Я, бывало, вверх стремился, И вообще я был не кот, я был орел. До чего ж я докатился — Я копилку в виде кошки приобрел. (с.)
Артур Кёркленд много раз обещал самому себе, что он изменится: станет учтивее и обходительней, научится жить без никотина и купит светлый дом с белой верандой и маленькими желтыми утками, которые будут умилять его взор перед обеденной трапезой, ходя друг за другом гуськом. И мило топорщить перышки, вылезая из воды. И надоедливо крякать. И гадить. И когда-нибудь Артур возьмет и перестреляет их к чертям собачьим. На этом сюрреалистичные мечты как-то скоро обрывались. Англия не мог начать свою жизнь заново: он был существом иного рода, и его история истекала кровью на каменные плиты людской памяти и времени. Невозможно было скрыться от тысяч сотен глаз, что каждый божий день следили за ним, ибо Господь наблюдает за людьми, а люди за Господом. И Артура парализовывало от этих взглядов, казалось, что каждый случайный звук нес в себе осуждение. «Как можно» — журчали водопроводные трубы шеффилдских улочек. «Он ужасный брат» — перешептывались за его спиной придорожные тени. «Хохохо… бери выше, приятель! Он ужасный мудак!» — вторил им кипящий чайник. Артур иногда, забавы ради, прикрывал глаза и подолгу вникал, чем же там ему грозились фонари, перечницы и стулья. Ничего нового они, кроме общеизвестных фактов, не сообщали, поэтому Кёркленд вскоре начал их игнорировать. Англия смотрел на улыбающееся лицо Франции, читал сводку новостей, и старался не замечать пигментные пятна на его руках. Прикидывал примерное время, когда они появятся у него самого, пил васильковый чай и постепенно мрачнел, словно стареющий дуб. Англия слушал давно изученные от первой до последней ноты пластинки, кружившиеся в патефоне, перечитывал восточных философов, понимал, что ничего не понимает и пытался сделать вид, что так оно и надо. Он оставлял окна распахнутыми настежь, но продолжал чувствовать удушливый запах гниющих роз в каждой комнате. Окружающие в его глазах постепенно серели, доходя до состояния силуэтов, и однажды, подойдя к зеркалу, он наконец услышал: «Посмотри на себя, — сказало, захохотав, отражение, сверлившее его злым колдовским взглядом, — В тебе угасает человек». Англия, в принципе, был с ним согласен.***
— Чего скис, Арти? — весело и добродушно скалился Альфред, шутливо тыкая локтем ему в бок. Улыбка Джонса бабочками разлеталась по всему конференц-залу, но лучше от неё не становилось. По правде говоря, Кёркленду порядком надоели эти пластмассовые кукольные ухмылочки в исполнении Америки и России. Им обоим порой хотелось сломать челюсть, лишь бы эти двое больше не цапались друг с другом. — В самом деле, Англия. Ты погляди, какой сегодня прекрасный день! Вспомни о Дьяволе, и он тут же появится в своем фирменном шарфе. Чем-то крайне воодушевленный Брагинский присел рядом. Англия подметил, как на одну блаженную секунду с Америки спало это его извечное святящееся выражение лица, и он нахмурился, стоило России оказаться слишком близко. Кулаки со сбитыми костяшками опасно сжались. Раз. Два. Когда Брагинский и Джонс находятся на расстоянии вытянутой руки друг от друга — воздух начинает пахнуть напалмом, ядерными реагентами и свинцом. Напряжение между ними — густое, темное, наэлектризованное до самого предела. Англии почти завидно. — Иван, — фамильярно, нагло и, Господь, опять эта фальшивая улыбка, вызывающе начинает Америка. — Как жизнь? — Замечательно! — радостно сообщает Брагинский, смотря ему прямо в глаза и не менее широко сверкая резцами в ответ. — А у тебя, Альфред? Сахарное чаепитие, не иначе. Артур ненавидит попадать в позицию рефери: в отличие от Франциска, Людвига и Кику он справляется с ней отвратно, и обычно все заканчивается если не кровавым мордобоем с многочисленными общественными огласками о нападках всемирного зла, то чей-нибудь разбитой переносицей уж точно. А чемпион в синем углу ринга меж тем уже готов наброситься на своего противника в красном. Последний, как отмечают журналисты, вполне не против взять реванш за прошедший матч имени Холодной войны. — Всё зашибись, — лаконично отвечает Альфред, засунув правую руку в передний карман куртки. Положение у них — неловкое и дурацкое из-за всей этой истории с Сирией. Америка, Россия, а заодно и Англия привычно на разных полюсах, хотя ещё недавно Альфред выказывал соболезнования им обоим. Артур тихо взывает к Богу, надеясь, что Америка сейчас не достанет свой излюбленный Кольт 1911, и жить можно будет спокойно ещё как минимум месяц. Джонс слишком импульсивный, резкий, несносный. С него станется обострить им всем их и без того шаткую политическую ситуацию с Брагинским. Последний тоже хорош: улыбается маняще до желчи во рту, явно напрашиваясь на образцовую потасовку. У Бога, судя по всему, выдалась свободная минутка, и он ответил на молитвы Кёркленда, потому что Альфред всего-навсего вынул какую-то круглую жевательную конфету. Розовый карамельный шарик, один из тех, что можно купить в автомате за четвертак. Щелчком двух пальцев он, с позерством уличного фокусника, подкинул его в воздух и поймал ртом, сжав между клыками. — Ну, бывай, Россия, — он небрежно, слишком небрежно, чтобы можно было ему поверить, пожал плечами и зашагал в сторону коридора. — Постарайся не вызвать какую-нибудь хрень как на прошлом саммите. Жизнерадостно-яркий фантик, на котором был изображен счастливый кроль-олигофрен, остался лежать на локотнике дивана. Брагинский, не переставая улыбаться, проследил за тем, как громко хлопнула закрывшаяся дверь. До начала собрания оставалось от силы часа полтора. И до демонстрации зубов во всех смыслах тоже. Россия вдруг, весело захохотав, сместился со своего места, развалившись почти вплотную к Англии. Смех был оглушительным, звонким и, что странно, лишенным фанерности. Кёркленд сурово посмотрел на развеселившегося Россию, как бы вопрошая этим; «какого чёрта»? — Никудышно ты его воспитал, Артур, — вдруг как-то мягко и весело усмехается тот, откидываясь на спинку дивана и смотря на открытое окно с вырезанным кусочком голубого неба и рванью облаков. Англии хочется ответить, что он прекрасно осведомлен об этом досадном упущении, но Кёркленд упрямо молчит, сложив руки на груди и пялясь туда же, куда и его собеседник. Большого выбора для глаз тут, к слову, и нет, видимо местный заведующий славит минимализм вместо бога. Окна, светлые тона, стулья, круглый стол. Англия за свою жизнь насмотрелся на такое огромное количество круглых столов, что уже не может спокойно воспринимать сказания о рыцарях. В окне же всё залито ярко-синим, оттуда веет свободой и торчат зеркальные небоскребы, отражаясь в зрачках России. Последний спрашивает: — Кстати, а почему ты все-таки такой элегичный сегодня? Артур фыркает и решает, что ни ему одному страдать в этот чудесный день. Испания обязательно будет лезть к нему с Гибралтаром, Германия обязательно начнет допрашивать на тему Европейского союза, а Франция обязательно будет хихикать над всем этим себе в ладонь. Самое время съязвить и прогнать Россию от себя: — Действительно, ведь сегодня, как это ни странно, никто не попытался вырвать мне глаз. Брагинский, ублюдок, даже не краснеет, а лишь продолжает сиять и распространять вокруг себя эту жуткую ауру гармонии и удовлетворения жизнью. Оправляет одной рукой полы грубосуконного пальто, нагло разминает при нем шею, ногу на ногу закидывает и говорит: — Дурак, — беззлобно, но Англию от этого обращения словно кипятком ошпаривает, — Как так можно… в весну. В весну все должны быть счастливы. — Это пусть мои дети будут счастливы. А мне и так не плохо. Англия уже жалеет, что начал этот разговор, но идти на попятную как-то поздно. Да и Ива… Брагинский улыбается так безмятежно, так неестественно для самого себя. Кёркленд чувствует, что если сюда войдет кто-то ещё, то эта умиротворенность обломится и слетит с них как дым. Странная непонятная нервозность заполняет легкие и царапает ему глотку, пока он тайком оглаживает большим пальцем длинный, похожий на змеиный след, шрам на собственной кисти руки. Россия смотрит куда-то в сторону и продолжает допрашивать: — А что такое есть у твоих детей, чего нет у тебя? — Возможность застрелиться и не встать. Это ли не счастье? — ядовито парирует, едва ли не давясь желчью. От собственных слов становится дурно и паршиво на душе, словно в неё с размахом плюнули как в какую-то лужу. Англия упрямо держит лицо, на котором ни намека на радость от общения с собеседником. Кажется, что прикоснись и почувствуешь холод камня. Иван замечает это и тут же — нос в воротник, дабы спрятать свою печкой пылающую улыбку, которая раздражителем действует на Кёркленда, вызывая у него то ли чесоточные, то ли воспалительные реакции. На Россию весна, вообще, производит каждый раз своеобразное впечатление, потому что воздух становится разряжен, снега тают, а зверье, как в Диснеевских фильмах, вылазит из-под нор. Все это делает Брагинского чуточку счастливее и вызывает жгучее желание делиться этой радостью с окружающими, независимо от мнения последних. — Знаешь, — начинает он, разглядывая ватный облачный пух, — Раньше, если весна, то обязательно личный праздник. Зима почти всегда была для меня эдакой проверкой на вшивость, а если весна наступала, то это значило, что я её прошел и выжил. А ещё это говорило о приближении лета, а лето, в моем детском понимании, — было лучшим событием за год. Потом, правда, мировоззрение у меня резко сдвинулось — Брагинский тихо смеется, не отрывая взгляда от окна, а Англия, сам того не замечая, резко, до побелевших ногтей, сжимает рукой локотник. — Оценил, в полной мере, всю необходимость и пользу зимы. Франциск, Людвиг и прочие теплокровные товарищи мне в этом здорово помогли, — он качает головой, а смех выходит, что капель. — Но весну я по-прежнему люблю. Англия молчит, смутно вороша в голове мысли. У Брагинского очень-очень странная форма извинений: Брагинский почему-то всегда расплачивается за долги откровенностью. Это, если вы сейчас не поняли, потому что понял бы вообще мало кто, своеобразное искупление за всю ту ситуацию с недотыкомкой. Россия рассказал о себе что-то, о чем ни рассказал бы никому другому, добровольно открылся, обнажил собственную слабость и тут же закрылся, как венерина мухоловка. А Англия, всякий раз, теряется, прилипая и запинаясь на смешной мысли: что ему-то ведь теперь жить с этой информацией. Он сглатывает, стараясь принять как можно более равнодушный вид, потому что его корежит от таких вот признаний, и произносит: — Ты в любом случае бы не умер. Звучит как обвинение в мелодраматизме, хотя Артур вовсе не имеет это ввиду. У Англии любое слово звучит как обвинение, и все уже к этому привыкли, кроме, наверное, самого Кёркленда. Ему не нравится собственный, брызжущий сквозным презрением и надменностью, тон уездного судьи. — Разумеется, — послушно соглашается Иван, поправляя шарф, — Но ведь никто в детстве тебе об этом не говорит. Так и во времена голода, не понимаешь, почему ешь, а наесться не можешь. Пример хороший, ибо голод — эта злая чёрная сука, знакома, наверное, каждому воплощению. Страны редко, в силу приближенности к правящим элитам, голодают лично, но вот народ… И ты, ещё ребенком, подолгу плачешь, глотая крупные соленые слёзы, сворачиваясь жалким тщедушным калачиком, с надеждой, что это ужасное ощущение пустоты в твоем чреве сойдет на нет и перестанет грызть твое слабое тельце изнутри, словно червь или крыса. Царапаешь ногтями пол, воешь волком, а самому страшно-страшно. Англия выдохнул и сцепил пальцы в замок. Хотелось что-нибудь сделать, но под рукой был лишь один субъект и один объект — Брагинский и окно. Артур очень хорошо умеет совершать что-либо незаметным для собеседника образом, поэтому сейчас он, скосив глаз, разглядывает горбинку чужого носа, похожую на неудачно сросшийся перелом. Она напоминает Кёркленду о мраморных отбеленных бюстах, древнегреческом Аиде и древнеримском Марсе, какой-то неправильно сделанный слепок с лица злого бога. Брагинский смотрит на голубой обрезок неба, а Кёркленд на Брагинского, и когда последний вдруг, не отрывая взгляда от окна, тянет угол рта вверх, Англия поспешно отворачивается. Перед глазами — черная лакированная обувь. Ветер сдувает фантик с локотника прямо в ноги Англии. Тот, недолго думая, наступает ботинком на лицо кроля. — Хочу курить, — звучит почти напропалую, жестко и твердо, словно Россия должен тотчас подорваться и забросать его пачками Парламента. Брагинский наконец отрывается от злосчастного стекла и глядит на него удивленными, слегка округлившимися глазами. «Ну хоти дальше. Я-то тут причем»? — говорит весь его внешний вид. От этого окрика души, а иначе не назовешь, Англия чувствует накатывающее смущение и злость. Он привык контролировать свой голос, движения, мысли, а тут вдруг вырвалось, как больной из дурдома. Артур сжимает ладонь в кулак и каким-то совершенно пустым и бессмысленным жестом кашляет в него, пытаясь развеять напряженность. Россия сперва хлопает глазами — искусственная привычка, которую он когда-то перенял от Франциска, а затем весь расплывается, практически тает льдом на солнышке, от какой-то очень зловредной мыслишки. В том, что она зловредная, Кёркленд даже не сомневается. Вон, Россия весь подобрался как кот, явно замышляя очередную пакость мировому сообществу и Альфреду лично. Шкодливый такой, бесхозный кот. Кот-Бегемот. — Признавайся, что задумал. Ага, так он тебе и ответил. Ещё и схемы всех секретных разработок, начиная с двухтысячных, выдал, подписал договор о протекторате Англии над собой и за сигаретами сбегал. А там Альфред полный слез благодарности (ещё бы, брат ведь обрубил голову гидре автократии!) и Франциск полный слез умиления (Angleterre и mon précieux Russie наконец-то помирились!). Вся Европа в счастливых рыданиях. Звучат фанфары. Занавес. Россия лукаво сощурился, мысленно что-то прикидывая. Решив, что, независимо от ответа, не произнести такое замечательное предложение вслух было бы грехом: он, грациозно взмахнув рукой от сердца к потолку, торжественно промолвил: — Доблестный сэр, — ух, как у него глаза горят. Кёркленд, невольно заинтригованный, сам оборачивается в сплошной слух, — как вы относитесь к идее того, чтобы нам с вами прогуляться на свежем воздухе с целью обогащения наших легких табаком, смолами и прочей дрянью? Разумеется, Иван заранее знал ответ. Ибо какой же ещё ответ ему мог дать Англия. Он, этот подлец, просто наиболее наглым и вызывающим образом издевался над ним. Без всякого стыда огорошивал его внезапными признаниями, усмехался, делал неприличные предложения. Будто не знал, что им обоим будет за такой своевольный прогул. Ивану может и впрямь наплевать на томагавки, Северную Корею и Венесуэлу, но Артур, на секунду, собирался разрешить на этом собрании свои собственные дела. Россия видимо считал, что доблестный сэр все стерпит и над ним можно спокойно измываться, раз уж тот так хорошо воспитан и старается игнорировать дурного собеседника. «А катись-ка ты обратно в свой ледяной ад, Брагинский, — как-то зло и устало думает Артур. — Я возьму и соглашусь назло всем и тебе в особенности. И плевать на собрание. Европа и без меня перебьется какие-нибудь два часа. А когда с меня спросят ответ за подобное поведение, я возьму и силой заставлю тебя признаться на камеру, что ты угрожал мне ядерной зимой в случае отказа. Плевать как, но я это сделаю». Он тоже человек и имеет право сорваться. А сорваться, будучи подначиваемым и вовсе естественно. Кёркленд резко разворачивается лицом к России, ощущая внезапный прилив энергии, и нарочно спокойно, ничем не выдавая себя, словно он находится на королевском приеме, умиротворенно сообщает: — Отчего бы и нет? А затем, чуть подумав, добавляет: — Но без табака. Её Величество не одобряет.***
Россия насвистывает какой-то незатейливый мотив и запрокидывает голову вверх, дабы разглядеть плывущие над головой воздушные громоздкие острова. Небесный купол расплывается цветом прозрачной воды и серого пара, а солнечные лучи косят, просвечивая сквозь облака под неверным углом, поблескивая на гладком боке фургончика с мороженым. Людей, на вкус Кёркленда, многовато. Толпа беснуется, как вышедшая из берегов река, говорит, дышит, движется. Гудки машин, гудение тротуара, чужой звонкий смех. Дух захватывает от такого количества ничем неиспорченной жизни. У Ивана голос звучит переливно: то резко срывается, обрываясь на самом высоком звуке, то вдруг уходит в глубокую трепетную нежность. Прохожие невольно оборачиваются, вглядываются на мгновенье в незнакомую светлую фигуру, зацепленные невольным наваждением, смешно дергаются болванчиками, когда стряхивают с плеч энергию северного магнетизма, и идут себе дальше. Англия насмешливо фыркает себе под нос, поглубже уходя в самого себя и бредя рядом с Россией бесшумной тенью. Он на такую расточительность не способен. Брагинский внимательно вглядывается в небо, сощурив глаза, слегка хмурясь. И что он там, спрашивается, пытается разглядеть? — На что смотришь? Надеешься увидеть звезды? Иван легонько усмехается. Светофор подмигивает им обоим зеленым светом. Толпа идет рядом, но они с Россией почему-то не могут в неё влиться. Шаг выходит неровным, рассинхрованным, ноги капризничают и тянутся в вальс или кадриль, но никак не в занудный наискучнейший марш. Мелькают яркими пятнами куртки и плащи, ботинки и джинсы, физиономии и лица, сливаясь в один смазанный спектр. — Да нет. Вспомнилось вдруг, как сестре подарили букет из незабудок. Красивый был. Она ещё взялась писать его маслом, да так и не закончила. — Вот как. Лениво мечтается. Странно всё-таки быть страной. Даже среди чужих людей чувствуешь себя особняком, не говоря уже про своих. Звенят подвешенные кем-то над вывеской кафе ветряные колокольчики, напоминая о том, что собственная ци болезненно истощена. Под ногами лужа. В луже — халтура на человека со сдвинутыми на переносицу кустовидными бровями. Апрельский воздух, насыщенный апрельским колдовством, колется и ежится, как от боли. Россия непонятно к чему сообщает: — А у меня, знаешь ли, до сих пор не везде растаяли снега. Даже как-то завидно. — В самом деле? — сочувствует Англия. Россия кивает головой. Голуби спокойно и чинно ошиваются поблизости, совершенно не обеспокоенные наличием чужих ног. Хочется со всей дури пнуть раздувшийся пернатый комок, но при Брагинском позволить себе такое, увы, не получится. У Артура, кажется, случается дичайшая фрустрация на этой почве. Птицы мира его, как и многие в этой жизни вещи, раздражают. Он никогда не испытывал особой любви к братьям своим меньшим. Забавная выходит двусмыслица. — Да, — тоскливо вздыхает Иван. — Представь себе. В Англии кажется что-то взыгралось, будто в взболтанном шампанском, потому что поток сарказма сам прилил в голову вместе с кровью. К слову говоря, недотыкомку он так и не простил и по ночам бережно и мстительно поглаживал Некрономикон. Брагинского, значит, раз в жизни неофициально пригласили на собрание «клуба по интересам» G7, а тот устроил целое шоу на пустом месте. Захотелось привычно поглумиться над Иваном, поставить его в неловкое положение и заставить отнекиваться. — Не представлю. Фантазия уже не та, — и финальная вишенка на торте элегантных подколов. — Покажешь? Вот только Россия на абсолютно серьёзных щах, задорно улыбнувшись и, по-видимому, переиграв Кёркленда, радостно цитирует: — Отчего бы и нет? Ха-ха.