***
Кёркленд согнулся над краном и сплеснул на лицо воду. В носу стоял отчетливый запах хлорки, дезинфицирующих средств и персикового мыла. Подняв голову, он уставился на собственное отражение, способное в данный момент напугать кого угодно, ибо на его лице отпечаталось какое-то иступленное выражение помешанного: рот искривился, и ненормально внимательные зеленые глаза уставились в одну точку, которой был он сам. Голоса были правы, с ним действительно было что-то не так. Еще один вздох вырвался из груди как птица. Таким взглядом как у него обычно встречали в местах не столь отдаленных, и в изумрудном потоке трёхнедельного абсента, разврата и фатализма, очевидный след стресса вкрался глубокой вертикальной линией в центре лба, отчёго Кёркленд мысленно поаплодировал самому себе — он даже не знал, что у стран могут быть мимические отметины. Артур сардонически ухмыльнулся, и отражение проявило самый дикий оскал, который он когда-либо видел в своей жизни. Англия переиграл в этом деле Пруссию, и это чего-то да стоило. Эта мысль была забавной, но, в целом, его нынешняя ситуация, в которой ему необходимо было по несколько десятков минут разглядывать собственную рефлексию, дабы унять дрожь рук не была забавной от слова совсем. По правде говоря, его нынешняя ситуация была отвратительной, и дело было даже не в треморе. Артур прикрыл глаза и прислонился затылком к стене. Уборная, выполненная в бежевых тонах с закосом под пролетарскую роскошь, вызывала у него, вдобавок к тряске, неприятный рокот в желудке. Кёркленд вообще всегда испытывал подсознательную неприязнь ко всему, что не имело владельца, а общественные туалеты и вовсе считал хорошей метафорой коммунизма. Почему-то он вспомнил, что на завтрак зачем-то съел тарелку паштета с чесноком и гренками, и что, по ошибке, арендовал номер на три дня, а не на два, как планировал изначально. Всё сыпалось из рук, как карточный домик. Артур дотянулся до пиджака и начал неловко шарить по карманам, опустившись коленями на холодный кафель. Он тихо проклял собственную несдержанность, из-за которой дорогая твидовая вещь от Бриони сейчас грустно распласталась по псевдомраморному полу общественного туалета. В кармане обнаружилась круглая пуговица, пустая зажигалка и небольшая склянка с темно-синим зернистым содержимым. Кёркленд встал на ноги и ещё раз посмотрел на свое обезумевшее отражение. Он извлек склянку, и растерянно прокрутил её между пальцами, хмурясь. Артур крепко сжал эту фальшивую панацею. Небольшая доза и о шторме можно будет забыть, он возвратится в общий зал, продолжит слушать отчеты, вернется домой… …вернется в его одинокий, пустой дом с высокими потолками. Один раз у него перегорела лампочка, и он практически свернул себе шею, навернувшись с лестницы. Этот проклятый вечно холодный особняк со скрипучими половицами, который, к тому же, совершенно не выгодно содержать, и этот чёртов рояль с постоянно расстраивающимися клавишами. О, а также эти бесполезные собрания, которые он ненавидит всей душой. Каждая собака знает о тебе каждую мелочь, каждый слух, пущенный по венам интернета, телевиденья и газет. Двадцать первый век выставил его посмешищем, боящимся ножей и неосторожных слов. Господи, да словно Артуру хоть когда-то было дело до того, что неправильное местоимение может кого-то оскорбить. Barbarus hic ego sum, quia non intelligor illis. Здесь я варвар, ибо никто не понимает меня. Даже Пигмалион не смог бы построить из него то, чем Англию отныне хотели видеть. Нет. Хватит. Это уже лишнее. У него нет подобных мыслей. Вдох-выдох, выдох-вдох. — Возьми себя в руки, — властно произнес Артур, неотрывно следя за движением собственных глаз. Они светились какой-то нечеловеческой, почти приятной уверенностью. Руками он вслепую пытался открыть склянку, но крышка упорно не хотела поддаваться его движениям. Англия нервно цокнул, и немного подумав, он убедительно протянул своему отражению. — Всё хорошо. Все просто замечательно. По крайней мере, ты не Россия. — Мне почти обидно. Артур вздрогнул. От резкого действия комната перед глазами поплыла, обернулась вокруг своей оси и встала на место, как вывихнутая кость. В зеркале на мгновение отразился его испуганный взгляд и нервное дерганье ослабевших пальцев. На заднем фоне перед ним мелькнула дикая абстракция: ужасное бежевое пятно с длинной молочной полосой и две некрупные фиолетовые точки. Англия онемел и понял свою ошибку, но уже было сишком поздно, чтобы он мог что-то исправить. Склянка выпала из его рук, разбившись на три крупных осколка. По кафелю уборной рассыпались крохотные синие точки. Псевдомрамор был весь укрыт аквамарином. Его лекарство от шторма, его спасательная лодка, его шкаф во время грозы. Все это сейчас укатывалось под раковину. Россия с холодным любопытством разглядывал представившуюся картину.***
В архитектуре туалетных кабинок есть что-то по природе безнадежное. Плоско-литое, безобразно прямое. Неправильно узкая полость коридора, помещающая людей друг напротив друга, заставляет их идти на конфликт. Пространство, как известно, есть ключевая мера действия, сцена, ставящая собой условие пьесе. Славное иль дурное — все кроется в расфасованных автором деталях; так гласит золотое правило не менее золотого века драматургии. Событие напрямую зависит от места, будь то трактир, автобусная остановка или прокуренная насквозь квартира: все они несут за собой определенное последствие. В туалетных кабинах же ничего, по определению, хорошего случится не может — золотой век драматургии об этом ничего не говорит, но Англия это и сам знает. Иногда не нужно разбираться в художественных тонкостях экспозиции, чтобы понимать, что ты в полном дерьме. Достаточно оглядеться по сторонам и понять, что ты находишься в пантомиме Монти Пайтон, и из-за угла вскоре выскочит испанская инквизиция. Артур же, как и любой уважающий себя джентльмен, не любил попадать в патовые ситуации. Он потянулся в карман брюк за сигаретой, вспомнил, что не курит и замер. Устало описал рукой полукруг, очерчивая ладонью окрестности, запустил пальцы в соломенные жесткие волосы и медленно произнес: — Брагинский, — воззвал он, взяв торжественную паузу, — я не знаю, за какие мои грехи Господь послал тебя на эту землю, — с крана сорвалась и упала капля, вторя голосу Кёркленда. — Я не знаю, как и чем мне искупить их, — отражение в зеркале покрылось легкой испариной, и ногти побелели от сжатия краев раковины. — Но я, как и все в этом здании, смею надеяться, что когда весь мир вдруг обернется радиоактивным пепелищем — я умру быстро, а ты, по причине продолговатости территорий, скончаешься последним. Кёркленд в который раз пожалел о том, что он не мог закончить свою тираду столбом сигаретного дыма. У него могло бы получиться весьма неплохое подражание Черчиллю или, на худой конец, Скотту, но он уже третий месяц подряд пил никотиновую кислоту, цеплял себе на руки никотиновые пластыри и жевал, прости Господи, никотиновую жвачку. Проще было, мать его, начать курить. — А что я, собственно, сделал? — Россия поднял бровь, явно не выглядя впечатленным: его глаза по-детски удивленно сузились, а белые волосы растрепались, как у снежного кролика. Англия издал гробовой вздох и сделал метафорическую затяжку: — Предпочтешь алфавитный или пронумерованный список? — Артур не дал ему ответить и тут же добавил, перекрывая один вопрос другим, не особо злым, но сатиричным, произнесенным с интонацией родителя-одиночки. — Тебя, что, не учили в детстве стучать? — В дверь общественного туалета? — удивление России приобрело насмешливый оттенок. Кёркленд хотел бы посоветовать ему свалить к чёртовой матери, но это было равноценно позорной капитуляции, и признании в том, что он сейчас не мог никого видеть. Не будь он джентльменом — выставил бы средний палец в одну северную физиономию. Возможно, ему стоило бы уйти самому — уборные были на каждом этаже, и ему просто не повезло выбрать верхний — но для этого необходимо было пересечь лестницу и коридор, а там могли быть и другие страны. Англия внутренне содрогнулся о мысли, что его уязвимость увидит Франция, Германия или, что, очевидно, было наихудшим вариантом, Америка, и подумал, что уж лучше пусть это будет Россия. Простейшие логические вычисления подсказывали ему, что при невозможности выигрыша, стоит хотя бы сделать ставку на уменьшение потерь. В данном случае в роли фишек были его гордость и чувство собственного достоинства. Брагинский спросил: — Ты в порядке? — через зеркало Кёркленд видел как Россия прикрыл за собой дверь. Артур на какое-то время с горькой досадой пожалел о том, что это не клуб, свет не приглушен, а на полу разбросан, увы, не амфетамин. Подобное стечение обстоятельств было бы более объяснимым, чем нынешнее. Англия процарапал ногтем белую поверхность раковины. Он не очень любил такие вопросы. От них пахло гладкостью больничных стен, газетными вырезками и васильковым чаем. Чернильными слухами и двадцать первым веком. — В полном. Я в полном порядке, Брагинский. Конспирологические шоу для домохозяек по кабельному звучали убедительнее, чем его слова, ну и к чёрту. Россия ничего не сказал ему; только посмотрел на аквамариновый пол. Когда он сделал шаг вперед, синие гранулы под его стопой захрустели как мелко нашинкованное стекло. Этот омерзительный звук проскреб нервы на затылке Артура, словно лотерейный билет. Брагинский прислонился плечом к стене, и его глаза обрезало рамой стекла. Теперь в поле зрения Англии частично попадала горбинка носа, заледеневший в усмешке рот и шея, в жару обтянутая плотной тканью шарфа. А также скрещенные на груди руки и серебряный перстень на указательном пальце правой руки. Артур вспомнил, что кольцо на том же самом месте когда-то носил Генрих Восьмой и тихо фыркнул. — Ты ждешь какого-то представления? Брагинский рассмеялся, рот растянулся в улыбке. Его шея, должно быть, вся омерзительно-липкая от пота… а может он вовсе не чувствует жару? Вонь персикового ароматизатора и отчетливо мелькнувшие белые зубы вызывали тошноту и мысли о битом стекле. — Ты в последнее время очень хорош в разного рода представлениях, но вообще мне бы руки вымыть. Артур передал ему свой усталый взгляд через зеркальное отражение. Если это провокация, то она сейчас где-то на уровне: «у тебя брови жирные». Мелочная и неуклюжая, как буфетчик, Брагинский, насколько ему известно, явно способен и на большее. Тем ни менее он спрашивает, не из интереса, а долга ради: — О чем ты говоришь? Если прислушаться, то слышно как мозг ударяется о стенки черепа с гулким «булх», и сердце, словно бы сжимает, как половую тряпку. Это кричит сотня паникующих медуз в его голове, плавающая где-то в амфитеатре легких: под ребрами они построили себе дома, мерцание их шляп под кожей отдает щекоткой. Они дергаются, испуганные тем, что что-то, или вернее кто-то, нарушил их покой, и ищут выход. Существо, состоящее из северной тоски и лиловой исступленности, беспокоит их. Россия нагнул голову, и в отражении показались его глаза. — Я говорю о том, что ты сходишь с ума, Англия. — Ох, — он прикрывает глаза, расслабляясь, — ну если ты, из всех людей, рассказываешь мне об этом… — Да, — смех колкий, мягкий, неуловимый, — пожалуй, это и впрямь показатель. Артур — джентльмен, благородный сэр, отрада короны, его невозможно задеть словами. Его невозмутимость соткана из самого мироздания и отполирована временем, так что пусть этот несчастный, используемый всеми Россия, говорит все что хочет. Во рту так кисло. Шшш. Прибрежные волны, синие крабы. Закрой глаза — представь, что их высосали моллюски, а в уши забился песок. Не вижу зла, не слышу зла — нынче это твой девиз, не так ли, разбитая империя? — Все что-то теряют, но никто еще не закатывал таких представлений как ты, — Россия не улыбается, и сейчас он выглядит откровенным, как обнаженный провод; Артур вспоминает Америку, и понимает, что ток у них с Брагинским одинаковый. Хотя от силы последнего и осталась продырявленная пустота — упорство никуда не ушло. Это злостное откровение создает ощущение петли на его, Кёркленда, свободной шее. — Должен признать, твоя европейская изнеженность выводит меня из себя. — Ты часом ли не пьян, Брагинский? Артур медленно распахивает глаза: темно-зеленый пульсирующий зрачок сужается и расширяется режущим движением. Словно ему привыкать к чужим пустым кривотолкам; слова вытекают из чужого рта, как ледяная вода из-под крана, пропущенная сквозь его немеющие пальцы. Чужой непривычно жесткий голос скользит по спине, задевая позвонки. Джентльмен опустошен, но по-прежнему полон тонкой иронии — его пытается унизить страна, состоящая из штыков и казачьих нагаек. …А также из боя курантов, рождественского снега, яростного веселья и дотошного страданья. У него с детства были одновременно печальные и смешливые глаза — это, в самом деле, сводило тебя с ума, и ты начинал творить глупости. Шрам на твоей кисти — прямое тому подтверждение. Брагинский никогда не врал тебе напрямую, поэтому ты боишься того, что можешь услышать, стараешься заткнуть и себя и его пока он не наболтал лишнего. — С давних пор, не отвлекаясь на временные сделки и недолгие моменты перемирия, ты вел себя со мной как сволочь, и все равно умудрялся внушать мне какую-то иррациональную симпатию… что, впрочем, не помешало бы мне стереть тебя с лица земли, представься такая возможность, — уголки губ насмешливо дернулись, спрятав улыбку. Кёркленд возненавидел этот мимический жест, этот серебряный перстень на правой руке, и это зеркало, через которое все вышеперечисленное и отражалось. — Теперь же я не чувствую ни того, ни другого. Вероятно, стоит напомнить России одну вещь: большие траблы с экономикой нынче встречаются именно у тех стран, что когда-то всерьёз озаботились чувствами Брагинского. Артур ногтем вычерчивает линии на мраморе для бедных, местами задевая блекло-оранжевые капли жидкого мыла. Джентльмен в нем хмыкает: «извольте сообщить, когда закончите, Господин Россия». Сам же Англия ощущает, как что-то темное скручивается в районе груди. Прими свои лекарства, корсар, а то не выйдешь сухим из воды в этот раз. — Спускаешь на меня всех собак, ходишь тенью, закрываешь на все глаза. О, ради всего святого, он сам-то хоть иногда смотрится в зеркало? Или, возможно, тут произошло некое недоразумение, и Россия уже давно не обвиняет западный мир во всех своих проблемах — а, как говорят на родине танцующих медведей, «пеняет на себя»? Джентльмен поднимает бровь, и выражает свое искреннее недоумение. Артур сглатывает комок, костью застрявший в горле. В тебе угасает человек. Кёркленд не может перестать смотреть на себя — такова болезненная необходимость. Это его бесстрастное бледное лицо: рот, нос, брови, тяжелая вязкая линия век, под которыми лежит темная зелень Дартмура. Таким же колким, хлестким и сухим все было и четверть века назад, поменялся лишь костюм, но что-то выбивается из общего портрета, словно неудачный мазок. Он прикладывает ладонь к своему холодному отражению. Спаси меня от моих демонов. — Англия, — он опять наклоняет голову, пытаясь поймать, как в рыболовную сеть, взгляд Артура: глаза России то появляются, то пропадают в отражении, будто в какой-то сумрачной карусели, — почему тебе вдруг стало наплевать на все? Темнота, какая бывает от потери сознания, нарастает перед ним. Она надувается в голове как мыльный пузырь, и Кёркленд вдруг отчетливо понимает, что сейчас что-то произойдет: что-то, чего можно было бы избежать, если бы он не разбил треклятую склянку, а Брагинский не появился бы на верхнем этаже. Темнота скручивается, оголяет свои клыки, и… Артур, да скажи же ты ему хоть слово! Почему ты до сих пор молчишь?! Артур??? Твой бывший мертв, Франция. Да пошло оно все. Б ͓̲̪͖ͅД ͏͍̹̝̙̣̟͈Ы̳̲̜̹̕ ͓̤̣͚̲ͅЩ̷ ̟͓̤Ь̭̞̲̲ — Заткнись, — в горле кипела бешеная белая ярость, — Закрой свой поганый рот, Брагинский, ты — последний из всех людей, кто может читать мне нотации, и я скорее достану кольт Америки и собственноручно прострелю себе колено, чем продолжу выслушивать это дерьмо еще хоть секунду, — грудь скрутило злобой, и он прошипел сквозь плотно сжатые зубы, передразнивая акцент России, — «Ты больше не тот империя, которым быыыл»… Ха! Горшок обозвал чайник чёрным! Говоришь так, словно в тебе самом осталось хоть что-то кроме слов и зависти к Джонсу, — он всплеснул руками и хрипло остервенело рассмеялся, не видя перед собой ничего и никого, только мутную пелену, выпуская из себя какую-то, копившуюся в нем, кажется, годами гниль. — Позаботься сперва о себе, мой дорогой друг! В конце концов, это тебя, а не меня тут остерегаются как огня, тебя, а не меня разбирают на кнопки, и это тебе, а не мне расхлебывать всю ту кашу, что творится сейчас с твоим рынком! — его слюна казалась такой горячей, будто у бешенного бульдога, и все от ушей до пальцев было горячим, как в живом аду, и он не мог остановится, когда голос постепенно начал переходить на чистый пламенный крик. — Я не нуждаюсь в твоем кровавом мнении, ты, бесполезная кремлевская кукла, и никогда не буду, так что сделай мне одолжение — заруби себе это на своем уродливом носу и перестань, черт возьми, преследовать меня! — Артур кричал, и кричал, и все было красным и безумным, словно вновь повторялся весь двадцатый век, ему не хватало дыхания, и он только на секунду взял передышку, чтобы вздохнуть, когда сквозь пелену к нему прорвался ровный голос: — Никто тебя не преследовал, дурак. Артур открывает рот и задыхается, глупо подавившись собственными словами. Он жадно тянет носом застоявшийся персиковый воздух, и его пальцы почему-то влажные, а костяшки ноют. Англия понимает, что он больше не стоит лицом к зеркалу, делает глубокий вдох… А потом его зрение, наконец, проясняется. Россия лежит на полу и из носа у него течет болезненно-яркая кровь. Он опирается на локоть — синие гранулы впиваются ему в ладонь — а другой рукой прикрывает вытекающую красноту, и улыбается, как самый счастливый ребенок на свете. Англия смотрит на него и обмякает, чувствуя, как вся злость выливается из него, словно из разбитого сосуда. Хребет становится ощутимо желейным, и он выдыхает, слишком пораженный и опустошенный, в один миг чувствующий себя греческим Сизифом. Он ударил Россию. Сто одна тысяча глупых вещей, которые он мог сделать, и из всех них он решил ударить Россию на дипломатической встрече. У Англии кружится голова. Внезапно ослабевшее тело опирается спиной на раковину, пока он смотрит на свои испачканные чужой кровью руки, и совершенно не понимает, как мог позволить случиться подобному. Артур поднимает глаза обратно на Россию, и на него больно смотреть, это какое-то импрессионистское полотно: белое лицо залитое красным и обращенный в его сторону насмешливый взгляд. — Ну, — голос звучит твердо, а значит перегородка осталась целой и ни один зуб не выбит. Он встает и огибает онемевшее тело Кёркленда, срывает бумажное полотенце и прикрывает им свой попорченный нос и разбитую губу, — здорово знать, что в тебе еще есть запал, — а потом он круто разворачивает голову, кивает кому-то и обыденным тоном произносит. — Привет, Мэтт. Мэтт…? Мэттью Уильямс. Англия, наконец, видит его: такой же бледный, как и все в этой комнате, с испуганным выражением лица, модная красная дужка очков скосилась влево. Канада замирает у порога, и все еще одной рукой придерживает дверь. Россия словно воспринимает это как вежливый жест, и прошмыгивает в коридор, напоследок по-приятельски хлопнув Уильямса по плечу. Канада недолго смотрит ему вслед, но вскоре его ошарашенный взор возвращается к Англии, и они просто смотрят друг на друга, не зная, как и что сказать. — Мэттью, — произносит он спокойно, всеми силами стараясь звучать уверенно, — как долго ты был здесь? — Приблизительно сорок минут, — и, предвосхищая внезапно всплывшее воспоминание, он продолжает, — Собрание уже прошло, Артур. Тебя не было около двух часов. Англия не отвечает. Канада смотрит на него — и его глаза это совершенно точно не чертополоховый астрал, скорее мягкая лаванда, лишенная колючек и шипов. У него льдисто-острый взгляд, словно он хочет выглядеть безэмоционально, но на деле — Артур хотел бы быть менее внимательным к деталям — в нем отчетливо мелькает жалость. Англия не уверен, кого ему следует за это ненавидеть. — Я все слышал, — тихо говорит Мэттью, — Думаю, мне сейчас лучше будет уйти. Канада на секунду задерживается у порога, будто ожидая оклика, но вскоре дверь за ним захлопывается, и Кёркленд остается в одиночестве. Артур закрывает глаза, начинает отсчитывать до пяти, и события прошедшего дня прокручиваются перед ним от начала до конца веселой лентой кинофильма. — Проклятье, — тихо произносит он в пустоту. — Проклятье.