Понимание, о чём говорил дядюшка Тремейн, приходило постепенно — вместе с тем, как он-нынешний отдалялся от себя-прежнего, перекраивая себя на новый лад.
Нынешний он даже в мыслях не откликался на "Ран" — это имя принадлежало прежним дням, прилежному ученику любимого учителя. Нынешний он не искал ответов на вопросы в древних книгах и не вглядывался в водовороты Силы — эти искусства принадлежали многообещающему ситу-инквизитору. Нынешний он даже не смел отдаться тишине и покою, спрятавшись где-нибудь в развалинах — да и развалин здесь, на тренировочной станции "Кринда", не было.
Его звали Редвин, Ред сокращённо, и он был недоучкой-стражем. Мастер Сазен успел научить его сносно махать мечом, но приёмы, связанные с фокусировкой Силы внутри тела, превращения её в оружие, осваивать было решительно некогда: надо было бежать, бежать и бежать. После событий на "Крайт-жемчужине" он не любил оставаться один, и почти всегда старался быть где-нибудь, где достаточно народу.
Это и правда было тяжело, и он даже боялся потерять себя. Однажды проснуться настоящим джедаем, без прошлого и настоящего, с одним только будущим. Поверить в свою собственную и чужую ложь так сильно, что забыть истину. Но потом он всё-таки оставался один у иллюминатора, за которым не было ничего, кроме сияющей тьмы Космоса — и вспоминал. Вспоминал, как впервые её увидел — когда от святого песка Коррибана его забрали на "Фурию".
Ему тогда было двенадцать, и он уже четыре года терпел обучение под гнётом наставника Гаркуна, постепенно учась стоять за себя и отвечать на оскорбления — остротами, а на удары — смехом. И чем смелее становился он, тем задумчивей становился наставник. Ребята из группы говорили: доигрался, Нааран, хана тебе, желторожий. И правда, на него градом повалились особенно сложные задачки, особенно трудные упражнения, особенно ядовитые оскорбления.
А потом однажды Гаркун привёл в тренировочный зал никому из них не знакомого забрака и велел всем пасть ниц перед темнейшим лордом. «Вы, абортированные эмбрионы здравого смысла и отрыжка педагогики, даже пыль следов его целовать не достойны» и прочая, — его обычный стиль. Темнейший лорд-забрак слушал да посмеивался, а потом строго приказал по одному подходить и смотреть ему в глаза. А потом выбрал Рана и велел идти за ним следом. Это потом уже Ран узнал, что Гаркун с самого начала следил за ним, наметив в подарок своему покровителю и бывшему подопечному и испытывал: а подойдёт ли он? Достаточно ли он будет силён духом? Достоин ли такого учителя?
Наверное, в этом была разница между Гаркуном и местными наставниками, вроде мастера Мухиды. Да, старик искренне ненавидел и презирал всех экзотов; да, он столь же искренне поливал их потоками дерьма. Но он при этом имел смирение разглядеть в ненавистных ему низших существах — будущих ситов, правителей Галактики. И если те проявляли достойную будущих ситов силу и независимость, он принимал это. Парадоксальное он был существо. Уважать того, кого ненавидишь и в чём-то презираешь; сносить нравные выходки того, кого уже обрёк на смерть...
Нет, ни Ран, ни Редвин-джедай не могли понять его. Но его хотелось уважать хотя бы за то, что орал и бранился он честно, а не как тот же Мухида, всем видом показывающий, какой он высокодуховный цветочек, ради высокой цели унижающийся до грубой лексики. И если язвить в ответ, скрежетал зубами и срался, а не обливал презрением и не отсылал вон царственным жестом на лекцию о манерах. Каким-то странным образом — и сейчас это было видно со всей ясностью — Гаркун был со своими подопечными на равных, хотя и считал их за рабов. Мухида — нет, хотя и считал их... а пёс знает, за кого.
Но тогда, в двенадцать лет, он об этом не думал. Он впервые в жизни покинул Коррибан и, когда шаттл состыковался с "Фурией", впервые увидел в иллюминаторе — Космос. Забыв о взрослых господах, о времени, обо всём, он стоял и смотрел в мерцающие переливы, которые, мнилось ему, шептали о чём-то дивном и неизведанном — совсем как храмы и гробницы там, дома, только прекраснее, невозможнее, глубже...
— Ишь ты, — вывел его из оцепенения хрипловатый голос. — Малец совсем, а понимает! Что, — это было уже ему, — увидел Её Величество Амфитриту[1] и пропал?
Ран не знал, как правильно реагировать — что там, он даже не знал, кто с ним говорит и кто такая это величество — и просто кивнул.
— Не бойся: если её любить — она тебя тоже полюбит. Она добрая.
Это был дядька Андроник. Бывший пират, прописавшийся пилотом на "Фурии" потому, что... причин он называл много, но истина была проста: дядька Андроник был неизлечимый романтик, способный долгие минуты созерцать особо красивый вид с края утёса или плакать, слушая классику. А что может быть романтичнее, чем команда верных друзей на стареньком, но неубиваемом кораблике странствующая по Вселенной, неся добро, справедливость и что-нибудь ещё (например, имперское правление)? И потом, учитель понимал его единственную истинную любовь. Часто Ран видел, как тот замирает перед большим иллюминатором в кабине пилота и долгим, завороженным взглядом смотрит туда, в мерцающую вечность.
Что там! Здесь, на "Фурии", все так или иначе любили и понимали эту красоту. Когда живёшь в хрупкой скорлупке посреди бесконечности, это просто необходимо, чтоб не сойти с ума. (Только Хем был полностью равнодушен ко всему космическому и с удовольствием занимал единственную "слепую" каюту. Учитель шутил, что Хем вообще слишком нормален для их безумной банды... и иногда оговаривался: "семейки".)
И теперь, глядя за плексиглас всё на ту же, изменчивую и неизменную, государыню Амфитриту — он обретал себя, слышал дорогие и любимые голоса, чувствовал незримые руки, поддерживающие его.
А потом кто-нибудь подзывал его, и Ран оставался там, снаружи — а Редвин, немного ворча, тащился на новую тренировку, или в архив, или ещё куда пошлют.
* * *
Если Старик, загадочный татуинский террорист, и заслуживал доброго слова — то за разработанные им маскировочные устройства. После небольшого допиливания умелыми руками Покрова[2] они ужались до небольшого чипа, прекрасно встраиваемого хоть в комм-браслет, хоть куда угодно. Например, Райна любила носить свой на шее, как кулон, а братец Реут вообще вживил его под кожу на запястье. Тремейн был в этом плане традиционалист: комм-браслет его всем устраивал.
На сей раз и трудиться особо было не нужно: сменить цвет кожи, убрать татуировки, расписать лекку невнятным естественным узором, чуть изменить черты лица — и Нален Ралок готов. Явился к Матриарх на поклон прямо с Балморры — сражаться за свой народ.
Теперь вот Нален мученически терпел общество приставучего набуанского посланника, этнографа ситхова. Тот вечно приползал к нему в пещеру расспрашивать про обычаи, взгляды, верования и прочую муть, в которой Нален, как приличный вояка, совершенно не разбирался. Он мог бы рассказать, например, про организацию ячеек, революционную пропаганду, правила конспирации и про то, как правильно проводятся акции устрашения. В этом он шарил как следует. Но обычаи? Ритуалы? Ради всех богов — суеверия?!
Увы, посланник был неумолим, а послать этого посланника не разрешала ни Матриарх, ни Коловиш. Дескать, за него Республика впишется, и так, что никому мало не покажется.
А приставучий посланник тихо и деловито говорил:
— Напряжение тут на самом деле такое, что спичку поднести — и рванёт, причём так, что никакие миротворцы не потушат. Но поднести её надо не абы когда, а строго и точно в пиковый момент напряжения, когда общество будет готово на любой взрыв во имя преодоления невыносимого статус-кво.
— И как тебе видится такой момент?
— Пока не знаю. Но главное: не спеши. Ты слишком увлёкся реализмом в изображении своего бандита... я хотел сказать, полевого командира. Больше обаяния, меньше ПТСР. И попробуй проповедовать необходимость мира с джедаями.
— Это ещё зачем?! — нет, Вектор был прекрасен, но иногда его идеи откровенно попахивали бредом.
— Понимаешь, в политике и в жизни вещи обстоят по-разному, — с этих слов начинались все его объяснения, сводящиеся вкратце к «Тремейн, ты дурак».
Не дурак. Просто вот эти все материи... он их не понимал и не желал понимать. И думать о них тоже не желал. Его дело — исполнять, и точка.
— ...и поэтому если политик продолжает повторять то, что он говорил до этого, массы не прислушаются, даже если он прав. Наоборот, если он резко меняет курс, это привлекает внимание... ты вообще слушаешь?
— Слушаю. Притом внимательно.
— Хорошо, — Вектор несколько снисходительно улыбнулся. — Тогда я продолжаю... нет, ты не слушаешь!
* * *
И правда: глаза Тремейна были прикованы к очередной группе пилигримов, шедшей мимо пещеры в сторону дома Коловиш.
— Скажи пожалуйста, — странным тоном попросил он, — ты видишь вон ту женщину?
— Какую именно? — осторожно уточнил Вектор.
Он совсем не был уверен, что речь идёт именно о пилигримах.
— Вон ту, — нервно и даже как-то раздражённо ткнул пальцем его друг. — Жёлтую.
«Ещё непонятнее!»
— Да, конечно. Если я не ошибаюсь, — он прищурился, всматриваясь и кивнул сам себе, — а я не ошибаюсь, это — Леонтейн Сареш.
— Да, да, я так и думал. Странно. Ты же писал, что она на Тарисе.
Каждые полгода Вектор добросовестно составлял для разведки сводный абрис политического поля Республики: кто на каких постах находится, кто куда продвигается, от кого можно чего ожидать и на кого ключевого как надавить. Оказывается, Тремейн это всё-таки читал, а не сразу передавал в соответствующий отдел.
«Что свидетельствует: местами люди несколько глубже, чем мы думаем».
— Она кажется затевала какую-то крупную кампанию. Думаю, приехала за благословением Коловиш.
— Или Камарилья не настолько уничтожена, как нам бы хотелось.
— Не уверен, что сейчас время об этом думать.
Проще говоря: очень страшно. Вектору было стыдно за свой страх, но он достаточно натерпелся тогда, когда у него на глазах Тремейна чуть не запытали до смерти. Он даже смог ощутить что-то, кроме ровного наркотического счастья. Что-то человеческое — и оттого особенно невыносимое и жуткое.
— Тогда не будем.
Странно-медленно, словно с трудом, он отвёл взгляд от Леонтейн и её свиты и преувеличенно-весело сказал:
— Так что там с нелюдской политикой?
