Диалог с демоном. И тут явился ко мне мой черт...

      Тотлебен оказался первым и последним немцем, видевшим ее слезы. Она устояла перед плетьми Шена и кулаками Соликовского, но в этот раз ничего не могла с собой поделать. Полковник сидел в своем кресле напротив и молча смотрел на плачущую подпольщицу. Воспользоваться минутной слабостью и что-нибудь ей обещать не входило в его планы, а утешать — разве он что-нибудь мог и имел право сказать ей в утешение? Потому он просто ожидал, пока пройдет приступ ее отчаяния. Он очень хорошо видел в этот момент, что она еще очень юна, что на допросах ей было по-настоящему больно, и что ей по-настоящему страшно умирать. Но в слезах Ульяны не было мольбы о пощаде. То был плач по ее судьбе, неминуемой, неотвратимой и прекрасной. Вольно или невольно он стал свидетелем совершения таинства, таинства перехода души за ту грань, за которой прекращается земное существование и начинается вечность. Тотлебен понял, что его так смутило и даже слегка испугало во взгляде Ульяны уже во время их самой первой встречи в клубе: то было пламя, бушевавшее в ее бездонных и черных, как украинская ночь, глазах. Волей-неволей, он сравнил их с открытыми, ясными и слегка насмешливыми глазами «фройляйн Валерии» и подумал, что все было решено уже тогда, а, может быть, и намного раньше. Граф вздрогнул от сделанного открытия. Ледяная рука змеей проникла в его внутренности и начала скручивать их медленными движениями, вызывая дрожь во всем теле. Немецким разумом он вполне мог обосновать свою невиновность в происходящем, но разум не помогал ему. Изучая врагов по долгу службы, и в силу того обладая свободным доступом к запрещенной под страхом концлагеря для любого из простых подданных рейха информации, он многое узнал о них, и, как это порой случается, стал им сопереживать… В надежде отделаться от неприятных для себя мыслей, Тотлебен торопливо закурил, и, несколько раз затянувшись, решился взглянуть на арестованную. Она продолжала сидеть, отвернувшись, но уже не плакала.       — Юлианушка! — позвал ее немец, впервые, возможно, нарочно допустивший ошибку в своем безупречном русском.       Его обращение прозвучало для девушки настолько непривычно, что она повернула к нему голову и даже, показалось, слегка улыбнулась.       — Мне пора, — сказала она с той южной интонацией, в которой одновременно слышится и утверждение, и вопрос.       В ответ Тотлебен только развел руками, покачал головой и затянулся сигаретой, а Ульяна тем временем выбралась из кресла и встала над ним в своем истрепанном наряде величественная и страшная, как сама смерть:       — Ах, да, да, — торопливо сказал полковник, — Хайнц!       Молодой офицер поспешно вошел в комнату, затем показался немец-ефрейтор и еще несколько полицаев. Они было бросились к Ульяне, но Тотлебен строгим жестом приказал им остановиться.       — У Вас есть десять минут. Гардероб, уборная, библиотека — все в Вашем распоряжении. Арсенала не ищите, его здесь нет, — говорил он подчеркнуто бесстрастно в присутствии русских полицаев, — Петер, помогите барышне! — добавил он, обращаясь к ефрейтору и, когда он вышел вдвоем с арестованной в коридор, повернулся к своему адъютанту:       — Я все время забывал Вас спросить, Хайнц, Вы кем были до…?       — Учителем гимназии, господин граф.       — Так, значит, Вы понимали этого наци-идиота, министра антиобразования Руста(*), — молодой офицер с удивлением посмотрел на начальника, но так ничего и не решился ответить, — И чему учили?       — Французскому. Во Франкфурте-на- Майне.       — Ага. Как там, — и он стал ностальгически декламировать: Et sont tres bonnes caquetieres Allemandes et Prussiennes — Soient Grecques, Egiptiennes, — продолжил Хайнц, — De Hongrie ou d’autre pays Espagnoles ou Cathelennes — Il n’est bon bec que de Paris, (Трещат без умолку кругом На всех наречьях иностранки Венгерки, немки и гречанки Их всех и в память не вместишь. И каталонки, и испанки, Но на язык остер Париж. — завершил Тотлебен, и словно в легком забытьи продолжил — Ah, Paris! Reverrons-nous encore la lumière de tes cieux, tes belles fleurs de l'Île de la Cité sur le parvis Notre-Dame, aurons-nous encore la chance d’ouir tes chansons et respirer ton atmosphère tendre de toutes les joies du monde? Оu cette atroce nuit d’hiver et d’enfer va regner sans fin sur pauvre pays… — Извините, Хейнц, — сказал он, стряхнув оцепенение и перешел окончательно на французский, так что оба полицая, успевшие малость поднатаскаться в немецком, могли только таращить глаза, не понимая ни слова в речи офицеров, — Alors, vous allez reconduire la prisonnière en voiture. Attention, Heinz, jusqu'à sa cellule. — Он едва заметно кивнул в сторону полицаев с нетерпением ожидавших, когда Уляша вновь окажется в их руках.       — Compris, mon colonel, si non, ils sont prêts de la faire trois fois traverser la ville pies nus.       — Eh, oui, du moins. Mais, finalement ce sommes nous que les avons produits, — задумчиво сказал Тотлебен.       — Et c’est sur nous qu’on en ira porter la charge, — вторил ему молодой офицер.       — Tout de suite, Heinz, quoiqu’on en dit et en soit. C’est un ordre! — и в голосе его зазвучал металл, выдавший в нем, наконец, привычку командовать.       — Un ordre de…       — De moi!       — Entendu, mon colonel.       — Bien, allez! Bon courage!        Откозыряв, Хайнц пошел было из комнаты прочь, но уже в дверях, вдруг обернулся и спросил:       — Nous sommes maintenant la section de la France Libre, Monsieur le comte?       — Attention à vos blagues, mon cher bavard, — покровительственным тоном ответил Тотлебен. — Soyez prudent. D’habitude les causeries nuisent la cause. Enfin! (Париж. Увидим ли мы еще раз свет твоего неба, твои прекрасные цветы на паперти Собора Парижской богоматери на острове Сите, представится ли нам случай услышать твои песни и вдохнуть твой нежный воздух, в котором слились все радости этого мира? Или эта ужасная ночь, ночь зимы и ада будет вечно царить над бедной страной… Итак, вы сопроводите арестованную на машине. Внимание, Хайнц, до дверей камеры. — Понятно, полковник, иначе они заставят ее трижды пройти босиком через весь город. — Да, да, по меньшей мере. Но, в конце концов, ведь это мы их создали. — И нас в этом обвинят. — Немедленно, Хайнц, что бы там ни говорили и ни делали. Это приказ. — Приказ… — Мой приказ! — Понял, полковник. — Идите же! Желаю удачи! — Мы стали отделом Свободной Франции, господин граф? — Поосторожней с шутками, мой дорогой болтун. Будьте благоразумны. Болтовня частенько вредит работе. Ну же!)       … Крытая офицерская машина давно уже увезла Ульяну, а Тотлебен все еще оставался на крыльце, хватая ртом морозный воздух. В голове шумело, в горле засел противный ком. Наконец, совсем замерзший он решился вернуться в комнату. На одном из кресел лежал аккуратно сложенный девушкой плед, пустая чашечка из-под кофе стояла на журнальном столике и, он только теперь, входя, заметил его у двери, там, где она стояла, затаив дыхание, и слушала Левитана, расплылся кровавый отпечаток ее ног. Видеть все это было невыносимо. Граф уселся за письменный стол, выключил лампу и закрыл лицо. Ночь была очень тихой, измученный город уснул. И только едва слышный голос приемника звучал сквозь сито радиопомех, словно из глубин Утгарда: Laßt sie der Prüfung Früchte sehen, Doch sollten sie zu Grabe gehen So lohnt der Tugend kühnen Lauf Nehmt sie in euren Wohnsitz auf. (Да будет им позволено увидеть плод их испытания, Но если же им придется сойти в могилу, Да вознаградится мужество их смелого поступка, Примите их в ваши обители блаженства.)