Земля Неведомая

А странная все-таки штука — жизнь! В этом Иван Павлович Кораблев убеждался уже далеко не первый раз. Как и в том, что от воспоминаний раннего детства все равно никуда не уйти, и прошлое любит возвращаться самым причудливым образом. Вот например, Энск. Сколько лет назад он уехал из родного города в Москву? Ой, давно… Еще до революции, а кажется — целую жизнь назад. Уезжал полным надежд честолюбивым юнцом, готовился покорять столицу, и надеялся, что все в его жизни изменится… Да кого он обманывает? Себя? А зачем? Ведь сам же прекрасно понимает, что бежал он из Энска. Просто бежал, и не знал толком — от себя ли и своих чувств, или от одной ясноглазой девушки, которая как раз готовилась к свадьбе. Маша Колокольцева, племянница оглашенных сестер Бубенчиковых. Тоненькая, как тростинка и легкая, словно перышко. Шла — будто на крыльях летела, улыбалась так, что невозможно было не улыбнуться ей в ответ. Ну и что, что семья у нее бедная, и только тетки чем-то помогают? что с того, что сирота? Да он бы за величайшее счастье посчитал бы называть ее своей невестой! На руках бы носил, все бы для нее сделал, что бы захотела… Но увы. Он безнадежно опоздал. Кто такой Ванька Кораблев, неудачливый студентишка, которого чуть не исключили по политическим мотивам (да, сам виноват. Хотя не вмешаться и не заступиться за однокурсника-революционера он не мог. Подло было бы проходить мимо и делать вид, что так и надо!)? Ему никогда не сравниться с другим Ванькой — Татариновым. Тоже полунищим, да. Тоже из семьи обычных работяг. Но Татаринов, он… он какой-то необычный, нездешний. Эти его мечты о море, это его упрямое стремление стать капитаном, во что бы то ни стало, его энергия и целеустремленность, его какое-то нездешнее благородство, прямолинейность — даже внешность, и та обращала на себя внимание сразу. С ним не сравниться, как не пытайся. И Ивану Павловичу в общем—то было даже почти не обидно, что красавица Маша Колокольцева выбрала не его. Все правильно сделала. Почему же тогда так больно даже смотреть на старые фото? И зачем он вообще заказывал копии тех снимков?.. Зачем хранит их, как величайшую святыню — до сих пор хранит, несмотря ни на что? Гимназистка Маша задорно смеется, стоя у самого обрыва. Они дружили тогда — все-таки дома стояли почти рядом. Он как-то влез в сад ее тетушек, яблоки воровать, а Маша его чуть не поколотила… Потом помирились, и частенько таскали друг другу интересные книжки, и болтали в том же саду под деревьями обо всем на свете. Сиротка, живущая с мамой-вдовой у богатой тетушек, почти барышня — и дворовый мальчишка, сын простого ремесленника, который отчаянно мечтал стать учителем. У них оказалось на удивление много тем для разговоров, и ничто не омрачало их детской дружбы. Сколько же прошло лет?.. А вот гроза всех окрестных хулиганов, «Ваньки-встаньки»… Друзья-не разлей вода с берегов Песчинки. Татаринов и Климов, чьей дружбе вечный одиночка Кораблев даже немного завидовал. Они все-таки счастливчики… почти братья, почти как родные друг другу стали, с самого детства. Хорошо же тогда было, даже сейчас смотришь, и невольно улыбаешься… Свадьба Маши и Ивана. Оба сияют таким неподдельным счастьем, и в то же время так трогательно стесняются встать слишком близко. В отличии от традиционных свадебных снимков, Маша сидит. Сидит вполоборота, словно чтобы показать свое шикарное подвенечное платье (ох, сколько же его шили сестры Бубенчиковы, какой переполох подняли из-за приданого своей любимой племянницы! И ведь сделали так, что платье получилось не хуже, чем в лучших ателье столицы! Но Кораблев-то знает, она просто хочет видеть своего Ваню, хочет — и стесняется при всех держать его руку. А он стоит навытяжку в новеньком мундире, еще не веря, своему счастью — что уже офицер, что стал теперь «вашим благородием», что женится — и у него такое смешное выражение лица: я сплю, да? Ущипните кто-нибудь, это не может быть правдой… И у обоих в глазах такая нежность, такая бесконечная любовь, что дыхание перехватывает. Ну вот как, как можно было желать им зла? Как можно было специально вредить таким людям?.. И снова сияющие лица. Маленькая Катя на руках у крестного, счастливые родители стоят рядом, по обе стороны от Климова. Этот снимок делали не в ателье, это у самого Кораблева появился фотоаппарат, и он собирался опробовать его на своих друзьях. Маша его чуть не прибила за такое — ребенка вспышкой напугаешь, не смей даже думать! А Ванька ее успокоил. И оба так тревожно-ласково всматриваются в лицо дочурки, а та играет Климовским морским воротником, и пытается оторвать якорек. Смешные… Счастливые… Не знают, что счастья им осталось немного. Отплытие «Святой Марии». Официальные снимки — и не очень. У Ваньки лицо такое… Изнутри светится. Он весь уже там, в Арктике, или, по крайней мере, на «Святой Марии». Его уже не остановить, кто бы что не говорил, он пойдет напролом, и это его знаменитое на весь Энск упорство любые льды заставит расступиться. Ему верят, за ним пойдут на край света. А как не пойти — за таким? Знающим досконально, как и где идти, что именно нужно и где это найти, кристально честным и невероятно обаятельным, таким одухотворенным, что ли… Даже от снимков чувствуется то самое, татаринское обаяние, его знаменитая улыбка сияет, и не дает ни на секунду усомниться — «Я живой. Вернусь, и не смейте даже сомневаться!». Маша верила. И ждала. Десять лет, боже правый — прошло больше десятка лет… На последующих ее снимках она все меньше и меньше похожа на себя прежнюю. Уже почти не улыбается, в глазах уже притаилась застарелая тоска и боль. Она смотрит на Катю — а видит Ивана. Она не замечает ничего — ни того, что почти развалился дом, ни того, как перешептываются все кумушки Энска, ни взглядов мужниного брата. В ней словно что-то умерло. Она даже революции и гражданской войны как будто не заметила! А ведь в детстве так мечтала о переменах, о том, что отменят те или иные несправедливые законы, что не будет этого деления по сословиям, что… да мало ли о чем они мечтали! И ведь многое сбылось — а она и не заметила. Или заметила — но радости уже не было. Как странно было Ивану Павловичу видеть эту тень былой Маши. Странно — и страшно. И очень больно. Как будто и в нем что-то умирало, что-то очень важное. Она бы все равно не смирилась со смертью своего Ивана. Если бы поверила, что он никогда не вернется — ушла бы следом, это Иван Павлович почему-то очень ясно ощущал, и потому стремился хоть как-то ей помочь, хоть чем-то поддерживать едва тлеющий огонек надежды. Но он-то не ослеп и не оглох! Он видел, как смотрит на Машу… нет, давно уже на Марью Васильевну тот самый брат, а точнее — троюродный кузен, Николай Антонович. Наивный Ванька сам их когда-то познакомил. Его так распирало от счастья, что представляя молодую жену, он и не увидел, как жадно загорелись глаза Николая. Не замечал, как «братец» ходит вокруг нее кругами, оказывает недвусмысленные знаки внимания, и все плетет, плетет какие-то интриги… Как паук, сидящий в центре паутины. Ванька слишком благодарен был своему дядюшке, Антону Геннадьевичу Татаринову, за «путевку в жизнь». как он это называл. Нет, покойный дядюшка его похоже действительно был человеком незаурядным, и относился к Ивану как к родному. В мореходное училище устроил, к дворянским отпрыскам, за обучение платил, а потом именно по его протекции способного гардемарина взяли в мичманы на военное судно, и парнишка стал-таки морским офицером. А вот сын у Антона Геннадьевича оказался… Иван Павлович давно работал с Николаем Антоновичем и успел его очень неплохо изучить. И изворотливость, и умение медленно, но неуклонно добиваться своей цели, и полное несоответствие внешней степенности и добропорядочности — и внутренней мстительности и жестокости молодой еще преподаватель не раз и не два испытал на себе. Скольким молодым учителям или даже мальчишкам-ученикам он испортил жизнь просто за то, что они встали на пути Николая к месту директора? Сколько клеветы, сколько грязных дрязг и многоходовых интриг он успел заметить? А сколько не успел, не увидел… Чудо еще, что сам Иван Павлович пока еще работает на своем месте, и его самого пока еще не убрали. Не иначе — из-за Марьи Васильевны, потому что она за него непременно бы заступилась. Но в последнее время ему непонятно почему стало легче дышать в присутствии Николая Антоновича. Словно опят пахнуло в душную, пропитанную интригами и дрязгами учительскую, свежим ветром Энской набережной. И как-то на второй план отступили интриги, и ежедневная борьба за то, чтобы детей хоть сколько-нибудь сносно кормили, и постоянные попытки хоть как-то заинтересовать ребят, заставить их учиться не из-под палки, а потому, что им самим это интересно. Байки про Индию и другие дальние страны, театр, выезд в старую усадьбу «на подножный корм» — это лишь то немногое, что дети видели и могли бы понять. А сколько всего так и осталось тайной, похороненной в сейфах и личных делах? Сколько нервов ушло в той необьявленной войне за каждого ребенка, за то, чтобы они остались тут, а не скатились бы в нищету и не стали бы преступниками?.. Как странно, этот очередной беспризорник почему-то с первого взгляда напомнил об Энске, о его собственном детстве — и о Ваньке. Вернее — о тех двух Ваньках, которыми он так восхищался, и на которых так мечтал быть похожим. А ведь энский паренек-то. Сын Ваньки Григорьева, надо же… Саня. И почему же он так похож не на обычного работягу Григорьева, ничем особо не примечательного честного труженика, а именно на венного искателя справедливости, вечного бунтаря и защитника всех, кого кто-то осмелится обидеть? Не внешне, нет. Вот только так невольно поверишь в переселение душ. Тот же взгляд — прямой, упрямый, ничего не боящийся. То же стремление к справедливости, тот же редкий талант дружить — даже на расстоянии, даже не видя годами — помнить и знать, что если он появится — все будет по-прежнему, и дружба ничуть не ослабнет. Саня почему-то привязался к Ивану Павловичу, стал ему доверять и заходил поговорить, посоветоваться. А учителю временами казалось, что время повернуло вспять. Вот сидит перед ним черноволосый и темноглазый парнишка, и увлеченно рассказывает о чем-то, говорит: «А вот Петька тогда… Эх, если бы вы только знали нашего Петьку, Иван Павлович! — тут же грустно продолжает: — Где-то он теперь?.. И как его отыскать?..». А у Ивана Павловича перед глазами уже не его квартира, а стенка сарая в Энске, и ему снова пятнадцать, и он вытачивает новое удилище, а рядом сидит светловолосый сосед, который, похоже, влюбился в Машу Колокольцеву, и вдохновенно вещает: «И в это время Ванька Климов… Эх, где-то он сейчас?.. Вот что я опять не так сделал, скажи? Почему он укатил непонятно куда именно когда я на побывку приехал? Ведь знал же, понимаешь, знал! И как нарочно… Чем я его обидел, скажи?..». А потом ощущение, что все повторяется стало просто непереносимым. Саня Григорьев подружился с Катей Татариновой. Иван Павлович и не хотел, а замечал, как в гостях у Кати (или даже у него самого) ребята сидели, склонившись над одной книгой, перепихивались локтями, что-то показывали в тексте, как даже в школе перешучивались, не заканчивая фразы, как Саня ждал Катю после школы, и хватал ее сумку, не слушая возражений, как они играли в снежки и смеялись, как становились такими серьезными и взволнованными их лица, когда они что-то обсуждали… И видел он почему-то не их — а себя — и Катину маму. С Ваней Татариновым Маша тогда еще не была знакома. Он слишком много тогда думал о море, о рыбалке, о помощи тем, кому надо помогать, чтобы обращать внимание не девчонок. Но с возрастом Катя все больше становилась похожа на мать, а Саня — на Ваню, и Иван Павлович с тревогой ожидал, что вот-вот, уже совсем скоро все снова повторится. И даже второй Николай Антонович появился… Ромашка. Мишка Ромашов. Неприметный малый, из тех, кого называют «Серыми мышами» — на первый взгляд. Урия Гипп, Сова — называли его в классе. Он тоже уже начинал плести сети, уже учился манипулировать, влиять на товарищей, сначала впутывая их в долги, заставлял делиться пайкой, потом, играя на их страхах, на разведанных случайно секретах, играл на нервах и заставлял выполнять разные поручения. Делал подлости и пакости — исподтишка, чужими руками. Доносил и кляузничал. Добился всеобщей ненависти и какого-то страха, что ли… Пока не нарвался на смелого. Да, Ванька бы тоже не выдержал, и так же набросился бы с кулаками, и так же делал бы вид, что это не его поколотили в подворотне, устроив темную, а он просто немножко упал. Самостоятельный. И такой же кристально честный. Но этот хотя бы видит, если его окружают подлецы. Этот хотя бы не доверяет тем, кто уже однажды предал… И тоже уходит в никуда, сжигая за собой мосты… Ванька ушел на «Святой Марии» в бессмертие. Санька — сначала сбежал из дома, а потом молча и гордо ушел из детдома. Кажется, собирался в Энск. С начинающейся-то испанкой… Балбес, как есть балбес малолетний… Те дни вспоминать не хотелось, хотелось все забыть и вычеркнуть из памяти, просто не вспоминать. Кто же знал, что будет так больно? Ведь не слепой же он, знал, что для Маши не было, нет и не будет никогда существовать никого, кто может заменить Ивана. Знал — так зачем же свататься пошел? Хотел приободрить? Хотел, чтобы она встряхнулась, чтобы живой себя почувствовала? Ну, встряхнул. Как еще собственным букетом по лицу не получил? Это была не истерика, наверное. Просто выплеснулось наконец все то, что копилось годами, и сквозь ледяную корку вежливого отчуждения снова показалась та отчаянная девчонка, его подруга детства. И эта девчонка, а не почтенная Марья Васильевна, кричала на него, чтобы не смел даже думать, что Иван живой, и что он еще обязательно вернется, а так называемые друзья, которые его уже похоронили ей и даром не нужны. Что она ненавидит эту Москву, и этот дом, и эту жизнь заодно, что все бросит и уедет, обязательно вернется обратно в Энск, а его чтоб и ноги там не было, раз посмел такое подумать, и уж тем более — предложить! И он напился. Да. Позорно напился, и впал в такую тоску, что жить не хотелось совершенно. Он предатель? Наверное, да. Но он не верит, уже давно не верит в то, что Иван способен вернуться. И зачем вообще бороться, добиваться чего-то? Ведь все, все идет в никуда. Работа? Но результатов ее давно не видно. Личная жизнь? С ней все теперь кристально ясно. Какие-то собственные желания и мечты? Помилуйте, откуда им взяться?.. А потом прибежал встревоженный Саня. Тормошил его, говорил о каком-то заговоре против него, Ивана Павловича. В школе, под предводительством Николая Антоновича. И так умоляюще-тревожно смотрел, так стремился помочь, поддержать, что пробил эту стену отчуждения. Ванька мертв, да. Пусть так. Но Санька-то жив! И десятки других таких же мальчишек и девчонок. И ради них еще стоит жить. И бороться тоже стоит! А кто сказал, что будет легко?.. А потом, после победы, после того, как стало ясно, что он отстоял свое право преподавать, со страшной головной болью и чувством полной опустошенности — словно воздух из шара выпустили — Иван Павлович вернулся домой. Чтобы встретить призрака. Вернее, нет. Чтобы узнать, что Маша все эти годы была права, и Иван все-таки вернулся. Живой. И почти такой же, как прежде. И слушал его рассказ о том, что творилось все эти годы, бессильно сжимая и разжимая кулаки, и смотрел с такой застарелой тоской и виной, так совсем по-старому эмоционально реагируя на каждое событие, что Иван Павлович даже не верил, что все эти годы действительно были. Да как же могло пройти десять лет, если Ванька — вот он? Только поседел он, сразу не заметить, а приглядишься — видно. И шрам появился (наверное, обморозился, обычно такие следы от этого остаются). А так… Неужели, правда? А потом Иван попросил бумагу и ручку, и долго что-то писал. Писал, зачеркивал, рвал — и снова писал. Что? Кому? Иван Павлович не знал, он задремал, пока Иван что-то писал в его кабинете, а когда проснулся — Татаринова уже не было в квартире, дверь закрыта. Он уже потом доставал из-под стола смятые листы, и думал о том, куда пошел и что сейчас делает внезапно найденный друг (надо же, сколько лет прошло — а все еще действительно друг. Не знал, не верил что такое бывает в жизни, а гляди ж ты, бывает…). Иван Павлович выкинул те листы, не читая — какая разница, что он там писал? Это его личное дело. Но на столе осталась записка, где знакомым «летящим» почерком было его имя. Что же там? «Палыч, извини, что намусорил тут у тебя и столько бумаги перевел. Просто очень нужно было собраться с мыслями. Будить не буду, и так полночи проболтали, а когда ты проснешься, нас скорее всего уже не будет в Москве. Забираю своих — и в Энск. Да, хочу, чтобы ты знал. Я пойду ранним утром, пока Николай будет в школе. Не хочу его видеть. Оставляю записку. Ты всегда был грамотей меня, и вежливее — тоже. В разы. Стоило бы посоветоваться, но, наверное, уже поздно. Глянь, у тебя на столе мое письмо Николаю. надеюсь, оно само все тебе скажет. Да, спасибо тебе за все. За то, что был рядом с Машей, что помогал ей. Не волнуйся, я ни в чем тебя не виню. Будешь в Энске — заходи обязательно, мы будем очень рады. Спасибо за все. Ванька с Песчинки» А рядом действительно лежало написанное каллиграфическим почерком, по всем правилам дореволюционной переписки оформленное письмо. Ну-ка, что он там написал? Тревожно как-то, Ванька же отчаянный, может и ляпнуть что-то не то. Милостивый государь, Николай Антонович! Настоящим спешу уведомить Ваше превосходительство, что информация о моей скоропостижной кончине во льдах, равно как и о том, что «Святая Мария» погибла и никто никогда о ней не узнает, оказалась преждевременной и ложной. Дабы не вводить Вас в искушение, не буду сообщать подробностей, только смею заверить, что планы Ваши касательно судна и его команды успехом не увенчались и к ожидаемому результату уже не приведут. Выражаю искреннюю признательность за заботу о моей семье, от забот о коей с чувством глубокого морального удовлетворения вас освобождаю, и покорнейше прошу — в Ваших же интересах — не искать встречи ни с кем из представителей моего семейства. Впрочем, убытки Ваши на их содержание возмещать на намерен, ибо пребываю в полной уверенности, что на организации экспедиции Вы денег получили многократно больше, чем потратили бы на полное обеспечение семей всей команды, даже на много превосходящий срок. С прискорбием сообщаю, что времена изменились, а посему требовать у вас сатисфакции не представляется возможным. Однако молчать о случившемся не намерен, и меры принимать буду самые жесткие. За сим позвольте откланяться, капитан шхуны «Святая Мария», лейтенант флота Татаринов Иван Львович «Ох, Ванька-Ванька, подведет тебя когда-нибудь твой язык!» — Иван Павлович осуждающе покачал головой, но губы сами собой расползались в улыбке. Интересно было бы посмотреть на лицо Николая Антоновича, когда он это послание увидит. А Татариновы… Татариновы к тому времени будут уже далеко — и в полной безопасности. И знать бы еще, откуда взялась такая уверенность, что в Энск Николай Антонович ехать не рискнет?..