мысли

нет у бога паршивей овечки во всей отаре Krredis

юн бум каждодневно боится ложиться спать. в его неудавшейся жизни и сны неудачны. со страхом в преддверии сна заправляя кровать он шёпотом глупой молитвы беспомощно плачет. он долго не может уставшие веки сомкнуть и мнёт от бессонницы тонкую ткань одеяла, но снова поняв, что смиренье — единственный путь, он жмурится с рабскою мыслью: «Потерпим. Так надо». какая-то странность, насмешка жестокой судьбы — года не сумели сменить содержанье кошмара. на стоптанном поле расцветших листков лебеды, он видит овцу, отцепившуюся от отары. одна с лебедой горьковатой наполненным ртом, как будто неся за собою проклятья Геены, шагает к отаре коротким линялым хвостом, но к злобному стаду впритык приближаться не смеет. а стоит ей нужную смелость в душе обрести и смело шагнуть, дружелюбно собратьям заблея, собратья начнут, словно волки, зубами скрести, пока эта смелость в овечьей душе не сопреет. и с сотою милей поняв, что хождения — зря и что всё равно ей не быть в окружении стада, она убегает туда, где растёт спорынья на тонких, тщедушных ростках тёмно-бежевых злаков, найти чтоб опеку под доброй рукой пастуха, беспечно шагать по цветущим долинам с ним рядом, но знать ли овечке, что здешних раздолий мука пропитана горьким в зубах застревающим ядом. отравленный хлеб поедает здесь каждый пастух. овце на на пути повстречался один из клейменных пшеничной отравой, он водкой палёной протух и, лишь подойдя, избивает овцу исступлённо. как кнут рассекает пространство дырявый ремень, бичует костлявое тело поруганной лаской. овца замечает за ним чью-то тонкую тень и видит красивую девушку словно из сказки. она убегает к девчонке в надежде спастись, в ещё не погибшей надежде о счастье спокойном. у нёба горчит лебеда, будто молвит: «Окстись! Ты с глупым исканием счастья подохнешь от боли». Овечка за девкой шагает с утра до утра, а та с пониманием гладит овечьи порезы. они неразлучны как будто бы брат и сестра, ведь девкина жизнь, как овечья, угрюма и слезна. но дни улетают, как шрамы на женском плече. меж стопами их расстоянье всё шире и шире. овечка бежит за девицей, а та без речей желает оставить её одинёшенькой в мире. и вскоре с усердьем догнав по несчастью сестру, желая блаженно упасть в ей родные объятья, овечка становится вновь бесприютным хвостом: сестра от неё отвернулась со злобным проклятьем. овечка плетётся понуро, устало туда, где злаки с отравой растут все длиннее и гуще. пускает болючие язвы во рту лебеда, густые колосья степные звучания глушат. и средь чернозлатых колосьев грешной глухоты, где сами колосья как будто покойников лица, сидит на валуне юнец неземной красоты с пшеничною гривой — дитя отравлённой пшеницы. у ног его крупная яма страшит темнотой и дымом струящейся, кровью пропахшею стужей. овечка шагает за ангелом в мир его злой, а он раскрывает свою сатанинскую сущность. он битой безумий своих избивает овцу, петлёю садизма сжимает худющую шею. окрест своей ямы рисует тугое кольцо. «за эту черту перейти, дорогая, не смей ты». бывает он к ней иногда хоть немного добрей. бывает, он в нежном порыве овечку целует. бывает, по новой сражённый грозою идей, он с нею роднится на крови каких-нибудь трупов. и что же её занесло, молодую, сюда? простое, простое желание мира и счастья. прогнила уже не в овечьих зубах лебеда. меж волчьих клыков разрывается свежее мясо. и зубы у этого волка как жёлтый колос. он с ангелом вместе бежит осторожной рысцою. проснувшись, юн бум к небесам обращает вопрос: «За что я родился такой вот паршивой овцою?».