Осаму Дазай/Она; Достоевский Федор/Она
... О том, что у Дазая совсем не такой легкий характер, за которым он прячет истину, знают единицы. И некоторые, из этих единиц, никогда не откроют рот - уста им давно закрыла смерть.
Дазай хорошо умеет прятать свои тайны.
О том, что голова болит нестерпимо, до такой степени, что хочется разбить ее о ближайшую стену, напиться, чтобы свело судорогой горло, сделать хоть что - то, чтобы не ломило ТАК; о том, что ребра иногда сводит болью, напоминая о старых ранах и переломах, заставляя память, которую, как собаку, он прогнал из дома, выть и бросаться, недокормленной тенью; о том, что грызть кончик ручки приятно, наблюдая за шалостями в агентстве; о том, что на самом деле он не чувствует себя своим нигде и, постоянно, словно рядом с событиями, но не переживает их; о том, что хотел бы, быть может, назвать кого - то другом, но не видит в нем его; о том, что убийства никогда не перечеркнуть благими деяниями, чтобы не утверждал перед смертью Ода, что он ошибся, и в этом скитании по прежнему нет смысла, нет цели, нет любви.
А Осаму знал, что хотел ее, этой паршивой, даже самой грязной, любви к нему, как к человеку, не к статусам, как было в мафии, не к уму, как было в агентстве, не к телу и деньгам, как бывало у проституток.
К нему.
К сожалению, такие чувства не встречаются просто так. К счастью, его нельзя было любить просто.
... Дазай не помнил момента, когда Алексия ворвалась в его жизнь. Да и не хотел запоминать. Хотел верить, что "это" было всегда, а он, такой придурок, что забыл некоторые моменты.
Например, что она держала его за руку в больнице, когда в очередной раз зашивали, рубцевали раны... Или когда в кафе, он просил принести не один черный чай, а два, и с пирожным, для нее... Чтобы, конечно, утащить немного себе, смеясь, дурачась... и понимая, что она все - равно не отвернется.
Осаму предпочел бы забыть ее мечтательную улыбку после прогулок с Достоевским, предпочел бы забыть свои бессильно улыбающиеся губы и фальшивую игру, что он не знает о нем; хотел бы навсегда вырвать из памяти ночи, в которые было так одиноко, что суицид был произведен не единожды, а утром она приходила и бинтовала его, бессознательного, со вскрытыми, в сотый раз, венами.
А он улыбался, беспомощно, и говорил, что это все его природа, он всегда именно этого ждал, конца то есть, и зачем-зачем же ты меня снова спасаешь?
Улыбался - улыбался - улыбался.
"Ты любишь меня? Я так этого хочу..."
Очередная зачеркнутая строчка, на обоях, которые переклеиваются на такие же, слой за слоем, Осаму уже не помнит который раз он пишет это "Люблю" в сотнях языков и вариаций, сколькими карандашами, чернилами и ручками, ожидая, не без садистского наслаждения, как однажды он все - таки умрет, а новые жильцы будут сдирать и читать эти поэмы тому, что было ценнее смысла.
Потому что смыслом было любить, и быть и любимым.
Несмотря ни на что.
Осаму предпочел бы променять все свои заслуги и деньги, все свои связи и все, что было в нем положительного, даже органы, на то, чтобы честно поверить, что она не врет ему, заглядывая в глаза, что заставляет есть, спать, обнимая его так тепло и нежно, что все это только для него.
Он так хочет, так боится, что становится жестоким, не замечая этого.
Нужно оградить, сохранить что - то важное, свое, единственно - не передаренное, в отличие от плаща Мори, а ограждать он умел всего одним способом - устраняя "врагов".
"Враги" были везде - ее круг общения, случайные улыбки Рампо и Куникиды, слишком долгое касание Ацуши к ее ладони, в знак поддержки, все это было... Все они были препятствием.
И все из - за Достоевского.
Осаму помнил и сцену сексуального примирения, в котором больше унижал, доказывал свое право на обладание ею, чем тот, другой. Жестоко, слишком грязно, властно...все то, что он не слишком любил в себе проявилось в тот момент ярким цветом. Красным.
Дазай не любил это воспоминание. Оно слишком напоминало ему о том, что любить в нем нечего.
О том, что он простил ее интрижку с этим "шахматистом".
Ее.
А вот его он прощать не собирался, и всякий раз, представляя, как они найдут и разоблачат их всех, Крыс, Небожителей, Орден, он не мог отказать себе в удовольствии, найти повод, спровоцировать его, чтобы Достоевский умер.
Пусть не так, как ему хотелось, пусть быстро.
Но он больше никогда не станет на его, Осаму Дазая, дороге.
И никогда не заберет у него то, что он ценил выше смысла.
Права на любовь.