***
Летом тут бывает потрясающе. Летом поместье это сплошь благоухание цветов всех сортов и типов, жужжание пчел, чьи ульи расположены в северо-западной части именья, и терпкость лекарственных трав, переплетающихся стеблями у гигантского фонтана, рядом с которым бывает так славно находиться в особую жару. Насколько Англия может судить его брат, Уэльс, по-настоящему влюблен в это место, да и сложно не влюбиться в что-то столь величественное как этот дом. Жаль, однако, что русские вряд ли застанут летний сезон. Сейчас январь, холод прожигает человеческое нутро, и они оба сидят у безмолвного, покрытого коркой льда фонтана в тяжелых коротких плащах. Англия набивает трубку табаком. Сыпет чуть плотнее обычного, разминая в неглубокой чашке немного влажную смесь до получения однородной фракции, а затем осторожно раскуривает. Морозный воздух на секунду зло кусает его за пальцы, и после короткой легкой затяжки трубка церемонно передается в руки России. Он вздыхает, отчего табачные клубья вырываются у него изо рта, словно из пасти китайского дракона. Ранний январский сумрак окутывает их темно-синей дымкой, пока на фоне этого плывет, кружась по саду, чудной сизый дым. — Дьявольское зелье, — смеется Иван, вдыхая сию лестно охарактеризованную им отраву. — Что, никогда не курил? — Англия чувствует, как на губах обозначается ощущение спрятанной улыбки. Стылый резной камень фонтана колет руку, плечи блаженно расслабляются, а глаза слегка слезятся от щекочущего ощущения терпкой горечи. После всей той скребущей безвыходности связанной с Кромвелем и бесконечных голландских воин курение стало привычкой, тихим отголоском его былых сомнений. Привычкой, впрочем, безобидной, характеризующей не поражение, но победу. Надпись, вычерпанная на мундштуке мелкими золотистыми буквами на языке де Варда, лишь подтверждает это. Дым приятен: он ласково царапает горло и оседает у самых губ. Англия улыбается не столько своему компаньону, сколько мысли о том, что все его проблемы, в конечном счете, развеялись, и он оказался коронован вновь, как и было уготовано небом. Рядом Иван крутит в руках трубку, рассматривая её с разных сторон, вертя то так, то сяк. Ощупывает белыми пальцами глиняный бок и длинный тонкий чубук. У него при этом забавно поджимаются губы, словно в этом дорогом трофее есть некая загадка, которую он не может раскрыть. — У меня запрещено по закону. Но я пробовал на Немецкой Слободе, — он наконец выдыхает, глаза странно темнеют и искусственно поблескивают, как драгоценные камни в украшениях королевской четы. Иван слегка качает головой, тряся светлыми лохмами, а затем приближается к его щеке и шепчет, — За такое когда-то вырывали ноздри и избивали кнутом. Стоило бы осадить его за такое поведение. Подобные разговоры неприличны, но от такого небрежного сокращения расстояния Кёркленд даже в полутемноте может спокойно разглядеть любую деталь на его лице, начиная от светлых, почти белесых ресниц и заканчивая идущим изо рта паром. Одним движением он разрушает последний намек на бонтон, и они соприкасаются лбами. Возможно, это лишь январский воздух, но кожа Ивана словно бы не имеет ни капли тепла, и по температуре сравнима с камнем фонтана. Артур хмыкает и отодвигается чуть дальше, отбирая из чужих рук трубку, после чего задумчиво прикусывает загубник. — А у меня — объявляли колдунами и укорачивали на голову, — невозмутимо сообщает Англия. Они оба смеются почти беззвучно — голос Кёркленда звучит хрипло и сладко, в то время как Иваново хихиканье звенит в темноте, подпрыгивая в воздухе, словно серебряный колокольчик. Артур задается вопросом, пробовал ли тот когда-либо коньяк, настоянный на перце, и думает о том, что нужно будет извиниться перед сэром Джоном Евлином за растоптанные растения.* Становится еще зябче, и где-то вдалеке недовольно каркает ворон. — Пойдем в дом, — почти ласково произносит он, протягивая Ивану руку.***
Артуру не интересны танцы. Куда как больше ему приходятся по нраву… финансы. Столь неэлегантные дела как торговля и транспорт, учения квакерства и банкирства в один момент завладевают его сердцем и умом. На письменном столе на одинаковых условиях покоятся чернила и шпага, чье общество, в свою очередь, составляют распахнутые книги и бюст Паллады. Артур вспоминает. Буре, паспье, ригодон, гавот, менуэт. Все это парные танцы, который он изучал без труда и без энтузиазма, потому что так того требовала мода. Выстраивание сложных форм мелкими шажками на низких полупальцах никогда не приводило его в пьяный восторг как Бонфуа, и все это заигрывание с математикой скорее утомляло Кёркленда, чем развлекало, но приходилось каждый раз с улыбкой подавать руку все новым и новым партнерам в страхе оставить их неудовлетворенными. Это убивало, но никто не решался нарушить правила французского этикета. Никто, а затем граф Портленд явился в Версаль с необычный помпой, чем фраппировал короля и заставил Франциска побагроветь от гнева.* Артур позволяет себе улыбнуться, и в тот же момент чуствует как кто-то проходит мимо двери его кабинета. У Англии — бессонница, у Уэльса — сомнамбула, у Шотландии — черти скребутся на душе. По разным причинам никто из них в полной мере не придается в это время чарам Морфея, и в корридоре слышен скрип половиц, вызванный шагами лунатика. Артур знает что-то где-то на острове святых не спит еще один растерзанный им рыжий человек с невозможно светлыми глазами. О нем он предпочитает не думать.***
На одном из раутов Франциск хихикает и рассказывает гостям анекдот о его русском знакомом, который все никак не может определиться князь он или же граф. Если, красочными погремушками, разложить по отдельности перед любопытствующими все те слова, что он произносит, то может сложиться впечатление, что шутка, просачивающаяся меж зубов Бонфуа, невинна и легка. На самом деле, Франция меняет свое мнение о графе-князе по семь раз на дню. Благосклонно-радушное «mon précieux Russie» в один момент переходит в выплевываемое «варвар». Он может с восторгом начать говорить о своем новом знакомом только затем, что бы в конце стать им же и раздраженным. Или же напротив, Бонфуа может начать жаловаться на его скверный характер, в середине разговора вдруг резко повеселев и начав обращать внимание на то, что, в принципе, чужие северные привычки даже и милы. — Но все же, — продолжает ухмыляться Франциск, заканчивая анекдот и сверкая рядом белоснежных зубов, повергающих окружающих в шок, — месье Брагин замечательный человек. Познакомьтесь с ним, когда будет время. Кёркленд решает, что у относительно вечного создания найдется пара лишних минут.***
— Иван Брагинский. Российская империя. Протянутая рука повисает в воздухе. Артур, не торопясь, рассматривает белую ткань перчатки, пока между ними остывает, на самом тонком звуке, тишина. Наконец, он поднимает глаза и, сталкиваясь с чужим лиловым взглядом, спокойно спрашивает на выдохе: — Империя? * На праздничном столе с треском лопается хрусталь.***
Рождественская ассамблея, так это называется. Артур поднимает голову. Высокие окна кокетливо приоткрывают завесу над тем, что происходит в огромном бальном зале: освещенные рядом восковых свечей в хрустале люстр и меди стенных подсвечников танцуют пары. Дамы по одну сторону, кавалеры — по другую, лица утомленные и оживленные жаром, с по-детски влажными раскрытыми мягкими губами. В окне мелькают оттенки янтаря и бронзы, на чужие фигуры падает золотистый свет, и все танцуют так, словно они чем-то напуганы. Даже отсюда он может слышать, как играет струнный оркестр. На дворе — вполне предсказуемо — холодно до продрогших костей и идет падающий комками снег. Холодно, и помимо этих окон кругом видно лишь бесконечную тьму. Холодно, и что-то в темноте тяжело вздыхает, пока распаленные бледно-желтые фигуры кружат по залу, вновь и вновь расставаясь и сходясь. Гремит полонез (не англез). В одних комнатах танцуют пары, в других переставляют шахматные фигуры, в третьих по столам рассыпан табак и стоят бутылки с вином. Блеск, пышность, знатность. Духота и толкотня. Он смотрит на блуждающие по кругу фигуры и, хотя в самом танце нет ничего особенно, контраст полной луны и светильников, снега и дамских нарядов, уличного мороза и спертости бальных комнат вызывает в нем задумчивую отрешенность. — Что вы тут ищите, и почему не войдет как друг, лорд Артур Кёркленд? — спрашивает его темнота, обернувшаяся эфебом в белых лайковых перчатках. — Потому что мы не друзья, — спокойно проясняет он, разглядывая мигающие золотые огни. Собеседника, чей силуэт четко очерчен на снегу лунным светом, его ответ не трогает — длинная черная тень распластывается на сугробе, словно похороненная заживо, и черты лица у его милого князя, будто у изнеженного могилой покойника. Кёркленду хочется прикоснуться просто, чтобы почувствовать, как под кожей бьется и трепещет, а глаза прищурено блестят как в ту январскую ночь у фонтана; внутри при этой мысли что-то тоскливо вздрагивает, обрывается, и горячим отвращением отдается по всему телу. И сейчас январь тоже. В ночной темноте не видно ни зги, и Брагинский словно бы укутан снегом. Чёрт знает где пронзительно воет псина, подвывая и растворяясь в струнном оркестре. — Вы окоченеете на морозе, — еще раз беспокойно взывает к нему диковинка Европы, новоявленная империя, на чьих черных плечах блестят кристаллики белых мух. Россия устало улыбается, и одинокий шаг сапог раздается приглушенным хрустом. Луна на небе висит хладным неласковым осколком. — Отчего вы не танцуете со всеми, князь? — наконец спрашивает Англия, повернув голову в его сторону. Тот замирает — удивленный. Совсем молодые (медвежьи) черты лица этого триумфатора, принесшего Оксеншерна на алтарь своей недолгой славы, уязвляют, словно личное оскорбление. С Брагинским были добры, Брагинского приняли. Брагинский решил, что статус империи можно купить кровью Швеции (о, спросите Англию, он то знает настоящую цену подобным титулам), и теперь Артур почти ждет от его застывшей фигуры нелепого простодушного вопроса о том, почему лорд столь неприветлив с ним: это дало бы ему повод вконец разочароваться в Иване, в этих пляшущих фигурах и в том, что кто-то из них позволял себе когда-то надеяться на дружбу между их государствами. Так происходит всегда — сплошь да рядом — и пора бы уже, право, Кёркленду привыкнуть, что его симпатии оборачиваются этим горьким разочарованием, а затем и раздражением, в первую очередь на себя. Но вместо этого Артура, однако, встречают совсем другие, сбивающие с толку слова: — Я все же решил остановиться на графе, — чужой смех звучит меланхоличным перезвоном. — Никак все не мог свыкнуться с чем-то мрачным в звании князя, — кивком головы Иван указывает на растопленные светом окна, — Могу станцевать с вами, если хотите, ваше лордство. — Со мной? — он поднимает бровь, хотя, лунного света определенно недостаточно для того, чтобы его собеседник увидел этот жест. — А с кем же еще? — звучит, неподражаемый в своей наглости (и браваде, и юности) ответ.***
Артур зол. Чертовски зол. В его землях было придумано множество заклинаний, которыми народ пользовался с незапамятных времен. Христианство не смогло окончательно убить древние поверья, не справилось со страхом и трепетом крестьянина, вглядывающегося в пороговую ночную мглу. Даже костры ведьмоборцев не оказались достаточно яркими для тех, кто до сих пор хранил в памяти заветные ритуалы, а буйство пуритан не смогло разграничить религиозные псалмы от языческих заклинаний, взывавших к силе христианских мучеников. Это повторялось, казалось бы, бесконечно. Совсем недавно на Англию пытались надеть, попеременно, то личину Рима, то Иерусалима. Католики и протестанты спорили о том кому принадлежит престол. Вооружившись Евангелие Кромвель разрушал, вешал и сжигал Ирландию. Люди интересовались вероисповеданием Кёркленда сильнее, чем библейскими заветами, получали (неизменно нужный им) ответ и с довольствием уходили. Однако была одна вещь, которую никто из них не замечал. Артур не являлся ни католиком, ни протестантом. Англия есть Левиафан. Великое зло и великая справедливость. И он знал куда больше заклятий, чем было известно любому святому. Заклятие против фей, для возвращения потерянного горшка, от внезапной боли. Невинные заговоры: завяжи на клетчатом платке два узла, чтобы к тебе не забыли дорогу, налей в чашу воды и растопи над ней свечу, чтобы увидеть, что тебя ждет в будущем, под новый год погладь черного кота, чтобы он унес с собой твои беды. Простонародье пользовалось этими средствами почти неосознанно и, не изменяя своей национальной практичности, считало их чем-то вроде мер предосторожности. В этом не было ничего удивительного. Единственное в чем англичане могли выделится на фоне других народов Европы состояло в том, что дети Альбиона почти никогда не применяли любовные привороты. Ну что ж, пускай и так. Зато подобных приворотов было полно у итальянцев. К ним Артур и обратился, когда пришло время. Перепись копии «Ключа Соломона» вошла ему в крупную цену, не меньшую сумму запросил и перевозчик; итого из двух томов ему удалось добыть лишь первый. Впрочем, и этого ему вполне хватало для инструктажа призыва и подчинения воли. Господь Иисус Христос возлюбленный сын Божий, который освящает сердца всех людей в мире, рассеивает мрак в моем сердце и разжигает свечу пламени самой священной любви во мне. Даруй мне истинную веру, идеальное милосердие и добродетель, дабы мог я научиться бояться и любить все дарованное Тобой и хранить заповеди во всех делах.* Раскаленное варево забурлило в глубокой чаше: ни воды, ни огня, одни лишь слова, одна лишь воля наносящего чары. В это время никто из слуг его не потревожит, разве что только тени осторожно начнут красться вдоль мрачных стен подвала, испугано отскакивая от каждой свечи. От ладана и древесного алоэ голову словно стягивало железным обручем, и если бы тут был кто-то еще из живых помимо Кёркленда, то этот человек бы поклялся, что никогда ранее в церквях эти благовония не душили своей тяжестью как сейчас. Сотвори это, Сын Бога живого, во имя наиболее святых имен. Аминь. Это не наказание. Скорее очередная мера предосторожности, потому что в России сошлись клином и свет, и глухая темнота, так что он лишь одной ворожбой выбивает другую. Брагинский опасен — Артур готов в этом поклясться, и если что-то с другой стороны поможет ему в этом убедится, то оно того стоит. Он заворачивает иглу в красный шелк; красный, потому что цвет Марса — алый, подобный киновари или шафрану. Именно такой иглой нужно будет вырисовывать символы Леутефара на воске похожие по форме на подкову линии. Валит бурый, пресыщенный миррой и волшбой дым. Кровь — железу, горечь — губам. И на одну, поражающую сознание секунду, Артур видит. Перед его глазами проносится табун, пролетают полуистлевшие призраки древних, армию хоронит спустившаяся с гор лавина. Котел над пентаграммой шипит как озлобленный зверь, но Кёркленд остается поглощённый видениями. Картины, что он видит слишком быстры для его сознания; это события и прошлого, и будущего, и настоящего — отделить одно от другого почти невыполнимая задача. Ему шепчут предсказания на птичьем языке, ничего не значащие слова и фразы о друзьях, которых он потеряет и о врагах, которых он одурачит. В многослойной пелене он начинает различать знакомые детали: золотые локоны француза, тюремная решетка, испанские монеты, прачка сушит белье, дети уснули в саду. Затем все становится тихим и неподвижным. Перед ним целый мир. Это тот самый первородный страх крестьянина, из-за которого на лбу выступает холодная испарина. Ни единого звука. Возможно, будь Артур человеком это свело бы его с ума. Вместо этого он почувствовал дикое, необъяснимое ни на одном существующем языке одиночество. Впервые в жизни ему показалось, что вечность — это невыносимо долго. Кёркленд стиснул зубы, и данный жест отрезвил его. С любопытством он протянул руку в белесую дрогнувшую муть перед ним. Брагинский за письменным столом был чуть нахмурен и сгорблен. Только начинало светать, и тот лениво водил пером по бумаге, оставляя неаккуратные кляксы. На нем было небрежно надетое немецкое платье: кафтан был закинут на спинку стула, верхние пуговицы рубашки расстёгнуты. Свет еще не ушедшей с небосвода луны очерчивал кривой изгиб носа. Парика не было, отчего собственные лохмы лезли в глаза, каждый раз стоило ему согнуть голову. Носком остроносой туфли он словно подпирал пол, и задумчиво жевал нижнюю губу. Было до странности непривычно видеть его таким. Хоть Кёркленд и не мог похвалиться тем, что знался с Брагинским всю свою жизнь, каждую их встречу тот был по-разному улыбчив, то в издевательской, то в вполне искренней манере. Сейчас же бледный юноша выглядел изможденно. Без всякого на то повода, Иван вдруг, словно что-то услышав, удивленно повернул голову в его сторону, и они встретились взглядом. Что, в свою очередь, не имело никакого смысла, потому что Артур и Иван находились по разные стороны полушария. Последний растерянно замер, а затем негромко произнес: — Ваше лордство? Англия вздрогнул, и тогда видение распалось, распутав нить мирозданья. Он упустил свой шанс. В ту же минуту кисть его руки обожгло белой сияющей болью. Едва сдержав крик, он опустился на колени, сжав в ладони побледневшее запястье. Шипя, он пытался как-то утихомирить пронзившее его иглой чувство жжения в руке. С трудом открыв глаза он посмотрел на покрасневшую кожу. Чаша с кипящим ладаном словно сама по себе соскочила с места и разбилась, по пути успев обжечь ему кисть. Темное варево растеклось по полу, и то, что недавно было местом, где вершились судьбы сильных мира сего обернулось простым, отсыревшим от влаги и отсутствия тепла, подвалом, представлявшим собой невиданно тоскливое зрелище. Кёркленд глубоко вздохнул, нечеловеческими усилиями заставляя себя встать с колен и выпрямить спину. Кажется, ближайшее столетие он не будет снимать перчаток.