнату. Прилично обставленная, в недавнем прошлом она служила рабочим кабинетом советского руководителя, а сейчас походила на книжный склад. Казалось, сюда полицаи стащили все, что смогли собрать по домам краснодонцев в первые дни оккупации — сочинения Ленина, Сталина, Карла Маркса, романы Горького, Алексея Толстого, Островского, стихи Маяковского, Сосюры и Демьяна Бедного. Вперемешку с книгами лежали коробки с патефонными пластинками советских песен и подшивки газет. Было заметно, часть этого богатства находилась у нового «хозяина» в работе. Просторный письменный стол с модной до войны зеленой лампой был уставлен стопками раскрытых томов, а оставшееся пространство устилали находившиеся в относительном беспорядке исписанные листы бумаги. «Писатель!» — зло усмехнулась про себя Уляша.       По радио передавали незнакомую ей немецкую оперу: где-то далеко пела женщина очень печальным и проникновенным голосом. Ульяна учила в школе немецкий и даже считалась неплохой ученицей, но в арии разобрала лишь несколько слов: «Mein liebe Sohn…» (Ясно, о сыне плачет!) да еще «Glück verloren» (Ну, да, пропало счастье). Девушке стало немного обидно, укором ей был свободно читающий и говорящий по-русски враг. Если б она только знала немецкий, ну хотя бы как Ниночка Минаева! И такая же мечтательная, как и на воле, она уже воображала себе, как сходится с захватчиками в словесной дуэли на их грубом языке, про который еще Ломоносов сказал, что се есть наилучший язык для разговора с неприятелем. Какой фантастический это был бы поединок!       И тема арии, словно подчиняясь мыслям Уляши, сменилась. Место горестного плача занял в ней горячий напор: «Du, du, du!» — звала кого-то неизвестная артистка, и мелодия, взбираясь вверх по ступенькам звукоряда, становилась все более и более воинственной, пока в кульминации она не превратилась в настоящий боевой клич, в котором уже не было слов, одни отрывистые высокие ноты. (Требует мести!) (Не хуже мы этих чертовых немцев, пропади они пропадом!)       Врагу ария тоже определенно нравилась. Он продолжал возиться где-то за спиной девушки, но чуткая Уляша поняла это по тому, как изменился ритм его движений. Она вспоминала, что совсем недавно закончила «Фауста». Ведь Гёте тоже был немцем. Быть может, думала она, и этот полковник читал «Фауста» до того, как стал фашистом? (Да, да, определенно читал). Она еще раз обвела глазами забитые книжные полки, и тут ее взгляд остановился на портрете, висевшем на месте, которое можно было бы уверенно назвать почетным.       На портрете был изображен пожилой человек в военном мундире старых времен. Высокий лоб, редкие, зачесанные вправо волосы, прямой нос и строгий взгляд из-под кустистых бровей, огромные вислые усы делали его похожим на постаревшего казака. (На Гитлера совсем не тянет. Может быть, Бисмарк? С интересом рассматривая портрет, Уля вспоминала уроки истории.)       — Мой дедушка, — послышался из-за спины голос. Он перехватил ее взгляд и поторопился с пояснением, в котором слышалась ничуть не скрываемая гордость, — Вам не приходилось до войны бывать в Севастополе? — спросил он и тут же продолжил, — Не приходилось, увы, и мне. Я ездил туда в прошлом октябре, на пепелище. Там, в центре города есть место, называвшееся Исторический бульвар. Моему дедушке там стоял памятник, неподалеку от его могилы.       Ульяна резко, несмотря на боль во всем теле, обернулась и посмотрела на немца. «Да как он смеет!» Но, заметила она, враг был очень похож на человека с портрета, только моложе, и, как ни странно, помягче.       — Вы хорошо учились в школе, нам это известно, — примирительным тоном продолжал немец, — а потому Вам, — подчеркнул он это «Вы», — должно быть известно, кто во время Крымской войны был последним командующим севастопольской обороны, раненым, но выжившим.       — Тотлебен?! — вырвалось у нее.       — Граф Тотлебен, Эдуард Иоганнович, или, если Вам угодно, Иванович. Несчастный француз Канробер зубы сломал о его батареи, да и нашему Манштейну не один месяц понадобился, чтобы их прорвать. Однако, кофе готов, — лихорадочно свернул он тему, развивать которую у него не было, по-видимому, никакого желания.       Тотлебен поставил перед Улей чашку и нацедил в нее дымящейся черной жидкости, затем налил себе и опустился в кресло напротив удивленной до глубины души девушки. Впрочем, его признание разрешило для нее, по крайней мере, одну из загадок.       — Не думайте Бога ради, что я приказал доставить Вас к себе, чтобы вербовать на нашу сторону. Служить нам было столько желающих, что сегодня мы не знаем, что с ними делать. Открою ли я Вам военную тайну, сказав, что Германия уже проиграла эту войну, — он говорил все время в сторону, но при этих словах его взгляд как бы ненароком встретился с внимательными и умными глазами девушки. И Уля поняла, что немец действительно так думает, не пытаясь ее обманывать, — Да, эта Германия проиграла, и поверившие ей русские обречены. Предлагая сохранить Вам жизнь в обмен на сотрудничество, я бы лицемерил. Пройдет две недели, ну, два месяца, сюда вернется Красная Армия и Вас расстреляют свои. Бежать от них? Готовы ли Вы с сумою по чужим одной, шататься с совестью больной всегда с оглядкой, нет ли сзади врагов и сыщиков в засаде? Знаю, Вы на это не согласитесь, и потому даже не предлагаю. Ваш выбор сделан, милая барышня, ибо, даже если я просто отправлю Вас домой к маме, а не обратно в камеру, Вы не сможете оправдаться перед СМЕРШем. Вас определенно назначат предателем Вашей организации! Не правда ли, ведь у советского гражданина, попавшего к нам в плен, есть только один способ сохранить честное имя: умереть под пытками, никого не выдав, — пошарив на столе, он показал Уле вырезку из газеты. Она хорошо знала ее, это была прошлогодняя заметка Петра Лидова в «Правде» о партизанке Тане, замученной немцами в деревне Петрищево под Москвой. — Боюсь, впрочем, ваши друзья начнут подозревать что-то неладное уже сегодня, когда узнают, что Вы с немецким офицером мирно пили кофе с галетами и, о, ужас, слушали сводку Совинформбюро! — и при этих словах Тотлебен впервые позволил себе усмехнуться так едко, что в его голосе послышалась издевка.       Уляша похолодела. Сказанное немцем очень походило на правду. Лучше бы он отправил ее к тюремному начальнику Отто Шену и приказал ее исхлестать, и ее товарищи в камере слышали бы, как она считает удары, а потом кричит, когда боль становится нестерпимой. (Нет, нет! Ребята, не может быть! — метались в ее голове растрепанные мысли).       — Ненавижу! — вспыхнула она вдруг. — Подлые предатели! Пусть их тысячи и тысячи, они заслужили свою кару. И если я предам своих, пусть и меня тоже расстреляют. Только Вы не дождетесь, слышите меня! Вы! Вы тоже предали и своего любимого дедушку, и свою страну! И Вас тоже ждет расплата! — Ульяна выкрикивала в адрес Тотлебена одно оскорбление за другим, думая, даже надеясь втайне, что он вспылит, вскочит, заорет, позовет полицаев. Но он выслушал все молча, и тем же нарочито спокойным и слегка усталым, как будто немного виноватым тоном продолжил:       — Ошибаетесь. Я еще пока никого не предал. Моей страны больше нет. Мой Петербург, где я родился, называется Ленинградом, а чудный Невский — проспектом 25 Октября…       — А ведь я так хотела поехать в Ленинград позапрошлым летом! — не дала договорить ему Ульяна, — И тут вы пришли с проклятой войной, и ваш фюрер, который приказал на месте нашего великого города сделать большое озеро.       — Вы читали этот приказ? Где, все в той же газете «Правда»? — повысив голос, спросил полковник, — или насмотрелись дурацких пропагандистских фильмов козла Геббельса? «Если бы фюрер и вправду приказал это, я, видит Бог, нашел бы способ преподнести ему портфель с динамитом», — чуть было не добавил он, но вовремя осекся, понимая, что и так разоткровенничался сверх всякой меры, — а что вы сделали с российскими немцами? Отправили их всех в Сибирь на смерть!       — Страну надо было обезопасить от удара в спину! — столь же гневным тоном ответила Уля.       — Ну, ну! — процедил сквозь зубы Тотлебен, — Десятки, сотни лет немцы служили России, никому не давая повода в себе усомниться. А сейчас Вы просто повторяете слова наших горячих эсэсовских голов. Все бы им выть о внутреннем враге, о том, что именно из-за таких как я гнилых и безродных аристократов рейх проигрывает войну вашему фюреру, у которого фюреру нашему стоило бы поучиться, как «обезопасить тыл от пятой колонны». И Вы вместе с ними считаете, что мое место в Бухенвальде?!       Ульяна дослушала до конца тираду немецкого офицера и вдруг заговорила неожиданно мягко и певуче:       — Полковник, зачем мне знать твои печали, зачем ты жалуешься мне? — и наградила его взглядом, в котором едва промелькнуло столь редкое для этой серьезной девушки лукавство.       — Это Лермонтов? «Демон»? — произнес немец уже намного более миролюбивым тоном, — это его Вы читаете наизусть в камере, подбадривая подруг?       Уляша утвердительно кивнула и также слегка лукаво и иронично продолжила:       — И все-таки, удовлетворите мое любопытство, зачем я здесь? Поговорить о великой русской литературе? Или о великой немецкой? Кроме шуток, мне очень нравится «Фауст», но я все равно ничего не скажу Вам об организации, — последние слова, многократно повторенные за минувшие три дня, она произнесла обретшим прежнюю твердость голосом, — хоть прикажите меня бить, хоть поите Вашим вкусным кофе. Кстати, я Вас еще не успела за него поблагодарить. Не думайте, что советские люди невоспитанные олухи. Спасибо, Фридрих Францевич! Кофе, действительно, очень хорош.       Девушка уже вполне освоилась с ситуацией. Изящно укутавшаяся в плед, счастливо скрывший все недостатки ее наряда, она восседала в кресле с поистине княжеским достоинством, грациозно держа чашку в руке и посматривая на своего визави чуть ли не с превосходством.       — Чтобы никому не было обидно, можно поговорить о французской литературе. Мне, например, очень нравятся Пеги и Ростан. А из современных — Жан Кокто, — заметив легкую снисходительность в ее словах благодарности, Тотлебен тоже решил порисоваться. — Или Вы думаете, что о вашей Junge Garde, — он нарочито назвал их организацию по-немецки, — Вы можете поведать нечто новое? Хотите, я сам расскажу Вам про ее подвиги? Или хотите, я покажу Вам полный список Ваших соратников. Вот он, кстати! Ах, — он посмотрел на Улю, усмехнулся и неожиданно пропел на знакомый ей мотив, — Ihr seid die junge Garde des Proletariats! — слегка, впрочем, переиначив слова старой немецкой рабочей песни «Dem Morgenrot entgegen»       Тотлебен взял со стола один из больших листов бумаги, на котором была аккуратно вычерчена схема и подал его Ульяне:       — Посмотрите, вот штаб, связные, руководители и члены пятерок. Вот и Ваша фамилия. Однако высокое у Вас было положение, Ульяна Матвеевна. Можно похвалить Кулешова — педантичный и очень старательный. Раскрываемость почти полная… Ах, — показал он на одну из фамилий острием карандаша, — выпало одно из звеньев: Валерия Борц, связная штаба. Вы не знаете часом, где она, эта милая фройляйн?       «Ах, вот чего ты хочешь, гад! И какую комедию-то устроил, подонок», — гневно думала про себя Уляша.        — Не знаю! — сказала она грубо, — а если бы знала…       — Зато я знаю! — оборвал ее немец.