***
Утро начинается не с кофе. Где-то на нижних этажах истерично орет рояль и слышится, как что-то с треском падает на пол, разлетаясь на мириады визгливых осколков, катком проезжаясь по нервным окончаниям Артура. Мужской басовитый голос с легкой хрипотцой начинает извергать из себя, как Везувий, слова неджентльменского окраса и рояль замолкает. Артур открывает глаза. Утро определенно начинается не с кофе. Его пиджак, помятый и жалкий, висел на стуле, свисая рукавами к полу. Окно открыто нараспашку. Кёркленду очень хочется уйти в эскапизм и сделать вид, что это не он вчера с упоением рассказывал какой-то иностранке, чем односолодовый виски отличается от купажированного. Рассказал, да так, что на шее до сих пор алели смазанные следы губной помады, а в списке номеров прибавилось новое, подсвечиваемое розовым, имя. Скотч, эль, сидр грушевый. Все началось с рома и им же закончилось, освещая этим святую цикличность мира и всего сущего. Ром, насколько помнит Артур, был дорогим, слащавым и был близок к его пиратскому прошлому чуть менее, чем никак. Наверное, от этой горькой мысли и пошла идея смешать его с не менее горькой водкой, дабы восстановить карму, настроение и баланс сил в мировом сообществе. Сидр, эль, бурбон. Англия испытывает сожаление лишь по отношению к бурбону: не надо было пить бурбон. Только деньги зря потратил на эту Альфредову подделку. То ли дело шотландский виски, старый добрый скотч, единственная славная вещь в Шотландии. Лестница гулко скрипит, изнывая от старости, когда Артур молча спускается по ней: всё ещё слегка помятый, но уже достаточно опрятный, чтобы в нем можно было признать благородного сэра. Пальцы слабо подрагивают, цепляясь за перила. Англия на ходу поправляет рукава, вдевая позолоченные запонки с львиной головой. На нижнем этаже сквозняки, холод пробирается под сорочку и невыносимо болит голова. Если смыть с себя, проведя ладонью по лицу, остатки усталости, то он — достопочтенный джентльмен и отрада короны. Голова — тяжелая, соломенная, свинцовая, тянется упасть вниз, свалиться с шеи и покатиться по ступенькам. Совершенно бестолковая и непутевая, надо признать, голова. Лондон, особняк, серость. В гостиной пол усеян мелкими осколками того, что пару мгновений назад можно было назвать вазой. Лежит, главной страницей кверху, утренняя газета. Пахнет мерзким кофе. Примятые ботинками Шотландии розы напоминают раздавленные органы, а сам он, разглядывает беспорядок, грязно бранясь. Артур деликатно кашляет в кулак и Скотт, завидев его, воодушевленно присвистывает: — Скажи-ка, братец, в воскресенье веселье, в понедельник похмелье? От Скотта всегда веет хорошим терпким табаком, а когда он скалится, как сейчас, то можно разглядеть слегка пожелтевшие от постоянного курения клыки. От догорающего фильтра, бесцеремонно потушенного о черную блестящую поверхность рояля, исходит заманчивый дымок. Всё это заставляет внутренности Англии скручиваться в воронку от дикой зависти, стоит ему только вспомнить о завалявшейся во внутреннем кармане пиджака никотиновой жвачке. Кёркленд закатывает глаза и скрещивает руки за спиной, как бы демонстрируя этим полнейшую незаинтересованность во всём, что говорит Шотландия. Это что-то вроде негласной договорённости в их семье. Можно ходить на руках, горланить во всю глотку «Правь, Британия, морями» или совершить аутодафе: Артур и глазом не моргнёт. — Доброе утро, Скотт. — Час дня, — фыркает Шотландия, вальяжно облокотившись о рояль, и Англия невольно поднимает глаза на большие настенные часы, которые, как в насмешку, висят ровно над головой Скотта. — Паршиво выглядишь, — с убийственным наслаждением добавляет он.***
Список действующих лиц пополняется: Франциск Бонфуа, он же Франция, элегантный господин с замашками фельетониста. Большой оригинал и любитель рассуждать на отвлеченные темы. Архивраг и архидруг Англии. Альфред Ф. Джонс, он же Америка, явно старше, чем выглядит. На ты с всемирной гегемонией. Имеет неплохие отношения с Артуром, хоть временами между ними и проскальзывает напряжение. Иван Брагинский, он же Россия, веселая и многогранная личность. Отношения с Англией носят неопределенный характер. Раздаются звуки разбивающегося о стенку стекла. Рев машины, голос диктора, объявляющего посадку на рейсы, скрип сидений, кашель кого-то из зрителей. Зал затемняется и освещается вновь.***
Германия с неприсущим ему прискорбием сообщает, что Феличиано и Кику можно не ждать. Что у первого, что у второго возникли срочные и неотложные дела, из-за которых они не смогут появиться на саммите. Всё строго конфиденциально, никакой чёткой информации, но они обещают отчитаться о случившемся, когда разберутся с возникшими проблемами. И, разумеется, оба глубоко сожалеют. Альфред утвердительно кивает головой и ободряюще хлопает Германию по плечу. Дела-дела-делишки. Англии не нравится здание для саммита, а точнее главный зал. Всё какое-то раздражающе яркое, словно архитектор старался впихнуть сюда как можно больше источников освещения. Его бесит ореховый круглый стол с неуместно большими флажками на каждом месте (не проще ли сразу написать на лбу: «Я — Англия», «Я — досаждающий француз», «Я — светоч добра и справедливости» и т.д.), раздражают тяжелые зелёные ковры с невнятным узором, и нервирует округлый потолок, словно они пришли на исповедь. Впрочем, у всего вышеперечисленного есть вершина. Венец английской ярости, так сказать. Большой изящный поднос с чаем милостиво предлагаемый тем, кто утомился молоть языком. В пакетиках. Если это дело рук Франциска, то ему стоит взять пример с Сократа и самому раскусить капсулу с ядом. Иначе, Артур клянется именем Ёе Высочества, он забудет про все эти ваши законы этики и морали. Белокурый ангел свободы, равенства и братства шлифовал ногти пилкой, не обращая внимания на окружающих. Видимо у них сегодня день нестандартного поведения. Артур раздумывал о том, стоит ли начать светскую беседу. Из присутствующих было катастрофически мало тех, с кем хотелось говорить. Тех же, с кем хотелось молчать, было и того меньше. Альфред о чем-то болтает с братом и смеется, сияя зубным жемчугом. Германия складывает отчеты и с тоской смотрит на места Италии и Японии. Красиво. Мирно. Тихо. Скучно. — Позвольте начать. Позволяем, Людвиг. Немец быстрым коротким движением поправил тёмно-синий шелк галстука и повел плечами в слегка мешковатом, но хорошо скроённом пиджаке. Двубортный костюм непривычно смотрелся на нём. Англия, хоть он, в отличие от Франции, и не был тут экспертом, в связи с соседством их с Германией мест, мог почувствовать исходящий от Людвига терпкий одеколон с каприфолем и мускусом, от которого щекотало в носу. Из-за вчерашней ночи тянуло ко сну, и расплывшийся в неге лиловый мозг отказывался фильтровать получаемую информацию. Хотелось свалиться и по-матросски бравурно захрапеть прямо на столе для конференций, наплевав на соблюдаемые в обществе приличия. К его глубочайшему сожалению, подобную шутку мог оценить разве что Брагинский. Он, как обычно, светлый и неуместный на этом празднике жизни, надорвался бы от смеха. Кстати, а где Брагинский? Россия каким-то образом умудрился попасть в ту часть стола, где архитекторского светового пароксизма было меньше всего, и Кёркленд искренне позавидовал данному обстоятельству, потому что сам он в ближайшее время грозился ослепнуть. Англия по-кошачьи прищурил зелёный, как абсент и доллар, глаз. Брагинский увлеченно теребил нечто серое в широком рукаве пальто. Нечто же, в свою очередь, не менее увлеченно пыталось вырваться из сдавившего его кулака, дергалось и тряслось. Почему-то никто кроме него не обращал на это должного внимания. Людвиг выдержанным, как доброе вино, голосом продолжал зачитывать доклад о проблеме энергетических расходов, Франциск — неустанно пилить ногти, а Альфред со скукой глядел на нетронутые пакетики чая. Канада неуютно мялся. Судя по всему, его тоже нервировал этот огромный зал. Брагинский тихо выругался, едва шевельнув губами. Серое нечто юрко выскочило из его рук и молниеносным скачком переметнулось на середину стола, как раз туда, где стоял поднос. Кёркленд успел разглядеть лишь маленькое быстрое тельце, похожее на комок мышиной шерсти, лишенное глаз и, кажется, лап. Россия вновь что-то невнятно и угрожающе прошептал. Серое пятно вдруг, к вящему ужасу Англии, залилось пискляво-тонким мерзким хохоточком и умыкнуло куда-то под стол. Оно быстро мелькнуло за спиной Людвига, взмахнуло голым крысиным хвостом у пустующего стула Италии и словно растворилось в воздухе. За всем этим великолепием Кёркленд и не заметил, как наступила его очередь жечь глаголом публику. Людвиг слегка постучал костяшками пальцев по полированной поверхности стола и назвал его имя. Альфред обернулся на звук и с интересом посмотрел на него своими по-детски большими блестящими глазами. Франциск тоже в кои-то веки оторвался от своих рук. Англии оставалось лишь кивнуть и встать, гордо выпрямив спину, словно перед розгами. — Исходя из полученных мною данных… — слова лились будто бы и не отсюда, не от него и не здесь. Артур читал, не вкладывая в это дело мыслительный процесс, отчего жесткая линия рта почти не двигалась. Во рту стоял гадкий привкус мятной никотиновой жвачки, а идея взять и свалиться посреди собрания всё ещё казалась не такой уж и плохой. На заднем фоне мутно-зеленых штор что-то мелькнуло и перескочило на полосы геометрических узоров ковра. Артур сглотнул, ощущая нервозную сухость во рту. Он слегка диковато осклабился и уставился на Францию. Подленько хихикнул. Последний с непониманием воззрился на него, мягко улыбаясь и вопросительно приподнимая до зависти тонкую, золотистую бровь. В превосходно уложенных волосах француза рыскало серое нечто. Оно с азартом зарывалось в них и тут же выныривало, выглядя, в целом, как недобитый берет. Артур тихо прыснул. — Друг мой, с тобой всё в порядке? — заботливо осведомился Франция, отчего Англии на секунду захотелось забиться в припадке истеричного хохота. На секунду, потому что в следующее мгновение эта серая хрень прыгнула ему на лицо. Страницы доклада взмыли в воздух фейерверком и осенним листопадом стали осыпаться вниз, сверкая отчетами о сельскохозяйственных угодьях. Англия не вскрикнул, не заверещал, но взвыл подстреленным львом, когда неизведанная чертовщина впилась ему мелкими, острыми, как зубья, коготками в правое веко. Неведомое существо пищало, взмывая голосом до верхних октав, и старалось добраться до глазного яблока. Пока он отчаянными кивками головы пытался сбросить с себя эту нечисть, в ушах отчетливо звенела смесь фальцетного гогота и его собственного инфернального рёва. Зал наполнился шумом, гамом и беспорядочными движениями тех, кто совершенно не понимал, почему Англия вдруг забился в падучей. Кто-то попытался схватить его за плечи, был истерично обруган и тут же отпустил, позволяя Артуру и дальше опрокидывать мебель. Кёркленд выплевывал злые грязные проклятья. Он орал и старался отцепить от себя серый комок, клоками выдергивая из него шерсть. Существо от этого пищало ещё сильнее, кусало его за пальцы и царапало лицо. Англия ослеп, оглох и, кажется, лишился рассудка. Здравая часть в нем, однако, вдруг решила воззвать к России: — БРАГИНСКИЙ, СНИМИ!!! СНИМИ ЭТО С МЕНЯ, ДЬЯВОЛ!!! От этого крика кто-то из присутствующих вздрогнул и разбил чайник. Людвиг с немым ужасом смотрел на то, как вода приводила в негодность документы государственной важности и портила ковры. Чей-то голос тихо и боязливо нашептывал «vivum, per Deum». Ему вторило хриплое, повторяющееся с перерывом в пять секунд, «Твою ж мать». Хлопнула дверь. Кёркленд запнулся, поскользнулся и свалился, приложившись затылком об пол. Перед слезящимися глазами закружились веселым хороводом яркие круги. Красный, синий, зеленый. Писк в ушах вдруг пропал. Зато появился порыв к истерике, ломанию стекол и чужих костей. Руки, покрытые гусиной кожей, непроизвольно дрожали в очень остром желании сомкнуться вокруг определенной шеи. Перед свалившимся, как мешок с отрубями, Артуром нависал Россия. — Убью, — тихо прошептал Англия, внимательно вглядываясь в лиловую чертополоховую радужку с темными крапинками. Шотландия был бы в восторге. — Кого? — мягко спросил Россия, по-птичьи склонив голову к плечу. В складках шарфа, словно в молочных приливных волнах, удобно устроился живой комок. Брагинский беспечно поглядел на него и погладил серую спинку, а Англия всерьёз задумался. Осторожно, трясущейся рукой, прикоснулся к правому глазу, проверяя его наличие. Замедлено, не отрывая взгляда и не до конца анализируя свои действия, провел языком по нижней губе и хрипло многообещающе произнес: — Мышь. Для начала. К этому моменту вокруг них уже столпилась мировая общественность за исключением Германии. Зато стало сразу понятно, кто хлопнул дверью. Зная Людвига, до приезда скорой помощи и людей в белых халатах, которые будут участливо интересоваться состоянием шаткой психики Кёркленда, осталось от силы минут десять. Замечательно. Артуру хватит этого времени, чтобы перекрасить ковер, на котором он лежит, в бордовый. Брагинского, впрочем, эта перспектива не особо тревожила. Даже радовала, если судить по его лицу. Потому что улыбка у него была едва ли не материнская: с такой платонической нежностью на Артура не смотрели вообще никогда. Становилось ясно, что обвиняемый не признавал свою вину. — Мышь? Франциск, ты видишь мышь? Иван обернулся к стоящему сзади Франции, которого определенно не обрадовал этот вопрос. Франциск замялся и растерянно заморгал светлыми ресницами. Было очевидно, что никакой мыши он не видел и видеть не мог. Франция посмотрел сперва на Ивана и затем перевел взгляд на Англию. Первый прямо-таки светился, как обычно, лучисто и ободряюще, мол, не робей, товарищ. Второй красноречиво намекал взглядом на неприличные, в понимании Франциска, вещи. Наконец, весьма неуверенно улыбнувшись, он произнес: — Боюсь, что не могу дать на это утвердительного ответа, друг мой. — И я не вижу. А она есть! Иван легко и весело рассмеялся, радуясь получившейся философской притче. Артур уже не мог разглядеть выражение его лица, поскольку перед глазами стояла отчетливая кроваво-красная пелена, в голове был белый потусторонний шум, а тело тихо колотило в припадке немого звериного бешенства. Он резко вскочил и вытянулся. Весь взлохмаченный, словно только поднятый с постели, с прерывистым дыханием и ссутулившимися плечами, он вмиг стал напоминать взбешенную лису. Воображение вполне услужливо нарисовало альтернативную реальность, в которой Кёркленд хватает эти пепельные вихры, тянет их на себя и рычит, крупно сотрясаясь от гнева, Брагинскому в лицо. Ах, как это было бы прекрасно вот так: нос к носу, дабы почувствовать тепло чужой кожи, впиваясь взором в чужой оголенный дьявольский зрачок и вдруг резко дернуть рукой, так чтобы между пальцами остались серебряные нити. Как бы было славно, упоительно, чудно, но… Не пристало. Англия усилием воли вернул свое тело в положение разумного человека и, не смотря на ущемленную гордость и яростный блеск в глазах, заставил себя успокоиться. Хотеться может до жжения и по-всякому, но настолько терять над собой контроль — это последнее дело. Рукой, которая всё ещё колебалась между прямым приказом мозга и чужим удушьем, поправил галстук. Зачем-то попробовал пригладить торчавшие пучком соломы волосы. Глаз болел адски. Он стиснул зубы, и хотел, уже было что-то сказать, но его опередил определенный заливистый голос: — Россия, — голубой горный лед сверкнул за стеклами очков, — какого чёрта ты опять вытворяешь? С одной стороны, Артуру лестно, что Америка тут как тут, готов ломать за него стекла и кости. С другой же, он четко понимает, что это Альфред, а Альфред, как правило, не мелочится выдергиванием волос. Он конечно, вопреки общераспространенному мнению, не бессмысленный агрессор, но молчать тоже не станет. Да и рядом с Брагинским его наступательность растет в геометрической прогрессии. — Альфред, — умиротворяющий тон психотерапевта, который выписал больному слоновью дозу торазина, — ты же и сам видел, что я и пальцем не притронулся к Англии. — Делирианты ещё никто не отменял. — Безусловно, — презрительный короткий смешок в сторону оппонента. — Настругал я Артуру перед собранием грибов в чай, а потом сижу и радуюсь. Считаешь, так оно было? — Кто тебя знает, — беспечное пожимание плечами и плохо скрываемое раздражение, — ты вполне можешь такое устроить. Франция смотрит на Англию печальными глазами побитой собаки, явно прося прервать этот театр двух актеров. Этими грустным бездонными озерцами он передает ему невербальное сообщение, содержанием которого является нехитрое «Ну чего тебе стоит, Англия». Проклянешь потом своего Россию, нашлешь на него египетские козни и получишь их рикошетом обратно в лоб, а сейчас не был бы ты так добр, мой милый любитель панк-рока, развести этих двух баранов друг от друга? Что ж, Англия ожидает, что каждый выполнит свой долг. Нельзя нарушать святую субтильность политики. В этом весь фокус — в умении вовремя отделить желчь от флегмы и спасти ситуацию, предотвратив Третью Мировую, случившуюся по вине американского темперамента и русской словоохотливости. — В самом деле, Альфред, — суховатым голосом начинает Артур. — Россия не виноват. Последний, покуда удивленный Америка приоткрывает рот, силясь выдавить из себя слова, при звуках своего имени иронично приподнимает бровь, явно не веря своим ушам. Господи, ну что за дети. Неужели не ясно, что объективность всегда перевешивает субъективность. У Артура, по крайней мере. У Джонса с Брагинским всё явно иначе. — Но… — растерянное моргание и тут же, спохватившись, практически едкое, — А его имя ты по привычке кричал? Хм. Каков нахал. — Может быть. Видимо сказывается стресс и плохая экология. А теперь, я был бы рад, если бы все забыли об этом инциденте. Включая тебя, Альфред. Глаза у Америки забавно округляются и становятся какими-то обиженными, словно он не ждал этих слов от брата. Он смотрит, так пронзительно и непонимающе, сперва на Англию, а уж затем, гневно, на Россию, что невольно хочется подойти и утешить его. Он похож на обманутого в лучших ожиданиях ребенка, который ждал, что родитель похвалит его за спасенного с ветки кота, а тот в ответ отходил его ремнем за сбитые колени и порванные джинсы. Джонс запихивает отчего-то замершие руки в карманы куртки и молча уничтожает взглядом пол, шаркая ботинком по ковру. Рыцарство не окупилось. Оно никогда не окупалось, раз уж на то пошло. Брагинский поправляет шарф и увлеченно рассматривает фарфоровые осколки чайника. Серое нечто куда-то испарилось. Франция что-то неслышно щебечет Канаде и тут же плавно перемещается в сторону Англии, незаметно наклоняясь над его ухом, и почтительно-благовейно произнося: — Горжусь тобой, Angleterre. — Заткнись, — фыркает Кёркленд. Саммит можно считать официально завершенным.***
Как же хорошо оставаться одному в поместье. Англия правда не понимает, если братья его так ненавидят, то зачем постоянно лезть к нему со всеми этими отчетами и докладами? Сверлить ему спину озлобленными взглядами? Оно им так сильно надо? В любом случае, возможность ослабить галстук до состояния безвольной петли, снять жилет и закинуть ногу на ногу — многого стоит. Особенно если приглушить свет и взять себе в компанию единственного американца, которому Артур искренне рад. Здравствуй, Джек Дэниэлс. Ты как всегда превосходно выглядишь в этом широком бокале, а твой мягкий вкус всё также ласкает нёбо лучше любого поцелуя. Англия разминает затекшие плечи и листает мельтешащие на экране сводки, большим пальцем сменяя одну новость на другую. Рассуждения националистов и слезы либералов. Открытие детской выставки и обсуждение выступления парламента. Содом и Гоморра. Артур на секунду отвлекается от устройства, дабы вновь наполнить стакан божественным янтарно-золотистым напитком и попробовать разглядеть сквозь него потерявшую очертания комнату. Может если глянуть на мир через эту пелену, то как-то сами по себе забудутся все глобальные проблемы, негативные высказывания оппозиции и обиженный голубой взор Альфреда. Достаточно слегка наклонить бокал и скосить глаз, накладывая фильтром золотое на зелёное, пытаясь этим вышибить весь тот яд, что застыл на зрачке у Кёркленда. Вопреки ожиданиям, свет от этого не становится милее и Англия, вздохнув, снова тянет руку к сотовому. На экране мирно покоится уведомление о новом сообщении. Кёркленд, не ожидая подвоха, тыкает в него, толком не задумываясь о том, к чему это приведет. В задорном зелёном облачке короткое сообщение из пяти слов. «Это была Недотыкомка. Не мышь»