Знак равенства

Первым, что ощущает Стив, еще не открыв глаза, - звук. На самой периферии слуха. Где-то гудят машины. Мощно, густо, будто вокруг вдруг стало их очень много. Потом – звук работающего радиоприемника, совсем близко. Кажется, повторяют трансляцию бейсбольного матча, на котором они с Баки… В сердце будто ввернули ледяную иглу. Баки нет. Его больше нет, и ничему, никому не под силу это изменить. Открывать глаза не хочется. Хочется назад, в блаженную темноту, туда, где изредка были сны яркие, как вспышки. Там был Баки. И пусть все происходившее с ним походило, скорее, на кошмар, но он там был. Живой. В глаза ударил слишком яркий свет, и Стив моргнул несколько раз, прежде чем проснуться окончательно. Он не знал, где он, какой сейчас день и что он здесь делает. Острое чувство неправильности происходящего усилилось, когда в комнату вошла девушка, смутно похожая на Пегги. Инстинкт самосохранения, то самое звериное чутье, обостренное сывороткой и отточенным за годы войны опытом выживания, взвыло внутри, и Стив рванулся из возможных пут туда, на волю, проламывая собой стены. Уже позже, несколько дней спустя, сидя на матрасе, наспех скинутом в углу квартиры, снятой для него ЩИТом, он, подавляя дикое желание закурить, впервые смог попытаться обдумать все как следует. Он проспал семьдесят лет. Мир сильно изменился. Миру по-прежнему нужны герои. Признаться честно, он боялся ложиться спать. Фактически, он толком не спал с той самой ночи, последней, что они с Баки провели, тесно переплетясь друг с другом: сердце к сердцу. Горло привычно перехватило, сжало спазмом, но слез не было. Вышли все, высушив душу досуха, еще там, в чертовом поезде. Слез не было, а страх уснуть и провалиться в черную пустоту без единого яркого пятна-события пугал до чертиков. Он не привык – так. Не успел. После смерти Баки он почти не спал. Раскачивался из стороны в сторону, как дерево под ударами стихии. Не мог. Знал, что не увидит ничего. Ни привычных бытовых мелочей, ни улыбки, ни тягучих, ленивых поцелуев перед сном. Не увидит Баки. Баки больше нет. Ему показалось там, во льдах. Так сказали медики. Так бывает, ведь свойства сыворотки не изучены до конца. Стив привычно потер левое запястье с побледневшей меткой – двумя параллельными линиями. «Знак равенства» говорил Баки. «Параллельные, которые уже никогда не пересекутся», - подумал вдруг Стив. Он улегся на матрас и уставился в потолок. Усталость брала свое, но засыпать не хотелось. Пялиться в потолок, как тогда, после смерти Баки, и перебирать, пересеивать все воспоминания о нем, скопившиеся за те годы, что они были вместе, было опасно. В прошлый раз такая наполненная горечью сигаретного дыма бессонница привела к семидесяти годам сна в океане. Сна, полного кошмаров. Поэтому с курением и с сожалениями надо было заканчивать. Перевернувшись на бок, Стив натянул на плечи тонкий плед и позволил себе в течение еще нескольких минут прислушиваться к пустоте внутри. Там, где раньше чувствовалось биение связи, отчего-то похожее на стук второго сердца, была тишина. Мертвая, глухая тишина. Он закрыл глаза, пообещав себе, что завтра соберет куски, на которые развалился, и начнет жизнь заново. Ну, или хотя бы попытается. Он на ощупь проследил линии на запястье, еще раз, зажмурившись, вспомнил вкус Баки, гладкое тепло его кожи, мягкость волос, и заставил себя заснуть. Он должен научиться жить, раз уж не получилось умереть. Раз уж Судьба распорядилась иначе. *** Очередной мешок с песком сорвался с креплений, отлетел в стену и грузно хлопнулся на пол. Злость не проходила. Мозгоправы ставили ему ПТСР, осложненное потерей пары. Вот так просто – аббревиатура и констатация факта. В новом мире вообще все было просто. Истинные пары стали редкостью, но такая связь по-прежнему защищалась законодательно. Стиву было противно от того, что в этом безумном мире люди, найдя идеально подходящего человека, не спешили ни подтверждать связь, ни регистрировать союз. Хотели «нагуляться», «попробовать все». Этого Стиву было не понять. Он бы не променял Баки ни на кого. Мысль об измене даже не приходила ему в голову. Поймав себя на мыслях о Баки, Стив стиснул зубы и повесил на крюк очередной мешок с песком. Все катилось к черту. Фьюри появился со спины, но Стив заметил его еще у самой двери. Рефлексы, вбитые войной и обострившиеся от потери того, кто всегда прикрывал спину, не подвели, хотя, судя по самодовольному лицу Фьюри, он этого не заметил. - Бессонница? – вкрадчиво спросил он. Стиву захотелось его ударить. Потому что да, бессонница. Да, так бывает. Постоянно. Каждую ночь. - Несете службу, сэр? – вместо грубостей, рвущихся с языка, спросил он. - Да, - коротко ответил Фьюри, не скрывая того, что следил за ним. - Хотите вернуть меня в мир? – Стив надеялся, что в этот вопрос не просочилось его нежелание туда возвращаться. - Хочу спасти его, - пафосно ответил Фьюри. *** С Мстителями было трудно, но так можно было хоть чем-то занять себя, кроме саморазрушения. Спал Стив по-прежнему плохо, скопившееся раздражение сдерживал с трудом, особенно со Старком, но хоть адреналин перестал бить по мозгам. Все-таки спасение мира было достаточным поводом для того, чтобы на время забыть о… попытаться забыть обо всем. Мстители ни в чем не походили на Командос. Это была разномастная шайка людей, мутантов и даже богов, каждый из которых был со своими тараканами и привык тянуть одеяло на себя. Формально Стив был их командиром, но фактически каждое решение ему приходилось отвоевывать, будто он докладывал генералам, а не командовал солдатами. С каждым из Мстителей было тяжело по-своему. Старк для самого себя был всегда прав. Он терпеть не мог нести ответственность за кого-то, кроме себя. Даже за свои решения, изобретения и даже поведение отвечать не хотел категорически. Стив готов был выбить ему зубы, если бы знал, что это поможет. Но увы. С сынком Говарда не помогало ничего. В конце концов, тот все равно оказался хорошим малым, готовым к самопожертвованию. А такую готовность Стив всегда ставил выше всей внешней мишуры. Единственный раз поняв Тони Старка, Стив в уме составил что-то вроде инструкции для себя о том, как на него реагировать, чтобы их конфликты оказались сведены к минимуму. И это помогло. Клинта и Наташу Стив понимал, пожалуй, лучше, чем всех остальных вместе взятых. Клинт был типовым военным, разве что добившимся запредельного мастерства в своей узкой области. А Наташа напоминала Стиву Сильву, одну дамочку из разведки, достававшую самые ценные сведения самыми неприглядными способами. Никто не знал толком, ни сколько ей лет, ни как ее зовут на самом деле, ни кем она была до того, как стала заниматься тем, чем занималась. Стив знал цену таким агентам и примерно представлял себе, на что они способны. Очень примерно, но все же. Тор был хорош в деле, отходчив, предан семье так же, как Стив – долгу, прост в общении и в некоторых вопросах наивен, как ребенок, не стесняющийся задавать неудобные вопросы. Тор Стиву нравился отсутствием двойного дна, червоточинки, которую он подспудно чувствовал во всех, кто его окружал. В их паре в людях больше разбирался Баки. Он мог поладить почти со всеми, и там, где Стив норовил грохнуть кулаком о стол, Баки искал (и находил) слова для убеждения. Ему не хватало Баки до ломоты в висках, до крошащихся зубов, до сорванного в крике горла. Как балансира, опоры, как щита. Как части себя. Лучшей, самой правильной части. Самой необходимой. Стив часто ловил себя на том, что чувствует себя половиной человека. Неровно расколотой надвое глиняной тарелкой, годной лишь на то, чтобы резать тянущиеся к ней пальцы. «Не буду обещать вам, что это пройдет, - сказал Стиву штатный психотерапевт ЩИТа, специализирующийся на обеих его проблемах, - потерю пары не может возместить никакая терапия. Но, - он сделал паузу, снял очки и протер их, видимо, пытаясь подобрать слова, - знаю, сейчас вы воспримете это в штыки, но я все равно скажу. В мировой практике бывали случаи повторного установления связи. Вы потеряли пару очень давно. Возможно, за это время успел родиться кто-то…» Стив тогда сжал кулаки, удерживая себя изо всех сил от опрометчивых поступков. «Успел родиться кто-то», надо же. Кто-то лучше Баки? Кто-то, идеально ему подходящий? Кто-то, у кого такая же улыбка? И теплые ладони. И… Все было тщетно. В перерывах между миссиями и тренировками Стив будто проваливался в кроличью нору, полную воспоминаний. Это если он позволял себе вспоминать. Если же нет, то тогда к нему со всех сторон подступала душащая темнота безысходности. Он не знал, зачем живет. И никакие патетические речи о Долге, Родине и спасении Человечества не могли его убедить, что его стоило откапывать из-подо льда. Единственным человеком, который хоть отчасти понимал его, был Сэм. Стив познакомился с ним случайно, во время пробежки в парке, от безысходности принял приглашение в центр для ветеранов, а после, в личной беседе узнал о Райли. Сэм был таким же, как Стив, и от того, что на земле еще оставался кто-то, способный понять, какую боль он испытывает, просыпаясь после нескольких часов блуждания в пустоте, становилось немного легче. Совсем чуть-чуть, но все же. Стив не мог бы назвать Сэма другом. Тот и не претендовал. Еще одной особенностью мужских пар была именно достаточность одного человека. Для всего: для дружбы, любви, увлечений, жизни. В принципе, если исчез бы весь остальной мир, цивилизация, и планета откатилась бы к меловому периоду, Стив бы ничего не потерял. При одном условии – если бы Баки был рядом. Они бы охотились на динозавров, учились добывать огонь, лепить примитивные горшки из глины и были бы счастливы. Уж Стив точно был бы гораздо счастливее, чем сейчас. Работа не спасала, ничего не спасало. Наташа с бесстрашием человека, никогда не знавшего что такое связь, все сватала и сватала ему каких-то женщин и девушек, которые были для Стива все на одно лицо. И никакие вежливые слова не могли дать понять Наташе, что ему это не нужно. Что его тело просто не отзовется ни на кого, даже если он и допустит абсурдную, почти преступную попытку лечь с кем-то в одну постель. С кем-то, кто не Баки. И вот настал тот день, когда однажды утром Стива буквально подкинуло от давно, казалось, забытого ощущения: у него в груди снова билось два сердца. Он прижал ладонь к солнечному сплетению и не знал, плакать ему от облегчения или попытаться в очередной раз уйти из жизни. Он не хотел новой связи. Не желал видеть во сне глупые проблемы какого-нибудь подростка, едва ощутившего первые прелести полового созревания. Не хотел. Но, как и всегда, ничего не мог с этим поделать. Он лег обратно, в который раз отгоняя мысли о Баки, но вдруг ухнул в них с головой, как в омут, как с огромной высоты «русских» горок. Вот он так же проснулся под утро. Ему пятнадцать, и он слышит, слышит самый чудесный звук: тихое двойное биение у самого сердца. Ему хотелось кричать, обнять весь мир, бежать куда-то, кому-то рассказать, что с ним, наконец, свершилось чудо. Он, вот такой худой, болезненный и невзрачный, все равно будет для кого-то единственным. Самым-самым. Как потом чесалось левое запястье, чесалось страшно, так, что хотелось содрать кожу, несмотря на холодные компрессы, которые ему меняла донельзя счастливая мама. Стив, пожалуй, еще никогда не видел ее такой счастливой. И хотел, чтобы скорее рассвело, хотелось увидеть единственного человека, с кем, кроме матери, он мог поделиться радостью. Хотелось увидеть Баки. Стив помнил те два часа, которые он посвятил глупым мечтам об избраннице. Мечтал, что она будет красивая и скромная, с темными длинными волосами, добрая, умная и отзывчивая. Та, с которой он сможет прожить всю жизнь, ни о чем никогда не жалея. А потом на запястье проступил знак. Две линии брали свое начало в одной точке и расходились от нее лучами под острым углом. Знак «меньше», так часто использовавшийся в неравенствах, перечеркнул разом все его надежды. Неравенство – не слишком хороший прогноз для того, кто и так не отличался ничем выдающимся, кроме разве что носа, излишней правильности и жажды справедливости. Баки ворвался к нему около восьми, раскрасневшийся, с блестящими глазами. Обычно аккуратно уложенные волосы стояли на макушке дыбом, влажный рот был приоткрыт в немом восторге. - Стиви, ты представляешь?! – крикнул он с порога, забыв даже поздороваться. – Я… у меня… Вот! Он скинул ботинки, бросился через всю комнату и взобрался на кровать, где Стив отлеживался после очередного приступа астмы. На его широком запястье алыми росчерками проступил тот же знак, что и у Стива, но зеркально отраженный. «Больше», если верить все тому же учебнику алгебры. Баки что-то восхищенно говорил шепотом, слышным, наверное, даже на кухне, а Стив смотрел на него и думал, что почти не ошибся. Красивая, добрая, брюнетка, не глупа. Только скромности, вот, маловато, и волосы короче, чем он себе намечтал. Да и вовсе не девушка, к слову. Но в одном Стив был по-прежнему уверен: со своей парой он сможет прожить жизнь, ни о чем не жалея. Он тогда молча сдвинул рукав отцовской рубашки и показал Баки метку. Тот на краткий миг замер, будто пытаясь понять, что Стив пытается этим сказать, потом несколько долгих секунд вглядывался ему в глаза и спросил: «Жалеешь?». Стив сейчас все отдал бы за то, чтобы сегодня, в двадцать первом веке так же уверенно ответить: «Нет. Не жалею. И не пожалею никогда. Клянусь». И за то, чтобы это услышал правильный человек, а не какой-нибудь едва созревший тощий подросток, воспитанный на гаджетах и дурацких мультфильмах в двадцать первом веке. Вместо того чтобы стащить себя с кровати и отправиться на пробежку, выпить с Сэмом кофе и отправиться в ЩИТ, Стив лежал и вспоминал, как Баки тогда бережно коснулся его щеки. И в глазах у него была нежность. «Я рад, что это ты, Стиви. Ты мой лучший… теперь уже не друг. А просто лучший». О том, как расстроилась миссис Барнс, желавшая, как и любая мать, для сына хорошую работящую девушку, а не едва живого некрасивого юношу. Как потом их матери долго говорили на кухне, а Баки впервые неловко, ужасно смущаясь, поцеловал его. Как потом им запретили совместные ночевки, хотя бы до окончания школы, но как они все равно тянулись друг к другу, едва оказавшись рядом. И свои первые сны о Баки, полные неумелого, почти детского эротизма. Его хриплые выдохи под одеялом, в кромешной тьме маленькой спальни, и собственное имя на самом краю, на пике. И как сам долго стеснялся поступать так же: ласкать себя, представляя Баки, зная, что тот увидит это следующей же ночью. Как потом, едва Стиву исполнилось семнадцать, они рухнули друг в друга, тесно переплетаясь, впервые познавая чувственную сторону жизни – друг с другом. Это даже не было сексом, любовью или чем-то еще таким же – обычным, неярким, доступным каждому. Это было жизнью на двоих, одной, цельной, когда нет ни ревности, ни обид, ни претензий, потому что он – это ты. Вы – одно. На каком-то совершенно немыслимом, глубинном уровне Стив знал: Баки чувствует то же. И как теперь он должен принять кого-то другого, если он без остатка отдал себя Баки еще тогда, в тридцать третьем, когда, закатав рукав рубашки, отвернулся, боясь увидеть отвращение на лице того, кого считал другом. Но Баки принял его. Так, как Стив не сможет принять кого-то еще. Никогда. Биение связи, сначала едва-едва ощутимое, неверное, сбивчивое, будто набирало обороты, и к шести утра Стив со смесью досады и странного облегчения ощутил, что все почти так, как было. За одним исключением – на втором конце воображаемой красной нити, которой он всегда представлял связь, был не Баки. Он прислушивался к себе так же внимательно, как когда-то, с той лишь разницей, что теперь в этой внимательности не было жадного предвкушения встречи. Не было мечты о том, каким будет партнер. На языке скопилась горечь, и Стив, вздохнув, сел на постели, понимая, что вставать все равно придется. Рано или поздно. Уходя по обычным повседневным делам, он понятия не имел, что вечером обнаружит в своей квартире раненого Фьюри.