Неделя дазацу: день третий. Соулмейты.

      Первыми словами его родственной души было...       «Прости меня».       Начертанные черным угольком кандзи, проявившиеся на бледной шрамированной коже: отчаянный крик о помощи, искреннее сожаление. Слова стерлись, их сменили новые:       «Мне жаль, что я твой соулмейт. Если ты вообще существуешь, прости меня».       Дазай смотрел на запястье скептично, со скукой, в воздухе застыл поднесенный к губам ноузинг с крепким шотландским виски, а в голове лениво пронеслось: «О. У меня есть родственная душа».       Он никогда не хотел иметь соулмейта, никогда не пытался связаться с ним, не задействовал своих сил, чтобы найти. У него горы трупов за спиной, несколько счетов в банке и выстроившиеся в ряд безликие мафиозные солдаты — прекрасная жизнь, пропахшая кровью, пороком и беззаконием, в ней нет места чужому человеку, которого, может, судьба и предназначила ему, но не учла его природную недоверчивость и отрицание существования этой самой судьбы. Осаму опустил руку с распущенными на запястье бинтами, сделал глоток алкоголя и прикрыл глаза, откидываясь на спинку глубокого кожаного дивана в уголке кабинета. Да и что бы смог дать ему соулмейт? Бесконечные откровенные разговоры? Плотскую близость, семью? «Я мог бы совершить с ним двойное самоубийство», — только эта мысль была единственной здравой, только она заставляла тонкую улыбку расцвести на лице, а сердце забиться чуть чаще, в трепетном предвкушении. Может быть, когда-нибудь... Если судьба действительно существует...       — Прощаю, — сказал Дазай тихо, вновь поглядывая на испачканную соулмейтом руку, и пронаблюдал, как надпись и вовсе стирается, оставляя после себя серую тень смазанной угольной крошки.       Он не будет искать его. Но если найдет, обязательно узнает, чего он стоит.

***

      Больше всего в жизни Ацуши боялся...       (...Помимо приютского кошмара длиною в жизнь...)       Узнать о существовании своего соулмейта.       Его пугала одна мысль о том, что где-то там, может быть, его ищет родственная душа, человек, желающий стать близким и любимым, разделить радости и горести, заключить в кольце крепких рук — это страшно, слишком большая ответственность, Накаджима до ужаса боялся не оправдать ожиданий. Он жалкая приютская сирота, ничтожество, которое уже несколько лет смешивают с грязью и используют как подушечку для иголок — уничтожают медленно, но верно, стаптывают в пыль все его надежды и топят в тазу ледяной воды жажду жизни. Может, если бы он решился, может, если бы попросил помощи у соулмейта, то смог бы выбраться из этого ужасного места, убежал бы вместе с ним как можно дальше отсюда и благодарил бы его до конца жизни. Но он не решался. Брал страх предстать в таком паршивом виде, разрушить чужие мечты и представления о себе: он ведь просто загнанный в угол, забитый камнями мальчишка, кто он такой, чтобы придавать себе такую значимость, считать, что он достоин быть чьим-то соулмейтом?       Ацуши написал лишь однажды, извинился за свое существование и никчемность, и пусть ему никто так и не ответил, пусть он напрасно лил слезы и пачкал руки в угле — а может, его послание и вовсе не было прочитано? — он был вполне этим удовлетворен, был готов и дальше нести свой тяжкий крест, зная, что о нем не будут беспокоиться или возлагать на него больших надежд.       И все же он не лишал себя фантазий о том, какая же она, родственная душа. Если бы ему заранее предопределили человека, способного стать самым близким и родным, тому пришлось бы быть очень терпеливым или таким же замученным и сломленным, чтобы они могли держаться вместе, чтобы могли переносить беды и решать проблемы, спасать друг друга, ободряя на всем своем тяжелом пути. Фантазии тонули в его собственной крови и затмевались тьмой фиолетовых синяков — свет иллюзорен, а мрак облизывает пятки, поглощая в свое черное горячее нутро, уничтожает медленно, но основательно.       Но как приятно было вдохнуть прозрачный свежий воздух.       Даже из приюта его выгнали — настолько он жалкий — однако теперь он был на свободе, и раны его приятно саднили, ведь им позволят нормально зажить и исчезнуть; не будет больше боли, не будет страданий. Ацуши искренне радовался и был готов встретить этот новый мир, совершенно другой, не запятнанный кровью, с этой блестящей в небе голубой луной и брезжащим на рассвете солнцем, освещающим своими мягкими золотыми лучами тесные улочки и небольшие домишки с соломенными крышами, попадающиеся ему на пути. Он миновал Кавасаки и с большим намерением направился в сторону Йокогамы...       А потом вспомнил, что он всего лишь человек.       И что боль и страдания отнюдь не могли закончиться так просто.       Он честно хотел подработать и достичь своей цели, хотел построить новую жизнь в большом городе, красивом и величественном, блестящем в ночи неоновыми огнями. Редко когда удавалось наскрести пару тысяч йен с чистки общественных туалетов, постелью стала холодная земля, крышей — нависший над головой мост, но Накаджима выживал — хотел жить, раз ему дали такой шанс, не хотел его потерять, поклялся цепляться за него до последнего, чего бы ему это ни стоило.       Отядзукэ был таким вкусным...       Ноги болели от бесконечной ходьбы, легкая обувь натерла стопы, но Ацуши всегда был готов бежать: недавно заметил, как блеснула в темноте пара тигриных глаз, побоялся столкнуться с бывшей грозой приюта, которая, видимо, решила последовать за ним и сожрать. Он не был готов умирать. Он даже не дошел до Цуруми.       Его больше не брали на работу; холодные ночи, голодные дни — Накаджима превращался в ходячий труп, скручивался от боли в пустом желудке, жмурился и смаргивал слезы, пытаясь пересилить себя, подняться на ноги и идти дальше. Засыпая, он думал: «А может, воспитатели были правы? Может, мне стоило бы умереть где-нибудь в канаве и не причинять никому неудобств, освободить место в этом мире?» Денег не осталось даже на жалкий кусок хлеба, поставленная цель начала казаться недостижимой, Ацуши улыбался нервно, глядел на свои руки и не мог ни о чем думать — просто хотел, чтобы это закончилось, чтобы все чувства просто исчезли, а проблемы разрешились сами собой. Мечтать не вредно. Но болезненно.       А где-то рядом рыскал чертов тигр, способный пережевать его тощее тщедушное тельце и выплюнуть одни лишь кости.       Парнишка запачкал пальцы в грязи, коснулся ими предплечья и вывел: «Я умру».       Но утром продолжил идти вперед, молясь на каждый новый день.       Молился он не зря — ему несказанно повезло! Не то чтобы это действительно можно было назвать везением — скорее недоразумением, но факт оставался фактом: ему перепало несколько чашек отядзукэ, была предложена награда за роль приманки, а после он и вовсе смог нормально отоспаться на настоящем мягком футоне, под настоящей деревянной крышей.       И даже тот тигр...       Ацуши и есть тигр.       Он наконец нашел свое место — среди таких же странных людей, как он, такой же эспер со сверхъестественными способностями, как они все. Поначалу было тяжело: вступительный экзамен, Мафия, угрозы Агентству, Акутагава, Кека, Гильдия; но в итоге он справился, и, когда все устаканилось, жить стало действительно хорошо.       Он любил гулять по набережной и кормить голубей.       Он любил радовать Кеку сладкими блинчиками и одаривать ее теплыми словами.       Он любил встречать закаты и рассветы...       И однажды парень решился обратиться к своему соулмейту в последний раз. Вооружился шариковой ручкой, закатал рукав, принялся писать. Кека молчала учтиво — знала, что ему это нужно, глядела краем глаза с любопытством, но могла только гадать, ответят ли Накаджиме.       «Я все еще жив. Удивительно, но это так. Меня спасли от голодной смерти, подарили кров и семью, а я... я спас Йокогаму. Звучит бредово, да? Но я обнаружил в себе способности, о которых раньше и не подозревал, научился использовать их, и теперь... Я доказал себе, что достоин жизни. Признаться честно, я боялся быть недостойным тебя. Но если ты существуешь, если хочешь связаться со мной, пожалуйста. Ответь».       Ему никто не ответил, но от этого совсем не было грустно. Ацуши тонко улыбнулся, ласково поглядел на Кеку, сидящую в уголке комнаты, и поднялся с футона, чтобы вымыть хорошенько руку, сказал вслух:       — Ну, нет значит нет.       Девочка только улыбнулась в раскрытую книгу, которую читала, но ничего не ответила, понимающе вздохнув. У нее тоже не было родственной души. Она сама могла вершить свою судьбу.       Той ночью Накаджима спал так крепко и сладко, как не спал никогда.       А утро было солнечным и приветливым, приготовленный Кекой чай грел сомкнутые на чашке ладони, а сладкие булочки и рулетики стремительно заполняли желудок, чтобы дать сил на весь день. Дорога до Агентства заняла всего полчаса, работы на сегодня выдалось совсем немного: приевшаяся полуденная слежка и подробный о ней отчет, который уже вечером должен быть на столе Куникиды вместе с фотографиями. Ацуши расправился со всем этим к шести часам и был совершенно доволен собой. Сидящий за соседним столом Дазай глядел на своего подчиненного внимательно и даже с неким любопытством, подкатил на офисном стуле, упершись плечом в плечо, и бесцеремонно спросил:       — Ацуши, а у тебя есть соулмейт?       Накаджима странно на него посмотрел и отклонился чуть в сторону, избегая прикосновения, ответил:       — Н-нет. Вроде нет, — честно, моргнув непонимающе пару раз. Осаму как-то неудовлетворенно замычал, пробежался глазами по рабочему столу и медленно взял шариковую ручку.       — Думаешь? — спросил, покручивая меж пальцев письменную принадлежность, и заглянул в глаза. Откуда такой интерес?       — Уверен, — хотя сказал неуверенно, — а что?       Дазай приблизился, коснулся одной рукой его щеки, нарисовал на другой сердечко и мягко улыбнулся, чувствуя легкое покалывание.       — Боюсь тебя огорчить, Ацуши-кун, — сказал Осаму, и Ацуши широко распахнул глаза, наблюдая за тем, как на левой щеке Дазая проявляется точь-в-точь такое же сердце.       — В... Вы?.. — спросил он ошарашенно и почувствовал неожиданный теплый поцелуй на своих губах.       — Я, — с кивком и горячим дыханием, опалившим сухой приоткрывшийся рот.       А еще блеском в карих глазах: живым, озорным и искренне-счастливым.